"Молодежь Эстонии" | 12.09.02 | Обратно

Энергия заблуждения

Геннадий Хазанов. Лишь только прозвучит имя, и сразу возникает образ, который создавал артист более тридцати лет. Хазанов и сегодня продолжает создавать, но круг его интересов значительно расширился.

- Геннадий, кем, по-твоему, в первую очередь должен быть артист?

- Мне кажется, это зависит от того, какой это артист. Артист, который работает в театре, может нести в себе только неувядающий инфантилизм. И иногда этого достаточно, поскольку артиста театра “прикрывают” режиссер, сценограф, композитор, художник по костюмам и драматург. Театральному артисту вовсе необязательно быть ни философом, ни аналитиком. На эстраде надеяться не на кого. И в этом смысле эстрада имеет свои сложности. Но уж если так получилось, что актер - это философ до определенной степени, тогда можно говорить о том, что эстрадный артист состоялся.

– Как ты думаешь, всегда ли зрителю хочется видеть на эстраде личность?

– Не знаю. Но уверен, что личность артиста становится намного интереснее, если она погружена в некие художественные обстоятельства. Вот раньше: актерский голод заставлял искать образную систему координат. Сейчас же, при так называемом образном материале, который предлагается для эстрады, актеру нечего демонстрировать. Все порой кажется искусственным. А происходит это оттого, что сегодня нет необходимости зашифровываться – времена другие, да и цензуры нет.

– Однако такая свобода при кажущихся плюсах имеет огромное количество подводных рифов.

– И тогда возникает ощущение, что человек как бы ломится в открытую дверь. Вот тогда, и только тогда, ты сам как индивидуальность, как личность становишься сюжетом. То есть твоя жизнь становится сюжетом. Конечно, зрителю неинтересно слушать, что ты больше любишь, яичницу с сосиской или макароны.

– Но есть и такой зритель...

– Да, и это все укладывается в параметры газетно-журнальных сплетен. А если говорить о сценическом существовании, то этого явно недостаточно. Разговор о своих вкусах, если он не является поводом к разговору о вкусах вообще, интересен, если, готовя себе яичницу с сосиской, ты в этот момент являешься участником какой-то истории. Интересна будет только та история, которая становится художественным фактом.

– Сейчас ты с успехом работаешь в драматическом театре. По-моему, это именно то, чем тебе хотелось заниматься изначально?

– Да. Правда, я сделал объезд по кривой. Театр вошел в мою жизнь довольно поздно, если не сказать очень поздно. Но, как мне кажется, я всегда пытался сделать такой самодостаточный театр. Театр, как это принято говорить, одного актера. А я бы сказал – одного человека. Таковы условия жизни на эстраде – человек сам себе театр...

– Ты ведь поступал в театральное училище?

– Да, но меня никуда не принимали. Все началось с Ширвиндта, который мне рассказал про эстрадно-цирковое училище. Он посоветовал мне пойти в него, сказав, что в театральный меня все равно не примут.

– ???

– Я пришел на прослушивание в Щуку (училище имени Щукина при театре им. Вахтангова). В приемной комиссии сидел молодой человек, он посмотрел на меня и сказал: “Тебя не примут. Я тебя могу сразу пустить на третий тур. Но тебя все равно не примут”. И вот тогда Господь послал мне Ширвиндта. И вообще, я чувствую, что меня кто-то ведет по жизни.

Тот же пример с Театром эстрады.

– Ты имеешь в виду, что путь на пост художественного руководителя Театра эстрады был не простым?

– Еще каким не простым. Настоящая война. Людям не дают, они воюют, убивают, плетут интриги, а мне вот дали.

– Но без интриги не обошлось?

– Но все равно дали. Кобзон не скрывал, что был против моей кандидатуры. Будучи советником мэра, он пришел и сказал: «Вы делаете трагическую ошибку. Вы погубите театр». И, наверное, в чем-то он был прав. Неправота Кобзона была только в том, что театр давно был погублен. Его не было. Но сначала умерла эстрада как таковая, а потом уже умирало и само здание. Когда начали делать ремонт, разбирать и смотреть коммуникации, стало видно, как все сгнило.

– Сколько лет этому дому?

– В 2002 году будет 71. И все гнилое, все. Почему выяснилось, что не хватает денег на малую сцену? Потому что, когда тронули коммуникации, то увидели, что надо все заново перекладывать, все переделывать.

А ведь и в том, что Театр эстрады достался мне, есть своя странность и, может, своя закономерность. Это была первая моя сцена, куда я вышел 13-летним пионером приветствовать какое-то совещание. Да и вся моя жизнь прошла на этом пятачке. Я вырос в Замоскворечье. Вот стоит Театр эстрады, вот здесь метро “Добрынинская”, а вот здесь я родился. Пешком исходил все улицы: Полянка, Якиманка – это все я исшлепал детскими ногами. Мы с мамой частенько бывали в Театре эстрады.

– Мама успела порадоваться тому, что ты получил этот театр?

– Она умерла 28 мая 1999 года, на 87-м году жизни. Я в это время был в Торонто на гастролях. Она умерла в тот момент, когда у меня наступила недельная пауза, в которую я хотел отдыхать. Я прилетел на 8 часов из Америки в Москву, похоронил мать и вечером улетел обратно на гастроли.

Надо сказать, я, конечно, в чем-то перед ней виноват. Своей несдержанностью. Но как сын я могу сказать, что я был очень ответствен за ее старость. Она очень тяжело болела, страдала депрессией, была неуравновешенной. Последние 7 лет никуда не выходила из дома. У нее был сильнейший артроз, мучили сильные боли. Но то, что я получил театр, она знала и, конечно, гордилась мною.

– А теперь в Театре эстрады полным ходом идет ремонт.

– Да еще какой! К той площадке, что у нас уже есть, нам отдали весь подвал, в котором раньше был продуктовый распределитель – "кормушка". Вот в этой "кормушке" и будет малая сцена. Ни один наш спектакль просто так – автоматически - на малую сцену не может быть перенесен. Нужно специально для новой сцены делать новые спектакли. Проблема в одном, что в этом помещении много колонн – такая архитектура. Но думаю, что эти колонны можно задействовать.

– Сколько там мест будет?

– 200, и меня это абсолютно устраивает. Весь вопрос только в финансах. С хорошими актерами договориться будет тяжело, потому что хорошие актеры будут требовать денег. А денег на 200-местном зале не заработаешь.

– Тогда зачем нужен такой зал?

– Для того, чтобы не искать тотального массового успеха. В основном драматические спектакли нельзя играть в зале на 1300 мест. Площадка должна быть мест на 700. Тогда будет рентабельность.

– А ради искусства уже никто не работает, только ради денег?

– А зачем? Ради искусства работают в своих театрах. Кто в Ленкоме, кто в Малом… Вот, Табакову, например, ничего уже не нужно. Он шлепает премьеры и решает свои задачи так, как он их видит. Его, по-моему, даже не очень интересует успех. Зашибает количеством.

– С каких пор артисты стали больше думать о деньгах, чем об искусстве, и почему?

– А как прожить? Почти все театральные артисты работают в каком-то театре. Там они (если это не ведущие артисты) получают гроши. Значит, работа вне стен театра должна давать им доход. А иначе тогда зачем они идут дальше играть? За бесплатно они уже играют у себя в театре.

– Зрители идут чаще на раскрученное имя, а раскрученное имя работает там, где ему платят. Круг замкнут.

– Абсолютно замкнут. Но без малой сцены в Театре эстрады мне физически некуда деться. Я поставил себя в такие обстоятельства, что мои личные нужды не могут тормозить жизнь театра.

– Но это же хорошо. Если бы этого не было, ты бы опять мотался по всему миру: Израилю, Америке…

– И это правда. Я, будучи ответственным за театр и вынужденный зарабатывать деньги, оплачивать работу большого коллектива, должен думать и о том, как зарабатывать деньги. Поэтому, пока в подвале идет ремонт, я сдал основную площадку театра.

– Кому?

– Мюзиклу "Чикаго". Малая сцена будет готова только через 2 года, поэтому проект Филиппа Киркорова “Чикаго” - гарантированное мероприятие. Его будут играть шесть дней в неделю, в течение двух лет. Конечно, они влезли в страшную кабалу. Но поживем – увидим.

Но и мне успокаиваться не надо. На ремонт нужны огромные средства. Все зависит только от денег. Проблема заключается в том, что те деньги, которые мне помог получить президент, это деньги московского городского бюджета. Они были найдены…

– Найдены? Как клад Ивана Грозного…

– Они были найдены в прямом смысле слова, потому что так просто деньги достать невозможно. Театр эстрады был внесен в список объектов, подлежащих реконструкции. Благодаря этому предприятия, которые платят московские налоги, имели право переводить деньги не в налоговую инспекцию, а на ремонт и на реконструкцию театра. Но, получив разрешение на это, я столкнулся с тем, что никто денег давать не хочет. Казалось бы, какая разница, отдавать их в налоговую инспекцию или отдавать их в театр? Оказывается, разница очень большая. Когда налоговая инспекция, которая решает свои проблемы по сбору налогов, недополучает этих денег, она начинает проявлять повышенный интерес к тем организациям, которые переводят деньги в театр. Это все понятно, потому что существует так называемая система “откатов”.

– На прием к президенту не трудно было попасть?

– Ну, наверное, это очень не просто, но, учитывая, что мы с президентом знакомы довольно давно, еще с ленинградских времен, то…

– И ты лично звонишь ему?

– Нет, теперь это уже невозможно. Но поскольку я вхожу в президентский совет по культуре, у меня иногда есть возможность с ним пересечься. Он был у нас в театре на премьере спектакля к 100-летию Марлен Дитрих. Позвонил в антракте после первого акта и сказал, что заедет ко мне. Приехал без свиты, без службы охраны. В этом смысле он абсолютно лишенный чванства человек. То ли потому, что никогда не собирался становиться президентом, то ли это вообще в его характере.

У него прекрасное, просто потрясающее чувство юмора. Он вообще живой человек и умеет иронично относиться даже к тому, что с ним произошло. Это вообще просто нереальность какая-то. Очень страшно очаровываться, потому что, когда наступает разочарование… Я это проходил с Михаилом Сергеевичем, к которому все равно испытываю большое уважение. Такая же история произошла и с Борисом Николаевичем. Нагрузка была явно не по масштабу личности. А может, те проблемы, которые на них свалились, никто не в состоянии был поднять. Боюсь, что это такой вид социального, политического и экономического землетрясения. И, наверное, в то время стране нужен был бы какой-то гений, какой-нибудь капиталистический Сталин, чтобы все решить. Но капиталистический Сталин должен был бы опять прибегать к жесточайшим репрессиям. Иногда мне кажется, что Россия вообще не в состоянии стать на какую-то нормальную дорогу без жесткого диктатора. В стране никогда не было никакой демократии. Понятие либерализма у нас отождествляется с понятием анархии и воровства под новым знаменем. И не более того. О государстве речь не идет.

– Если больше будет богатых людей, то стране станет легче?

– Есть адепты такой теории, что сначала надо, чтобы в России было много богатых людей, и тогда уже от этого отстраивать что-то, в отличие от вульгарного социализма, когда богатым было государство. Его и обворовывали. Но богатым государство делают конкретные люди. А конкретные люди склонны лениться, сачковать, пьянствовать, жить за счет другого.

– Если посмотреть на современную карту мира, то Америка – это последняя из оставшихся империй. Наша советская империя рассыпалась, как когда-то римская. Осталась империя за океаном. Надолго ли? Ведь и ей придет конец.

– Конечно. Обязательно рассыплется. Американской империей я называю не только то место, где американцы физически присутствуют. Сегодня установление того или иного порядка, который кажется правильным с точки зрения Америки, можно рассматривать, как сборище американских сателлитов, а это почти весь мир. И рано или поздно придет момент, когда метрополия будет за это отвечать. Потому что нельзя держать весь мир в подчинении. Вопрос только в масштабах. Один держит область в подчинении, другой – страну, третий – континент, а кто-то – весь мир. Американцы настаивают на том, что они дают максимальный по разумности порядок. Бог его знает. Наверное, все равно идеальной системы никогда не будет. Человечество всю жизнь будет уничтожать друг друга. Так было, так есть и так будет всегда. И в этом смысле прекрасная строчка Игоря Губермана – “Счастье, что жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе” – вселяет большой оптимизм при том, что ничего веселого в осознании человеческого конца нет. Но, поскольку никто не покупал и никому не продавали лицензию на бессмертие, значит, нужно в этом негативном факторе искать позитивную сторону. Я нашел.

– Вопрос о том, с какой культурой ты себя идентифицируешь, очевидно, риторичен?

– Находясь в последней трети своей жизни, я не могу не осознавать, что рожденные на этой земле евреи относятся с бешеной благодарностью к русской культуре и к России в целом. И это не потому, что мне хорошо здесь, и не потому, что я люблю себя. Это не проявление себялюбия. Я действительно вижу здесь очень много хорошего. Я очень люблю русских людей. К великому сожалению, сегодня трудно сказать – этот русский, а этот не русский. Как сказал Илья Сергеевич Глазунов, те, кто любит Россию, те и русские. Конечно, кто-то может заподозрить меня в том, что я люблю Россию потому, что так сложилась моя жизнь. И что в любом другом месте она могла сложиться по-другому. Наверное, возможно. Но как сложилось, так сложилось.

– Есть ли порой ощущение, что уже живешь столько лет и стал таким мудрым и умным – аж жуть? Или, наоборот, думаешь, что столько лет живешь, а все равно дураком остаешься?

– Есть и те ощущения, и эти. Угасание энергии заблуждений имеет свои плюсы и свои минусы. С энергией заблуждения легче работать. Я думаю, что все равно при всем при этом остается некий внутренний творческий авантюризм. Есть вопрос. Зачем я этим всем занимаюсь? Для чего все это? Зачем нужно падать с ног от репетиций? Всему есть одно объяснение. Мои коллеги боятся провалиться, боятся рисковать. Все, что они делают, это бегают за собственным хвостом. А я боюсь умереть, я имею в виду внутренне, от того, что перестану двигаться. Я должен все время находиться в процессе работы. Результат, конечно, важен, но все-таки важнее дорога и важнее процесс. Мне не надо сейчас никому ничего доказывать. Однажды после спектакля я пришел в гримерку, снял костюм и думаю: “Боже мой! Ну что так нервничать, что так дергаться? Это же все надо делать уже в удовольствие”.

Павел МАКАРОВ