Скучная смерть и песни с переливами

Завтра в Таллинне заканчивается шестой кинофестиваль «Темные ночи». Как всегда испанцы поразили умением окружать зрителя роскошной живописью и держать в напряжении ритмикой даже тогда, когда сюжет и тема не стоят билета (я имею в виду, в частности, фильм, название которого – чтобы остаться в рамках академичности – приведу лучше на английском: «Tricky life»), и как всегда российские кинематографисты поразили диапазоном поисков (словно приехали не из одной страны, а прилетели с разных планет) – от кино, традиционно холуйски обслуживающего публику, до фильмов–вершин Киры Муратовой. Отдельного разговора, и он, надеюсь, впереди, заслуживает лента шведского кинематографиста Лукаса Мудиссона, в которой несколько ролей успешно сыграли артисты Русского театра Эстонии.

Два года назад на «Темных ночах» в совершенно пустом зале (к концу сеанса осталось человек десять) был показан великий фильм Алексея Германа «Хрусталев, машину!». В прошлом году в зале почти пустом крутили «Второстепенных людей» Киры Муратовой – уникальное произведение, построенное на соединении несоединимого – театральной условности и кинематографической реальности. Несколько дней назад в гулкой полупустоте зала шли муратовские «Чеховские мотивы»… Подобное отсутствие интереса к замечательным фильмам так называемого широкого зрителя с попкорном в руках не может не накладывать некий мрачный отпечаток на почерк художника.

Впрочем, самое страшное уже позади - фильмы Киры Муратовой исчерпали тему смерти: после того, как ее героиня разыскивала мать, чтобы убить, после того, как шестилетняя девочка травила крысиным ядом старика, после того, как персонаж приволакивал в кочегарку труп красавицы-соседки для сжигания, о смерти говорить стало скучно. И тема безумия уже исчерпана: после того, как живой труп – главный герой «Второстепенных людей» - пронесся по экрану в обнимку с другими ряжеными, Петрушками, паяцами, шизофрениками, параноиками и прочими счастливцами, ничего не понимающими в окружающем мире, пронесся в вечной гоголевской тройке, стало ясно, что безумие – трудолюбивая норма нашей жизни и дела в нашем сумасшедшем доме ой как хороши!

Во всех почти фильмах Киры Муратовой слова не играют никакой роли: дело в интонации; они произносятся поэтически – с бесконечными повторами, рефренами, рифмами; они, собственно, поются, как пелись когда-то в Афинах слова древнегреческих трагедий. Не случайно в названии «Чеховские мотивы» есть двучтение – мотивы сюжетов и настроений, но и музыкальные мотивы, мелодии тоски и ужаса, выпеваемые у Чехова в подтексте и выплеснутые на берег экрана у Муратовой.

Во «Второстепенных людях» была одна малороссийская свинья – ее ловили силами всех персонажей и радовались, настигнув. В «Чеховских мотивах» свиньи заслонили почти всех действующих лиц, оставив место разве что еще для гусей и индюков. Страшные сверхкрупные планы приглашают убедиться в том, что лицо человека и морда свиньи ничем особенным не отличаются, и запросто можно спутать. Свинья сопит, хлюпает мокрым носом, маленькими глазками въедается в окружающее, и человек сопит, хлюпает, чавкает за бесконечным обедом, полным нелюбви, раздражения и взаимной глухоты.

Каждая фраза повторяется и выпевается на множество ладов, словно работает бормашина, въедающаяся все глубже в больной зуб: сверло проходит гнилую мякоть и подбирается к нерву; как только задет нерв, следующий персонаж взвизгивает, бьется, сопротивляется натиску боли. Во времена инквизиции признание, сделанное под пыткой, называли песней. Песня студента, которому отец-самодур не дает денег на поездку в город, в университет, не дает денег ни на что – ни на одежду, ни на квартиру; песня отца, который причесывается перед зеркалом и мурлычет про себя, что он красив и статен, а сядет за стол, так видно, что его никто не любит, не ценит, а только все объедают; соло матери семейства, заезженной и уродливой, и хор детей – толстых, уродливых, ненавидящих, монотонных, заунывных. Все в круглых, криво сидящих очках. Дождь идет, и размыта земля. Потом снег идет, и слякоть кругом. И нет человеческого жилья рядом, и ничего человеческого нет вокруг.

Но зато как исправно молятся Богу все эти существа, породнившиеся со свиньями умом и статью! Почти половина фильма проходит в церкви, во время обряда венчания, где царит та же дичь и то же свинство: и сплетни, и скука, и духота убожества, и страшные уродцы стоят под иконами. И поет, поет священник на непонятном церковно-славянском, и поет, заливаясь, жирный жених, выходя на широкие деревенские просторы. А потом в пустой церкви визжит истерически священник, выясняющий отношения со своей истеричной урковатой дочерью, и никто не может его унять; а он достает расчесочку и причесывается аккуратно, как тот мучитель-отец, что не давал денег истеричному, злому и немощному сыну и считал себя красавцем и был похож один к одному на свинью…

Превращение без метаморфоз

Несколько лет назад Валерий Фокин поставил с Константином Райкиным в главной роли спектакль по «Превращению» Франца Кафки. У Кафки рассказ начинается так: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Георг Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое», и Райкин, легши на живот и разложив руки ластами, а ноги сложив в коленях и задрав, это насекомое на сцене «Сатирикона» изображал. Спектакль пользовался таким бешеным успехом у элитарной публики, можно сказать, всего мира, что по мотивам этого представления Валерий Фокин решил снять фильм. Но уже с более молодым и выносливым Евгением Мироновым. Новое «Превращение» было показано на кинофестивале, собрав почти половину малого зала «Сакала».

Искусство морщится от прямых ходов, как от уксуса: когда Евгений Миронов, раскинув на манер младенца ручонки и на его же манер задрав и раскинув ножонки с тщательно вымытыми большими и убедительными ступнями, начинает на экране показывать превращение несчастного Георга Замзы, делается даже не смешно, а как-то неудобно. Литературная условность, как и театральная, впрочем, не может перейти в экранную реальность. Как невозможно снять в кино набоковскую «Лолиту», не найдя собственной метафоры для бедственной любви, как невозможно снять гоголевский «Нос», не найдя для него самостоятельно придуманного воплощения…

В случае с «Превращением» невозможна мультипликация – тогда один рисованный персонаж будет заменен другим среди таких же рисованных или кукольных персонажей; невозможны и компьютерные эффекты – тогда фильм просто перейдет в разряд фантастических, рассчитанных на забавы детей, и уничтожение Замзы станет как бы целью компьютерной игры. Дико давать в этих заметках советы прославленному режиссеру, но уж лучше бы он вовсе не показывал Замзу после превращения, играя его - музыкой, шорохами, тенями и мещанской, мучительной тоской окружающих.

Удивительно, но во всех фильмах по «Превращению» почему-то показывают непременно вокзал (надо думать, отъезд в другую жизнь), и очень часто в этих экранизациях идет дождь, и пусто вокруг, никто не приходит, кроме самого Замзы, на вокзал, и поезд приезжает какой-то полукартонный – из тестов психоаналитиков. В поезде едет отец Георга Замзы, он кровожадно использует пилу вместо смычка, играя на скрипке, то есть распиливает, значит, губит музыку. Но в том же фильме на той же скрипке бездарно и муторно, со скрежетом и медленными провалами в бесконечные ученические паузы играет сестра Замзы, и получается, что за распил именно этой скрипки хочется папаше сказать спасибо. Штампы один за другим преследуют Фокина.

В одной из лекций о Кафке Набоков доказывает, что Георг Замза добрый и хороший, а все его родные злы и отвратительны. Со страстью первого ученика Валерий Фокин воплощает эту мысль на экране. Отец-чудовище пучит глаза, храпит и издевается над сыном, мать-чудовище знай плачет и падает в обморок, отстраняясь от сына, сестра-чудовище орет на брата и требует, чтобы он умер, пуча вслед за отцом глаза в полэкрана, словно на плакате с рекламой средств от базедовой болезни. А добрый и милый Евгений Миронов лежит себе под кроватью, попискивает и пощелкивает домашним сверчком, и очень хочется ему сказать, чтобы он, взрослый человек, не валял дурака, а вставал бы, одевался и шел бы на работу.

«Превращение» Франца Кафки преследует нас всю жизнь потому, что Георг Замза стал насекомым не понарошке, а на самом деле. И не в выдуманном мире, а в нашем с вами, и не заболел какой-нибудь пока еще не излечимой болезнью, а именно превратился в насекомое. И не в переносном смысле – типа того, что он мелок и жалок, а собственно в вид таракана или жука. Кафка никогда не запугивает, не кричит и не сгущает краски, он спокоен, избегает эпитетов, рассказывает свою историю, совершенно как бы не выбивающуюся из общего и привычного фона жизни. Или фона смерти.

…Когда-то Валерий Фокин поставил прекрасный спектакль по «Бобку» Достоевского – о несуществующей границе между жизнью и смертью…

Елена СКУЛЬСКАЯ