Он рисовал незабываемое

Лев ЛИВШИЦ

9 февраля (29 января по старому стилю) этого года исполнилось 220 лет со дня рождения русского поэта Василия Андреевича Жуковского, а в конце января 1983-го, будучи в Ленинграде по делам, я побывал на юбилейной выставке в залах Литературного музея, посвященной двухсотлетней годовщине поэта.

Не говори с тоской: их нет
Но с благодарностию: были!
В.А.Жуковский

Помнилось, что свои впечатления записал тогда, и на днях, спустя двадцать лет, с трудом разыскал в своих домашних развалах потрепанную книжицу, восстановил в памяти поразившие меня среди экспонатов выставки рисунки поэта и портреты, написанные друзьями и родными, в том числе акварельный портрет самого поэта работы его племянницы Александры Воейковой.

Жуковский начал рисовать почти тогда же, когда и сочинять. В рисунках события его жизни, места, не отделимые от судьбы поэта, лица друзей и знакомых.

Всматривался в пейзажи его родного Мишенского, что под Тулой, заветного Муратово, имения своей сводной сестры Екатерины Андреевны Протасовой, где он впервые познал любовь, милого Долбино Кириевских с таинственными сводами «Греевой» беседки, где поэту впревые явилась Муза, знакомые нам виды Тарту, в котором поэт пережил трагедию потери любимой, всматривался в лица друзей и родных, читал обращенные друг к другу слова любви.

Вот итальянские пейзажи, виды Рима, портрет Н.В.Гоголя, беседующего с поэтом С.Шевыревым и Зинаидой Волконской в аллее, ведущей к ее римской вилле, рядом рисунки библиотеки Дерптского (ныне Тартуского) университета на Домберге и одноэтажного здания на одной из улиц Дерпта с надписью рукою поэта: «Дерпт. Дом Мойеров». Тут же лукавый и нежный профиль Маши Протасовой. В трех мимолетных рисунках – целая история ее жизни. На первом – избранница поэта в расцвете юной прелести, на следующем, спустя несколько лет, она же, надломленная неизлечимой болезнью, на последнем рисунке – печальный кладбищенский холмик и четыре стихотворные строки Жуковского:

Там, в стране
преображенных
Ищет он свою земную,
До него с земли на небо
Улетевшую подругу.

Там, в Тарту, в доме профессора Иоганна Мойера, жила рано ушедшая из жизни (1823 г.) дочь его сводной сестры Е.А.Протасовой, племянница поэта, жена тартуского профессора Мария Мойер, которую он любил всю жизнь и на которой не мог жениться, несмотря на взаимность Машеньки, из-за близкого родства. Там, в Тарту, жила женщина, оставившая глубокий след в душе и памяти поэта.

Самый драгоценный рисунок Жуковского на выставке – уникальный документ эпохи – «Пушкин на смертном одре». Рядом – потертый бархатный футляр и белый гипсовый слепок на нем – посмертная маска Пушкина, возможно, та самая – первая, которую снимал приглашенный Жуковским скульптор Гальберг и которая, по преданию, сопровождала Василия Андреевича во всех его жизненных странствиях.

И тогда, двадцать лет назад, у этого скорбного рисунка и посмертной маски я вдруг подумал, что в день смерти Пушкина, 29 января 1837 года (по старому стилю), у неотлучно находившегося рядом с умирающим поэтом его старшего друга и покровителя Василия Андреевича Жуковского был день рождения, ему исполнилось в тот день 54 года.

О последних часах жизни Пушкина он написал отцу поэта, Сергею Львовичу:

«Ударило два часа по полудни, и в Пушкине осталось жизни на три четверти часа. Он открыл глаза и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Она пришла, опустилась на колени, поднесла ему ложечку-другую морошки, потом прижалась лицом к лицу его. Пушкин погладил ее голову и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо! Поди». Спокойное выражение лица и твердость голоса обманули бедную жену, она вышла с просветленным лицом.

А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с графом Виельгорским у постели его в головах, сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: «Отходит!»... он подал руку Далю и проговорил: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко... голова закружилась». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув ее, сказал: «Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе», и вдруг раскрыл глаза, лицо его прояснилось и он произнес: «Кончена жизнь... Жизнь кончена! Тяжело дышать, давит!» – последние его слова.

Когда все ушли, я сел перед ним и долго смотрел ему в лицо, оно было для меня так ново и в то же время так знакомо... Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем разлилась, что-то похожее на видение. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: «Что видишь, друг?» И чтобы он ответил мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел выражения такой глубокой торжественной мысли... Таков был конец нашего Пушкина».

Со смертью Александра Сергеевича, которого он любил, как сына, как сына спасал и оплакивал, что-то надломилось в душе Жуковского. Нескончаемые путешествия делаются его уделом, его убеждением.

Усталый, но несломленный рыцарь добра, переживший свою любовь, гениального друга и само время и все же до конца сохранивший верность высоким идеалам, еще не раз возвращался из дальних странствий к родным местам и могилам, чтобы возродить «минуты дней очарованье», запечатлеть в рисунках незабываемое и написать:

О милых спутниках,
которые наш свет
Своим присутствием
для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет

Но с благодарностию: были!