Главное дело его жизни

Некоторые частные впечатления о человеке, которого знают все

Нелли КУЗНЕЦОВА

Два дня назад, в среду, в Институте экономики и управления отмечался юбилей его ректора, профессора Барабанера. Народу собралось множество — и свои, институтские, и гости со стороны — представители разных вузов, предприятий, общественных организаций, ОНПЭ, журналисты, телевизионщики и т.д. Приветственные речи, вручение цветов и подарков затянулось надолго. Всем хотелось сказать нечто свое, доброе...

Итак, профессору Барабанеру — 70... Как тут не повторить уже ставшую банальной фразу, что этого просто не может быть. И это будет чистая правда. Все-таки люди в таком возрасте редко обладают столь сумасшедшей энергией, столь активны и деятельны, так обаятельны, остры и парадоксальны, столь богаты на новые идеи. А у профессора Барабанера всего этого в избытке... И потому кажется, что возраст не властен над этим человеком, а цифра 70 просто не имеет к нему никакого отношения.

Между прочим, однажды я услышала, как некий американец в компании русских все спрашивал, пытаясь понять, почему одни уезжали из СССР, из России, а другие оставались. И с некоторой долей шутки, в расчете на хотя бы частичное знание русской классики ему объяснили: уезжали Штольцы, Чичиковы и Рогожины. Оставались Обломовы, Маниловы и Мышкины...

Вряд ли к какой-нибудь из этих категорий можно отнести Барабанера, хотя, быть может, что-то от каждого из них в нем есть. Но он не уехал в те, прежние, годы, когда сломался «железный занавес» и многие уезжали в Израиль, в Германию, в Америку... Он не уехал и в более поздние времена из Эстонии, хотя опять-таки многие его друзья, ученые, деятели искусства, юристы подались в западные страны. Нет, он не уехал... И вовсе не потому, что боялся, скажем, сняться с места, кинуться в неизвестность. И не потому, что страшился не найти себя в новой обстановке... Все, кто хорошо его знает, всегда понимали, что он легко вписывается в любые компании, умеет находить общий язык с разными людьми. И всегда оказывается нужным, интересным... Недаром, кстати, в день юбилея приветствия ему шли из разных стран. Звонили из Австрии, Дании, России, Болгарии, Америки и т.д.

Нет, что-то гораздо более важное, чем только собственное благополучие, держало и держит его в этой стране.

А ведь судьба никогда особенно не баловала его. Ни в бывшем Советском Союзе, ни в независимой Эстонии...

Он чудом выжил в блокадном Ленинграде. Странно, быть может, но он не любит рассказывать о пережитых лишениях, во всяком случае, редко говорит об этом вслух, как будто весь ужас прошлых лет глубоко спрятан в его душе. Он собирает по праздникам в своем институте бывших блокадников, отмечает вместе с ними даты, памятные старым ленинградцам, слушает их воспоминания, благодарит их за мужество, за все то, что они пережили и смогли преодолеть, как будто сам не пережил всего этого, быть может, еще в большей степени.

Он вырос на Лиговке. Старые ленинградцы знают, что в послевоенные годы появляться на этой улице, в этом районе было опасно. Много позже в один из вечеров, когда приходит настроение поговорить о прошлом, мы с профессором Барабанером вспоминали лиговскую шпану. Почему-то тогда существовала своя мода, как сказали бы сейчас, униформа. Девчонки 14-15 лет ходили в неизменных красных беретиках, лихо сдвинутых на ухо, и с обязательной «фиксой» — железным зубом во рту. А уж лиговских подростков ни с кем перепутать было невозможно. Они дрались страшно, отчаянно, остервенело, как говорится, стенка на стенку. И выжить среди этой послевоенной пацанвы, этой безотцовщины, этих послевоенных подранков и при этом не сломаться, не смалодушничать, не потерять себя — было непросто. Тем более ему, еврейскому мальчишке из интеллигентной семьи... И я порой думаю, что эта его поразительная жизнестойкость, умение не сдаваться, как бы тяжко ни складывались обстоятельства, — все это оттуда, из давних лиговских времен, из блокадных лет...

Мы как-то вспомнили с ним Виктора Шкловского, знаменитого и уважаемого писателя. В одной из своих книг он горько сказал: «Нет сил сопротивляться времени, и, может быть, не нужно. Может быть, время право. Оно обрабатывало меня по-своему». Да, время обрабатывало всех нас. К одним оно относилось более или менее милостиво, за других бралось круто.

Как раз в ту пору, когда Ханон, друзья, однокашники, между прочим, всегда его называли Фомой — старая, добрая детская кличка, — так вот в ту пору, когда он окончил школу и начал учиться в институте, раскрутилась страшная кампания, известное «дело врачей». Да и вообще то время, начало 50-х, помнится как всплеск антисемитизма в государственном масштабе...

Отец Барабанера, заведующий кафедрой в Военно-медицинской академии, был арестован. Слава Богу, просидел он в тюрьме недолго. Доказательств «вины» не нашлось, да и времена скоро изменились, Сталин в 53-м умер... Но можно ли забыть ту ночь, когда уводили отца? Тот ужас? Ту страшную боль? И можно ли забыть то горькое разочарование, ту незаслуженную обиду, когда уже через день после ареста отца его вызвали в партком института: учиться он, студент Барабанер, сын «врага народа», здесь больше не может...

Признаться, я поражаюсь порой: откуда столько оптимизма, столько душевного тепла, веры в людей, иногда, быть может, в чем-то даже наивной, у человека, прожившего нелегкую, в общем, жизнь? А я ведь не рассказала и десятой доли того, что пришлось ему пережить.

Впрочем, быть может, так и бывает? Одни выходят из жизненных передряг озлобленными, ожесточенными. Другие, наоборот, с таким нравственным багажом, который включает в себя особое, мудрое, что ли, отношение к жизни, пронзительное понимание людей, их достоинств, их слабостей, всегдашнюю надежду на лучшее.

Недаром, очевидно, многие так тянутся к Барабанеру. Люди ведь всегда, осознанно или нет, ищут стабильности. А в нем это как-то подспудно ощущается.

В нем вообще поразительным образом уживаются прагматик и самый неистовый романтик. Быть может, у кого-то это вызовет пренебрежительную усмешку: романтика — это нечто из прошлых, пионерских времен.

Между тем жить без нее — это значит смотреть лишь себе под ноги, не ставя каких-то высоких, не побоюсь громкого слова, важных для человеческого сообщества целей. Да и вообще... Что скрывать, жизнь без общей идеи, без общих усилий, даже без общего мифа, если хотите, неуютна, а порой и мучительна. Именно так и возникает ощущение бездомности, некоего сиротства. Но это тема отдельного разговора.

А в институт спустя несколько лет, трудных, горьких лет, он все-таки вернулся. И окончил его с блеском.

По странной прихоти судьбы, а может быть, как раз совсем не странной — это был тот самый Ленинградский Инженерно-экономический институт, ставший потом Инженерно-экономическим университетом, известным не только в России, но и за ее пределами ИНЖЭОНом, который в 1993 году стал одним из главных учредителей Силламяэского эколого-технологического колледжа, выросшего затем в нынешний Институт экономики и управления. Между прочим, в Эстонии, оказывается, работали и работают многие выпускники ИНЖЭКОНа, особенно, конечно, на Северо-Востоке. Недаром в прошлом месяце по инициативе того же Барабанера была учреждена Ассоциация бывших студентов этого института (университета).

Так уж сложилось, что когда отмечается такой, можно сказать, существенный юбилей, принято подводить итоги. Но даже если и надо их подводить, это будут только самые предварительные итоги. Потому что никакой итог не может быть окончательным, если речь идет о Барабанере. Он столько раз удивлял нас каким-нибудь неожиданным поворотом в своей судьбе, каким-нибудь новым начинанием, что кажется, будто силы его неисчерпаемы, что идей у него хватит на многие годы вперед. Он так богат этими идеями, что некоторые люди даже как бы пасутся возле него, подхватывая эти идеи, развивая их дальше, как свои. И он никогда не удивляется, не обижается, не кричит, что его обобрали, ограбили, отняли у него очередную идею. Да ведь и в самом деле важен лишь результат, если он работает на общую пользу.

Кстати, возникновение русского общественного политического движения в Эстонии во многом связано именно с Барабанером. Я бы даже сказала, что лучший период в этом движении был именно тогда, когда во главе его стояли Ханон Барабанер, Алексей Семенов, Валерий Львовский, Николай Юганцов. Именно тогда были рождены, обговорены, выдвинуты все, по существу, важные для русскоязычного населения идеи. Жаль, что с тех пор фактически не появилось ничего нового, во всяком случае, существенного. Быть может, именно этим в первую очередь объясняется этот печальный провал русскоязычных на последних выборах.

Но общественная политическая работа — лишь одна из многих ипостасей Барабанера, хотя и очень существенная. Другая, очевидно, известна меньше... А ведь еще сравнительно недавно он был одним из первых руководителей крупнейшего на Северо-Востоке монтажного треста, построил чуть ли не пол-Эстонии. Многие производства, созданные в прежние годы в нашей стране, связаны именно с его именем.

Он был одним из главных разработчиков Программы энергоснабжения в Эстонии, участвовал в создании энергетических программ России, Молдавии и еще 18 стран. Он выступал с циклом лекций перед Конгрессом США. Он был определен Комитетом ООН как один из мировых экспертов в области энергетики. И, наконец, он был ведущим специалистом, ученым Института теплофизики, написавшим целый ряд интереснейших исследовательских работ.

Удивительный это все-таки парадокс... В Эстонии, считающей себя интеллектуальной, интеллигентной страной, русскоязычные, русские специалисты, получившие международное признание, оказались в большинстве случаев невостребованными. Национальное государство как бы отодвинуло интеллектуальный слой русскоязычного сообщества, сочтя его ненужным. Национальный эгоизм? Национальная спесь, не принесшая Эстонии, по существу, никакой пользы?

Если бы Барабанер сам рассказывал о себе, он со свойственным ему неподражаемым юмором вспомнил бы, наверное, старый анекдот: в ответ на мольбы о богатстве просителю раздался глас свыше: купи хотя бы лотерейный билет. Но институт, созданный Барабанером, это вовсе не лотерейный билет. Это детище, рожденное с муками, кровью, слезами. Но это, как оказывается, и есть главное дело его жизни. Воссоздание русской, русскоязычной интеллигенции, образование интеллектуального слоя русскоговорящего сообщества — разве это не та идея, ради которой стоит жить и бороться и преодолевать все рогатки и препоны?

Он как-то рассказывал о своей знакомой, полной, неповоротливой женщине, которая говорила, что живет, лишь когда плывет. Так и он... Живет по-настоящему, когда идет по институту, а справа и слева проносятся студенты и говорят: «Здравствуйте, Ханон Зеликович...»

С тех пор, как работает институт, он загружен до предела. И счастлив этим. Есть ведь люди, которые, как сказал поэт, живут в «допотопной манере, сгорая дотла»...