Арбату наплевать, что о нем говорят и думают

Виталий АНДРЕЕВ.

- Наверное, это началось с желания поспорить, с вызова самому себе. Детей же писать сложнее, чем взрослых, и гораздо сложнее, чем стариков. И потом, дети - очень хорошая натура.

- Кого вы чаще всего вызываете на спор, с кем дискутируете?

- С друзьями обычно. Они подначивают: а вот слабо дите написать? Сначала, кстати, хотелось написать ребенка на иконе, в его лике столько чистоты. Оказалось сложнo, но все же попробовал, и - получилось. А потом мнe всегда было интересно, глядя на ребенка, представить, предугадать, каким он будет, когда вырастет.

- А в собственном детстве что вам нравилось больше всего или о чем сожалеете?

- У меня плохая память, и я ни о чем не сожалею, поводов не было. Как и полагается, помню только хорошее, а плохого, по-моему, не было, это же детство. Наверное, поэтому с ним и хочется подольше оставаться, что потом плохого не помнишь.

- Большинство ваших сверстников сегодня предпочитаeт ценности земные, материальные, скажем. Как друзья относятся к вашему выбору, к тому, чем вы заняты?

- Во-первых, я считаю, что занимаюсь лучшим на планете делом. Мне нравится его самодостаточность, нравится, что никто не стоит над душой. Может быть, мой выбор - это самый обдуманный, расчетливый поступок в жизни, при том, что в детстве я рисованием особо не увлекался. Из меня, может быть, и математик бы получился. Но когда принимал решение, когда его надо было принимать - остановился все же на живописи. А друзья, по-моему, завидуют такой белой завистью, безразличия, во всяком случае, я в их отношении на чувствую. И придурком каким-то я им не кажусь. Тем более что я видел в настоящей психушке настоящих придурков.

- А что вы в психушке делали?

- Из любопытства заглянул, там замечательная коллекция живописи постояльцев этого места. Всем, у кого будет возможность, советую познакомиться.

- А что в вашей еще не слишком длинной жизни привело однажды вас в монастырь?

- Не знаю, как за рубежом, но в России монастырь - это тыл для любого человека, он подсознательно знает, что есть то место, где сможет найти приют в самых крайних обстоятельствах, в самый черный день. Даже если он некрещеный. Я пришел в Иверский монастырь, это посреди Валдайского озера, с детства вокруг этого острова каждый заливчик знаю, так что перед проблемой выбора не не стоял.

- Но вы же не пришли туда просто так, из любопытства чистого, был же какой-то мотив?

- Был. Я тогда переживал духовную потерю, хотя те слезы, что лил там по вечерам, были слезами радости. Меня же привели сюда не какие-то житейские потрясения, их не существовало, просто пришел, возникла острая потребность. Я стремительно развивался, и две недели, проведенные на острове, наверное, мне были необходимы, это был переломный момент. Все вокруг думали, что ухожу надолго.

- Вас таким образом часто бросало из стороны в сторону?

- Наверно, но это было уже давно. В последнее время такого что-то не припомню. Хотя это, возможно, и полезно. Но сейчас мне уже и не скучно, и не грустно, и пол-Москвы друзей.

- Странно, что мы сейчас говорим с вами обо всем, а о выставке вашей еще ни слова не сказали.

- Что о ней говорить? Мне вообще на эти темы рассуждать сложно, я ведь практически нигде не учился, начинал с какой-то истеричной светлости колорита, а последние картины темноваты только по одной простой причине: стал больше понимать и, значит, больше учиться у старых мастеров. При этом живопись остается моей, но в некоторых работах пытаюсь добиться глубины пространственной. Издалека картина у стариков кажется темной, а подходишь поближе и ощущаешь глубину. Хотя, по-моему, все проще: тогда, нeсколько веков назад, люди жили при свечах-лучинах, писали при свечах.

- Что не учились, как вас тут понимать: радуетесь этому, мол, никто руки не испортил, или сожалеете?

- Да нет, на свой манер, я думаю, учился немало: много смотрел, хороших мастеров смотрел всех эпох, направлений. Сегодня мне это кажется безальтернативным способом учебы, потому что сколько вижу художников в Москве, где-то отучившихся, они потом годами стряхивают с себя косность приобретенную и жалуются, что делать это сложно.

- На мой взгляд, это спорный вопрос, но речь сейчас о другом. Что, по-вашему, художнику сейчас интересно?

- Не могу говорить за других, а мне интересно то, что происходит сейчас, в эту минуту. Я проснулся утром и пишу. Это мгновение, это пространство. Как-то точнее сформулировать не могу.

- Вас открыли на Арбате, московской улице, в каком-то смысле принадлежащей художникам, здесь рисуют, здесь продают. Вы сами пытались заработать, рисуя на Арбате хорошеньких девушек или гостей столицы?

- Нет, не пытался. Сам по себе Арбат можно назвать маленькой страной. И в этой стране есть маленькая республика, куда я и попал. Вообще-то, на Арбат я пришел один, и первые два года сидел там один. А потом свободные художники позвали меня к себе "на забор" между бубликами и Вахтанговским театром. А до этого я сидел у ныне пугачевского магазина, тогда его еще не было, там меня и нашел Анатолий Александрович Мазюк-Качинский, там мы и познакомились.

- А когда вот так сидишь на Арбате, нет опасности "наезда", там места, что - не продаются, не покупаются?

- Как сейчас - не знаю, в Москве каждый год все меняется. На Арбате мне всегда нравилось, потому что это самая живая, самая честная и откровенная выставка на фоне тотального безразличия в России к изобразительному искусству. В отличиe от музыки или литературы. На Арбате к тебе подходит по-настоящему твой зритель, он ничем не связан, он не в галерее, куда идет иногда по обязанности. И друзья на Арбате находятся не из тех, кого специально искал. Ведь в основном мои друзья по жизни вовсе не художники, непосредственно с художниками вообще-то общаться тяжело. На Арбат же мне нравилось ходить еще и потому, что там родился мой отец. И бывает всякое, Москва все-таки.

- Но для вас же не секрет, что немало из того, что предлагает Арбат, - это откровенный кич.

- Но надо же понимать, что те, кто предлагает кич, наверное, имеют еще дома и семерых по лавкам, для них это возможность выжить, прокормиться. Хотя в этом смысле в Москве есть два более типичных "вернисажа" - Крымский вал, от которого, действительно, веет настоящей тоской, и куда я стараюсь не попадать ни при каких обстоятельствах. И еще одно подобное местечко, еще один рынок на воздухе. А Арбат - он сам по себе, ему наплевать, что о нем говорят, думают, это особая артерия Москвы, по этой улице проходят все - и короли, и бомжи. И самое интересное, что я видел на Арбате, это как раз люди. Именно на Арбате я встретил и единственного художника, которого уважаю, считаю гением. Зовут его Павел Лилла. Может быть, уже за эту встречу я должен быть благодарен Арбату.

- А чем вас покорил Павел Лилла?

- Предельной исповедальностью, откровением, завораживающим до испуга ощущением, что этот художник сегодня живет и пишет, как в последнюю минуту, в последний раз. И в тебе радость живет, что завтра ты опять его увидишь.

- Художник обычно не столько показывает, сколько утаивает, старается во всяком случае утаить. Что утаиваете вы?

- Наверное, мне еще нечего утаивать, это надо иметь. Рано, не пришло время. Но вообще я жизнелюб, друзья считают, что мне стоило бы родиться во времена Моцарта, ходить в париках, странных нарядах. но в париках, как известно, обитало и немало паразитов.

- Судя по всему, скромность - не самый большой ваш недостаток?

- Я считаю, что скромным быть нескромно. Скромные всегда своего не упустят. Не зря говорят, что именно скромность украшает человека.

Фото А.ПРИСТАЛОВА.