"Молодежь Эстонии" | 28.11.02 | Обратно

Я хочу вернуться в Россию

Дмитрий ХВОРОСТОВСКИЙ – сибиряк с редким по глубине, несколько глуховатым, но с удивительной широтой дыхания лирическим баритоном, лауреат международной премии «Золотой Орфей», обладатель присуждаемого Би-Би-Си статуса лучшего баритона мира, народный артист Российской Федерации. Более десяти лет это имя не сходит с афиш всех престижных концертных площадок мира. Лучшие залы — от Карнеги-Холла до Парижской Гранд-Опера — рады принять звезду оперного искусства Дмитрия Хворостовского. 16 октября 2002 года звезда оперной сцены Дмитрий Хворостовский отметил свое сорокалетие.

— Вы предупредили меня, чтобы я не называл вас по имени-отчеству. Почему?

— Уж слишком официально.

– Как же вас называть?

– Дмитрий Хворостовский. Хотя это имя катастрофически не выговаривается ни в Англии, ни во Франции.

– А если взять псевдоним?

– Слишком поздно. Сначала, когда я просто побеждал в конкурсах, я об этом как-то не думал. Потом началась карьера, и уже поздно было что-то менять. Как только меня не называли – и Шваростовский, и Хоростовский. Ужас! И самое интересное в том, что уже столько лет я выступаю и моя фамилия на слуху, а люди до сих пор ее не выучили.

– Вы считаете, что уже достигли пика своей карьеры?

– Я не знаю, где моя Джомолунгма. Стараюсь об этом не думать. Мир, в котором я живу и работаю, настолько богат и велик, что, по-моему, достичь такой вершины немыслимо. Надо просто стремиться к этому. Настоящая карьера, как и настоящий талант, уникальное явление. И от чего, от каких вещей зависит успех, просчитать трудно. Знаю одно – необходима удача.

– О чем мечтал Дима Хворостовский в детстве?

– О многом. Мечтал быть футболистом, хоккеистом. Я просто до одурения пинал в стенку мяч, отрабатывая разные приемы и приводя в ужас маму и папу. Но сколько я себя помню, я всегда занимался музыкой и хотел стать музыкантом. Пел в хоре музыкальной школы. У меня очень рано началась ломка голоса, и папа настоял, чтобы меня из хора отпустили. А через два года, в четырнадцать лет, я начал выступать с рок-группой. Отец возмущался: «Что же ты делаешь? Почему ты не бережешь свой голос? Ведь это – единственное, что у тебя есть!» Увлечение рок-музыкой длилось всего два года. Мой голос рос и уже не умещался в рамки рока. Я поступил в дирижерско-хоровое училище и занялся пением серьезно.

– Ваш отец тоже поет?

– Да. Когда мои родители познакомились, мама пела, а папа играл. Но пел папа втихаря, у него от природы очень красивый тембр голоса. Постепенно его интерес к пению начал возрастать, а возможности мамы – убывать. Папа учился у многих серьезных педагогов, и пение стало главным его занятием. Он поет до сих пор. А в моем детстве мы с ним на пару пели, правда, это бывало только дома.

– Вам часто вспоминается детство?

– Как каждому из нас. И чаще всего не во сне, а в видениях наяву. Это бывает во время пения, когда у тебя немножко начинает кружиться голова и ты будто бы теряешь сознание.

– Вы родились и выросли в Сибири и для иностранцев воплощаете в себе образ русского богатыря. Вас часто спрашивают о сибирских медведях?

– Попадешь в какой-нибудь штат Техас, и кто-то из фермеров обязательно спросит об этом. Но я думаю, люди просто шутят.

– А вам свойственно чувство юмора?

– Иногда приходится шутить. Но, по-моему, подчас я бываю достаточно жестоким и похожим на слона в посудной лавке. Своей неуклюжестью и неловкостью я могу ранить людей. Но это не преднамеренно.

– У вас много друзей?

– Мало, но есть. Много друзей быть не может. Кстати, у многих моих коллег друзей вообще нет, одни коллеги по бизнесу.

– Как Дмитрий Хворостовский расслабляется?

— Отдыхаю я по-разному: занимаюсь спортом, бегаю, плаваю... Встречаюсь с друзьями и устраиваю застолье. Особенно часто это происходит в России или с русскими друзьями там. Потому что для нас застолье – обычная форма приветствия.

– А для голоса это не вредно?

– Вредно. Вообще противопоказано. Спасибо родителям и матушке-природе, они наделили меня уникальным по своим возможностям и гибкости голосом.

– А своей физической формой вы довольны? Многие певцы прибавляют в весе. Вам это не грозит?

– Грозит. Я поправился и считаю, что свой вес уже набрал. Поэтому постоянно держу себя в форме: пресс качаю, отжимаюсь.

– Артисты крупного телосложения часто говорят, что большой вес необходим им для поддержания голоса.

– Отчасти это справедливо. Обычно большие люди имеют большие голоса.

– Про вас можно сказать, что однажды вы проснулись знаменитым. Это случилось после конкурса телерадиокорпорации Великобритании, который транслировался на весь мир компанией Би-Би-Си в 1988 году. Что вы чувствовали в то утро, когда, по вашему признанию, «телефон буквально разрывался»?

– Головную боль – у нас была большая пьянка до четырех часов утра. И больше я не чувствовал ничего. Сел в поезд и поехал в Лондон, сам конкурс проходил в Кардиффе, это недалеко от Лондона. Приехал вечером и пошел погулять, а меня начали окликать люди, трогали за плечо, жали руки, поздравляли... Вот тогда я что-то начал понимать. Я плохо осознавал, что именно произошло. Думал, что это очередной конкурс, на котором я должен был победить и победил. То, что он транслировался во многих странах, меня мало волновало. И это очень хорошо: иначе я стал бы нервничать, волноваться и наделал бы каких-то ошибок.

– Вы побеждали раз за разом, на самых престижных конкурсах мира: в Тулузе, Ницце, Великобритании, в России на конкурсе имени Глинки. Вас приняли солистом в труппу Красноярского театра оперы и балета. И вроде все складывалось удачно. Но тем не менее, вы все равно большую часть времени проводите за границей. Как вы нашли Марка Хилдрю, своего нынешнего артистического менеджера?

– Это большая удача. Он мой ровесник, величайший эксперт по части русских артистов. Но точнее говоря, не я его, а он меня нашел. Нас познакомила член жюри конкурса, проходившего в Лондоне, Ирина Константиновна Архипова. Это случилось после первого тура. На этом конкурсе в конце каждого дня определялся победитель, и ему вручалась маленькая хрустальная ваза. Мне вручили этот сувенир и пригласили в кафе, где за большим круглым столом сидели все члены жюри. Когда я вошел, они встали и зааплодировали. Этого я не ожидал. Там мы с Марком и познакомились. Он выразил желание работать со мной и через переводчицу сказал мне об этом. Я плохо понимал, о чем идет речь, и понимать не собирался. Мы ничего не подписывали и ни о чем не договаривались. А потом Марк буквально завалил меня предложениями, контрактами... Я вернулся в Красноярск. Марк звонил мне туда, и я дрожащей рукой записывал оперные театры, названия партий и так далее. Я ничего при этом не понимал. У меня мозги зашли в ступор от невозможности осознать происходящее.

– Как к вам относятся в Красноярске? Любят, гордятся, завидуют?

– Красноярск – достаточно большой город, и трудно ответить на этот вопрос однозначно. Думаю, что любят. Потому что каждый раз, когда я там выступаю, зал просто ломится от зрителей. И сколько бы концертов я ни давал – всегда мало. Почти половина жителей Красноярска может сказать: «А мы знали Димку. Помним, как он бегал в грязных штанах». Я жил в этом городе, и очень много людей, к счастью или к сожалению, были причастны к моей судьбе.

– А вообще вам приходилось ощущать зависть окружающих?

– Я стараюсь не замечать ее. Вернее, не стараюсь, а действительно не замечаю. По жизни я одиночка. Я не состою, не числюсь, не получаю зарплату. Я свободен, как пташка, и перелетаю с одного места на другое. Так что зависть, если она и есть, то я ее особо не чувствую. Когда я работал в оперном театре, она портила мне жизнь. Я до сих пор испытываю облегчение оттого, что покинул эту систему. Больше я туда не вернусь.

– В одном из интервью вы сказали, что жизнь в России не была для вас безоблачной. Это и стало причиной того, что вы уехали?

– Нет. Я семейный человек и несу ответственность не только за себя. Когда моя семья жила в Москве, чувство тревоги за моих близких действительно не покидало меня. Мы вынуждены были иметь шофера, который возил дочку в школу. Случались у нас и кражи. Но не это стало причиной нашего исхода из страны. Переезда потребовали моя карьера, моя жизнь. Именно моя. Я, кстати, очень жалею, что уехал. Я тоскую и разрываюсь. И эта ностальгия никак не проходит.

– А я думал, что вас можно назвать космополитом и что вы способны чувствовать себя комфортно в любой стране.

– Вообще-то это так. У меня устоявшиеся привычки, позволяющие мне комфортно чувствовать себя в любой стране. Но все равно русский человек всегда с прибабахом.

– А чему вас научила Англия?

– Да чему же она может меня научить? Я там практически не живу. Там живет моя семья, и я приезжаю туда очень редко. Я плохо знаю Англию, хотя теперь уже могу различать диалекты. В этом смысле английский язык очень интересный.

– Какое место занимает в вашей жизни любовь?

– Она существует помимо нас – в жизни, в ярких, многоликих образах, в музыке. Любовь во всем. Любовь для меня – это гармония.

– Дима, при нашей первой встрече, несколько лет тому назад, когда вы были женаты на русской балерине, от которой у вас двое детей, на мой вопрос, кто помогает вашей жене воспитывать детей и вести хозяйство, вы ответили, что няня. Помните?

– Да, я тогда рассказал, что к нам в дом пришла чудесная девятнадцатилетняя девочка из Южной Африки. Дети в ней души не чают, и я, конечно, счастлив, что у моих детей есть такая няня.

– Ваша жена больше не танцует?

– Нет, конечно. Когда нам пришлось уехать из Красноярска, а позже и из Москвы, то о работе балериной пришлось забыть. Труд балерины очень тяжел. Так что Светина балетная карьера уже завершилась. Да и вообще я считаю, что в семье должен работать кто-то один – или муж, или жена.

– Как зовут ваших детей?

– Старшую Маша, она дочь Светы от первого брака. А наших близнецов мы назвали Дэниэлом и Алекзандрой. Дэниэл в русском эквиваленте – Данила, а Алекзандра – Саша, так мы их зовем дома. Мы с женой как-то вычислили, что среди Данилок не было плохих людей. С этим именем мы попали в точку – оно как нельзя лучше подходит моему сыну.

– Сегодня вы женаты?

– Да. Моя жена Флоранс из Женевы. Она музыкант, была пианисткой. Мы много времени проводим вместе. Фло помогает мне с итальянским языком, которым я занялся вплотную. Мои выступления часто проходят в Италии, да и оперный репертуар в основном состоит из итальянских арий.

– Как складываются ваши отношения с театром «Ла Скала»?

– В свое время я достаточно много пел в «Скала». Потом у меня настал период непростых отношений с художественным руководителем и дирижером этого театра маэстро Мути. Было время, когда я не мог похвастаться, что пою там каждый сезон. Но как я говорил вам раньше, какие мои годы. Вот стукнет мне сорок, и я буду во всеоружии. Всему свое время.

– А что перекрыло вам дорогу в «Ла Скала»?

– Что? Моя дурость. Я был молодой, дурак. Совершил определенную этическую ошибку, ввязался в спор с господином Риккардо Мути. Я до сих пор не знаю, кто из нас был больше не прав. Сомнения в жизни меня сейчас все больше одолевают.

– Вы сумели побороть гордыню?

– Не знаю, как обстоят дела с гордыней. Она у меня есть, как у всякого нормального человека. Боремся.

– Каковы ваши пристрастия в музыке?

– Свиридов, Чайковский, Рахманинов. Эти композиторы проходят через всю мою творческую жизнь. Говорят даже, что музыка Чайковского получается у меня лучше всего. Не лучше всех, а лучше всего. Это приятно, так как его музыку я исполнял с детства. Играл на рояле, дирижировал. Очень люблю Верди, Доницетти, Малера. Скоро к ним прибавятся Брамс, Шуман, Шуберт. Я постепенно расширяю творческие рамки и перехожу на немецкий репертуар. Когда-нибудь, может быть, будут Вагнер и Шенберг. Мой голос ни в коем случае нельзя назвать принадлежащим немецкой певческой школе. Тем не менее он, кажется, звучит достаточно хорошо. Просто это дело определенной подготовки.

– Вам знакомы сомнения в правильности выбранного вами пути?

– Я вообще человек сомневающийся – и в себе, и в других людях. И потом, чем большего ты достигаешь, тем больше появляется сомнений. Главная борьба происходит с самим собой. Хорош ли я? Соответствую ли? Вопросы эти бесконечны и мучительны. Отвечать на них достаточно тяжело. Но приходится. Поэтому вся радость и удовлетворение от очередного успеха обычно разбиваются следующей минутой жизни.

– Вы человек рассудительный или безрассудный?

– Я достаточно безрассуден, но стараюсь жить сбалансированно.

– Суеверны?

– Нет. Изредка крещу себе лоб перед выходом на сцену, когда бывает особенно страшно.

– Наверное, вы не верите и в астрологию, в гороскопы?

– Я не нахожу там подтверждений своей жизни. Относительно судьбы у меня немножко другие понятия.

– Вашей жизнью руководят случайности или какие-то закономерности?

– Закономерности. Все зависит от того, сколько ты отдаешь и сколько получаешь. Очень важна в жизни и удача. Эта госпожа улыбается тому, кто умеет быть в нужное время в нужном месте.

– А ваши странствия по свету помогают вам оказаться в нужном месте?

– Как ни странно, да. Я не могу долго сидеть на одном месте. У меня лихорадка передвижений. Я как цыган, вечно в дороге. Но за все надо платить, за счастье, за успех. Вот я и расплачиваюсь за свое благополучие. Могу вас уверить, проблемы есть и у меня.

– Дима, вы объездили весь мир. Какие страны оставили самое сильное впечатление?

– Одно из первых грандиозных впечатлений – Япония. До сих пор помню рассвет, который мы там встречали. Мы словно оказались на другой планете. Люблю исландский ландшафт, он тоже не земной, а марсовый. От этого вида у меня мурашки по коже бежали. Фантастика! Я вообще считаю, что мне как музыканту очень помогают странствия по городам, континентам, ролям и музыке.

Очень сильным было первое впечатление от Нью-Йорка. Снова и снова приезжая в этот город, я нахожу его все более романтичным. Его романтика очень лирична, такой нет ни у Парижа, ни у Рима.

– Какая публика вам ближе – российская или западная?

– Конечно, наша, русская. У меня хорошо развито чувство ощущения публики. Не видя лиц в зале, я чувствую зрителей неким шестым чувством. Это помогает мне преодолеть инерцию сидящих в зале людей, которая существует, как бы ни был настроен зал. Я всегда готов к поединку. И каждый раз я волнуюсь перед выходом на сцену, особенно когда выступаю в России. Ведь музыка для русских это все, это сама жизнь. А на Западе музыка предмет потребления, удовольствие. Я же считаю себя русским певцом. Где бы я ни выступал, я везде представляю свою родину – Россию.

– Окажись вы на необитаемом острове или на далекой планете, что бы вы взяли с собой?

– СD-плейер.

– Вы что-нибудь боитесь потерять?

– Только голос. Оперное пение связано с большими перегрузками, а они еще никогда и никому не помогали. Оттого у многих певцов под конец карьеры развиваются разные заболевания, например, эмфизема легких, узлы на связках.

– Кого бы вы назвали своими учителями?

– Родителей. Мою учительницу – профессора Красноярской Академии музыки и театра Екатерину Константиновну Иофель, к которой я чувствую любовь, обязанность и благодарность. С годами я осознаю, как много она дала мне за те пять лет, которые мы провели вместе в консерватории Красноярска. Раньше я не задумывался об этом. Екатерина Константиновна научила меня пониманию удивительной формулы: «Научить невозможно. Научиться – можно».

– А что для вас в музыке наиболее ценно?

– Очень люблю состояние, когда приходит вдохновение. Люблю, когда происходит некий электрический разряд между артистом и зрителем. Убежден, что публика всегда права. Вообще музыка это постоянный труд, когда некоторые вещи для достижения результата приходится делать через не хочу.

– И даже выступать в день своего рождения, не пытаясь договориться о свободном дне?

– Да я даже и не помню, когда я в этот день был свободен. Всегда в день своего рождения, 16 октября, я на сцене или со спектаклем, или с концертом. Я счастлив, что нужен, востребован и любим.

– О чем вы мечтаете?

– Я хочу вернуться в Россию.

Павел МАКАРОВ