Любовь полна заблуждений

Элла АГРАНОВСКАЯ

Мы знакомы очень давно, но встречаемся довольно редко. Может, поэтому я не устаю ею восхищаться и совершенно искренне убеждена в том, что Татьяна Догилева – лучшая артистка России и ее окрестностей. Это известно всем, кто видел ее на сцене и на экране. Впрочем, точнее будет сказать: это известно всем. Интересно, знает ли об этом ее восьмилетняя дочь, чье появление на свет актриса считает главным событием в своей жизни?

Дочка Катя, кукла Даша…

- Кате уже известно, что ее мама безумно знаменита?

- С недавних пор стала понимать, что ее мама чем-то отличается от других мам. А раньше, когда ей кричали: «Катя, маму по телевизору показывают!» - лишь кивала и продолжала заниматься своими делами.

- А в кого Катя больше пошла, в маму или в папу? (Папа – писатель-сатирик Михаил Мишин).

- Мой ребенок! Смотрю на нее – и во всем узнаю себя: все черточки характера, ну, точно мои, хотя вроде детство у меня было совершенно другое и воспитывали иначе.

- А Катин папа вмешивается в воспитательный процесс?

- Естественно! Когда на него находит стих. Обычно это заканчивается…

- Слезами?

- Во всяком случае, не так, как мне бы этого хотелось.

- Чрезмерно строг?

- Приведу пример. Катя пошла заниматься музыкой. Ясно, что музыканта из нее не получится, потому что очень поздно мы в это включились, и в семье тоже музыкантов нет, но пусть ребенок развивается. А папа решил, что теперь она должна минимум час в день сидеть за инструментом и выколачивать упражнения. Кончается это, естественно, криками: «Не хочу! Не буду!» Мне кажется, что ребенка нельзя третировать, но у папы свое представление, как надо заниматься музыкой.

- Кажется, Катя еще рисует?

- Катя рисует и в своей школе посещает изостудию «Эскиз». И тут тоже папа иногда поглядит на ее рисунок и задумчиво скажет: «Может, отдадим ее в профессиональную художественную школу?» (смеется). А зачем? Пусть себе рисует, фантазирует, у нее хороший, талантливый педагог.

- А в куклы Катя играет?

- Вот это потрясающе! Она все время меня спрашивает: «У тебя была любимая кукла?» У меня была, ее звали Лена, очень любимая, потому что она была единственная. У Кати же кукол тьма, ими завалена вся комната, время от времени мы складываем их в мешки и отдаем в детскую больницу. В куклы Катя раньше не играла, мне казалось, потому, что их очень много и нет любимой. И тут приехала моя знакомая и привезла ей какое-то существо чудовищного вида. Просто чудовищного! Два зуба, глаза на переносице, уши, как крылья у летучей мыши – без страха не взглянешь! (хохочет). Катя назвала это существо Дашей и полюбила всем сердцем. Не расстается с ней ни на секунду и кричит на нас, если мы проявляем равнодушие. Как-то просит подать Дашу, я беру, несу и вдруг слышу вопль: «Ты ее взяла за шею! Нельзя так обращаться с Дашей!» Укладывает ее спать, кормит, моет это тряпичное создание, трясется над своей Дашей. А когда ее спрашивают, что подарить на Новый год, просит ничего хорошего не дарить: «Чтобы я не разлюбила Дашу».

Жестокий опыт

- У меня вопрос, что называется, в тему. Как случилось, что такую замечательную актрису, обласканную любовью зрителей и режиссеров, вдруг потянуло в режиссуру?

- Да просто у меня всегда сидело в голове, что все зло – от режиссеров: все хорошее в спектакле – от актеров и от актрис, а все плохое – от режиссеров. Мне даже в голову не приходило, что может быть иначе. И, видимо, перестройка повлияла на мою психику, я решила сделать спектакль: вот поставлю – и мир вздрогнет от того, какой я замечательный режиссер. Конечно, это было абсолютное заблуждение и незнание. Как многие люди думают, что они абсолютно все понимают в театре, в балете, в фигурном катании, в медицине и в педагогике, так вот и я, проработав столько лет в театре, была полна непонимания сути режиссерской профессии. Теперь знаю, что режиссура – это чудовищное занятие, поэтому хороший режиссер – это штучный товар.

И первый опыт был жестокий, потому что пресса обрушилась на меня со всей мыслимой и немыслимой беспощадностью: меня размазали в ноль! А спектакль «Лунный свет, медовый месяц» живет вот уже пять лет и собирает полные залы. Однако тогда я была страшно травмирована, сейчас об этом смешно рассказывать, но было настоящее нервное потрясение. Об меня вытерли ноги все газеты, и я боялась подойти к газетному киоску: «Купить что-нибудь почитать? Нет, не буду, там, наверное, гадости про меня написаны!» Настолько сильное было потрясение. Три года вот так просуществовала, а потом мне позвонил продюсер, предложил поставить пьесу «Не отрекаются любя» и сыграть там главную роль. И вот, когда ко мне обратились как режиссеру, видимо, щелкнуло честолюбие – я взялась за эту работу, предупредив, что главную роль играть не буду. Я ведь не для того делаю спектакль, чтобы главную роль играть, как кажется многим театральным людям, нет, у меня много предложений. А продюсеру сказала, что эта роль для замечательной артистки Натальи Гундаревой. Мы запустили спектакль, он шел очень тяжело, с большими перерывами, и был большой успех, но случилась беда: Наташа заболела. Это был для нас огромный удар, прежде всего, человеческий, и потом, она действительно выдающаяся актриса! Мы долго думали, нашли решение и передали Наташе, чтобы она знала: эта роль всегда ее ждет.

- А чем именно так глянулась пьеса?

- Вообще моя самая любимая литература – про театр, и ничего с этим поделать не могу, мемуарная литература находит во мне самого заинтересованного читателя, эта страсть кипит во мне всю жизнь: обожаю все, что касается театра и кино. А пьеса «Не отрекаются любя» – про людей театра.

- Хорошие люди?

- Специфические…

«Я не режиссер, а организатор спектакля»

- Мы видели все ваши спектакли, в том числе и последний, «Московские страсти» по Островскому. Интересно, имея за плечами огромный опыт работы в театре, каким образом накапливаешь свой собственный опыт режиссуры - чужой начисто отвергаешь или частично принимаешь во внимание?

- Вообще пришла к выводу, что я, в принципе, не режиссер, режиссура – это все-таки нечто другое. И придумала себе название: я – организатор спектакля. В связи с тем, что все-таки четверть века на сцене, что-то понимаю про театр, про актеров, конечно, опираюсь на это знание и с хорошими артистами иногда могу договориться о том, как мы играем и что мы играем. Так что опираюсь на опыт, который вобрал в себя работу с великими режиссерами, работу с плохими режиссерами: что-то все же скопилось в головном и спинном мозге, что-то скопилось. И сейчас уже спокойно вспоминаю, как критика когда-то кричала, мол, какой я режиссер. Да, я никакой (смеется), я вообще не режиссер. Я организатор спектакля, и с людьми, которые что-то знают о театре, организовываю спектакли для зрителей так, чтобы мне самой нравилось это зрелище. Я не самовыражаюсь, а режиссура все-таки всегда предполагает самовыражение. Но одно дело – Некрошюс, которого можно смотреть бесконечно, потому что он гений, а совсем другое – Пупкин или Тютькин, с которыми помучаешься месяца полтора и взвоешь: Боже мой, за что мне такое, кто меня к этому приговорил?!

- А как вы смотрите свои спектакли? Следуя расхожему выражению, режиссер Догилева умирает в актере?

- Когда я сама не играла, а только репетировала с актерами, мне физически становилось плохо на спектаклях: я умирала, плакала, убегала, прибегала! И один умный театральный человек, увидев это, сказал: или не смотри, или играй сама. И был прав: когда я сама стала играть, по-другому начала ко всему этому относиться. Однажды у нас на спектакле рухнула декорация. Если бы я была только режиссером и сидела в зале, я бы умерла от ужаса. А я сидела за кулисами как актриса и только спросила: «Все в порядке, никого не убило? Тогда выкрутимся». И мы прекрасно вышли из положения. У меня все-таки другие механизмы.

- А вы можете заставить актера «полететь», если у него нет такого потрясающего дара, которым вы обладаете в полной мере? Вы можете научить этому уникальному сценическому состоянию: вот будете репетировать, работать изо всех сил, и тогда он – полетит?

- Нет, не полетит. Единственное, что я могу, – подобрать какие-то ритмы, заставить их почувствовать. Но это я имею в виду молодых, потому что к «зубрам» подстраиваюсь, с ними нахожу общий язык. И приглашаю известных артистов вовсе не для того, чтобы давать им, как говорится, роль на сопротивление. Антреприза предполагает, что зрители, во-первых, хотят увидеть именно этого артиста, во-вторых, именно то, что они в нем любят. Тут нет речи о том, чтобы удивить и потрясти, у антрепризы другие законы. И я очень хорошо к ней отношусь, считаю, что это особый вид театра. Ведь российский театр, тот, что до Станиславского, был антрепризный: приезжал артист, который хорошо играл Отелло, и зрители приходили посмотреть, как этот артист играет Отелло: в этом месте он закричал, в этом заплакал, в этом месте мурашки по коже – и все примерно даже знали, что он будет делать, но смотрели, грубо говоря, мастерство. И вот это мне нравится.

- Но мы воспитаны на другом театре, мы же оттуда…

- И я оттуда. И по-другому стала относиться к главным режиссерам, которых всегда считала безусловными злодеями, губителями душ, а теперь понимаю, какой это адский труд, и испытываю жалость пополам с ужасом, думая о том, какое занятие они себе нашли.