Антимиры Андрея Вознесенского

Предлагаем вашему вниманию еще одну главу из книги Елены СКУЛЬСКОЙ о русских писателях. В нынешнем году Андрею Вознесенскому исполняется 70 лет, и мы решили этой публикацией поздравить мэтра поэзии 60-х.

Андрей Вознесенский – авангардист, бунтарь, создатель гениальных метафор, ломатель и раздвигатель языка был первым поэтом, которому поверили даже скептики, интеллигенты, хипповатые романтики 60-х, физики и лирики; он был их разведчиком, представителем, лазутчиком, он проникал за железный занавес, рассматривал Америку и Европу от их имени и привозил оттуда стихи-документы. Их, как правду, как быль, выучивали наизусть сотни и тысячи и десятки тысяч и миллионы.

У Вознесенского есть стихи «Монолог Мэрлин Монро». Поэтический манифест, который поэт выносил как эпиграф к нескольким своим сборникам. В нем он говорит от имени американской актрисы и объясняет причины ее самоубийства. Там, в частности, говорится, что в Америке продавцы в магазинах заворачивают селедку в газеты с портретами Мэрилин Монро. «Забыв, что сердце есть посередке, в тебя завертывают селедки». И еще там говорится, что Мэрилин невыносимо страдала от того, что ее узнавали в метро, в троллейбусах, в очередях и кидались к ней и тыкали в нее пальцами… «В метро, в троллейбусе, в магазине «Приветик, вот вы!» – глядят разини». И читатели вздрагивали от ужаса и пошлости американской жизни…

При этом сам-то Вознесенский прекрасно знал, что в газету селедку в магазинах заворачивают только в Советском Союзе, что в Америке за селедками нет очередей, американцы их не едят, а продают их в русских магазинах наши эмигранты, но и они не пользуются газетами для упаковки продуктов. И еще он знал, что Мэрилин Монро не ездит в метро, не ждет на остановке троллейбуса, не толкается по магазинам… Знал. Но он был великий утешитель: он показал читателю такую Америку, где все было, как у нас, только гораздо хуже. «В Америке, пропахшей мраком, камелией и аммиаком», - писал Вознесенский, вводя в поэзию загадочные слова. Мрак – это ужас, одиночество, безнадежность; камелия – цветок для умирания, для чахотки, для той же безнадежности; аммиак – пронзительный, резкий, тошнотворный запах разложения. В Америке его преследовали стукачи, у стриптизерш в глазах была такая тоска, как у птиц, а птицы-то в Америке – алюминиевые, «вместо тела фюзеляж».

Однажды добродушно-хамоватый глава советского государства Никита Хрущев рассердился на Вознесенского с его странными, непонятными стихами и на его друзей художников-авангардистов и заорал, топая ногами: «Вышлю из страны!» Вознесенский побледнел: «Я не мыслю себе жизни без Родины!» Он сжал зубы и написал поэму «Лонжюмо», посвященную Ленину. Там он сравнивал Ленина с мудрой планетой, сравнивал с Пушкиным, ибо и в Ленина стреляли «отравленным пистолетом», сравнивал Мавзолей с рентгеновским кабинетом, а самого Ленина с рентгеном. В конце поэмы говорилось: «На все вопросы отвечает Ленин». 1963 год.

Любовь зла не только в жизни, но и в литературе

Сейчас, когда Вознесенскому исполняется семьдесят, большинство его поклонников отреклось от поэта. Бунин писал: «Но для женщины прошлого нет, разлюбила и стал ей чужой». Однако ведь любили Вознесенского не только ветреные женщины, но и глубокие знатоки поэзии, могущие сравнивать Вознесенского с Маяковским и Цветаевой, из которых он, несомненно, вырос. Так, на лекциях в Тартуском университете всемирно известный и уважаемый профессор Юрий Лотман любил разбирать со студентами стихотворение Вознесенского «Гойя», которое начиналось строчкой «Я - Гойя!» и в котором поэт говорил от имени великого художника, как до этого говорил от имени великой актрисы. У Иосифа Бродского есть несколько иронических (а иной раз и не только иронических, а почти завистливых) подражаний Вознесенскому: «Ох, Цусима-Хиросима! /Жить совсем невыносимо». В театре на Таганке долгие годы шел спектакль по стихам Вознесенского «Антимиры», поставленный Юрием Любимовым. Кстати, в театральном кабинете у Юрия Любимова все стены расписаны автографами; право оставить свою подпись дается только тем, кого знаменитый режиссер считает гениями. Вознесенский написал на стене стихи: «Все красавицы поганки/ перед бабами с Таганки».

Любовь - сильное чувство, от него не так-то просто отречься, легче перевести его в другое сильное чувство – ненависть. Думаю, Вознесенский заставил себя полюбить за виртуозную развратность таланта. Всем своим творчеством он доказал, что форма важнее и лучше содержания. Что поэзия строится на метафоре, на сравнении, на энергии ритма, на точном фонетическом подборе слов, а искренность следует оставить идиотам, простофилям, неудачникам. Мандельштам уверял, что женщины, знающие толк в любви, пускают в свои спальни негодяев. В узколитературном смысле Вознесенский развратил читателя, привил ему тягу к пороку, растлил его, дал ему те интеллектуальные восторги, которые сродни романтическим языческим оргиям вседозволенности.

Жестокая сентиментальность

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?
И душу удалят, как вредные миндалины?
Ужели и хорей, серебряный флейтист,
погибнет, как форель погибла у плотин?
Ужели и любовь не модна, как камин?
Аминь?

Пафос поэзии Вознесенского строится на противопоставлении: с одной стороны стоят хрупкие поэтические души, беззащитные художники, несчастные измученные актрисы, Борис Пастернак (открывший талант в четырнадцатилетнем Вознесенском и благословивший его на занятия поэзией), Марк Шагал, Майя Плисецкая, а с другой стороны стоят роботы, машины, век техники и еще какой-то собирательный Букашкин «бухгалтер цвета промокашки». Так кто же все-таки убивает поэзию, красоту, талант? Неужели проворовавшийся бухгалтер Букашкин?! Неужели это он хочет, чтобы людям удалили души, «как вредные миндалины»?

В стихах Вознесенского всем талантливым плохо уже потому, что они талантливы. Актриса в стихах жалуется, что всю жизнь мечтала о красивом платье, а когда платье ей, наконец, подарили, то оказалось, что ей уже некуда его надеть… Офелия в стихах жалуется, что ее Гамлет приходит домой, пропахнув бензином и чужими духами, а она «все добро свое раздала, миру по нитке – голая станешь…», лирический герой в стихах тоскует о любимой и любуется парой туфелек, оставленных ею на песке «как перед танком присели голубки – нежные туфельки в форме скорлупки», Марк Шагал в стихах жалуется, что тоскует по василькам, растущим в Витебске.

И именно эти претензии к миру были понятны всем: всякая человеческая жизнь неудачна и печальна, но Вознесенский показывал неудачи праздничные, несчастья приятные, беды щемяще-поправимые. Он нравился и своей личной жизнью: своей единственной жене прозаику Зое Богуславской он посвятил поэму «Оза», в которой грохот любовных признаний сменялся шепотом сомнений и опять же мужественной жалобой на беззащитность любви и любимой; о пьянстве он сообщал только в стихах, в реальности же был сдержан и корректен; он называл себя в стихах великим поэтом, но делал это так по-молодежному лихо и весело, что это принималось, как должное. Прекрасная Ахмадулина с серебряным голосом и речью, стилизованной под XIX век, казалась не от мира сего, ею чуть отстраненно любовались; Евтушенко, страдающий за Россию, считающий себя неотъемлемой ее частью, берущий на себя ответственность за ее ошибки, неудачи и свершения, был слишком от мира сего, слишком похож на тех, кто сидел в зале, а потому его любили запросто, грубовато, панибратски, ссорились с ним, мирились, разводились, женились; Вознесенский умело выстроил четвертую стену между собой и читателем, он доказывал, что жизнь у него не такая, как у читателя, но зато такая, к которой читатель непременно должен стремиться. Чтобы стать художником, личностью. То есть подчеркивая дистанцию, Андрей Вознесенский одновременно призывал ее преодолеть. И эта реальная, манящая достижимость приобщения к миру искусства завораживала, обольщала, развращала в его стихах.

Осторожно вводил Андрей Вознесенский в поэзию странные, двойственные, туманные, загадочные ощущения. Он написал стихотворение о мужчине, который любит двух женщин, как одну, хоть они совсем не близнецы. Страна ахнула: оказывается, позорные измены женам и мужьям, грозившие жалобами, разборками, партийными взысканиями, карьерными неприятностями, можно облечь в поэтическую форму и тем самым оправдать! Он написал стихотворение о школьной учительнице, которая влюбилась в ученика и вступила с ним в самый настоящий любовный роман! Страна боялась перевести дух. А потом он написал о матери и дочери, которые любят одного мужчину, они его любовницы и ссорятся из-за него. Жизнь в его стихах оказалась сложнее, шире, чем позволительно было отражать ее литературе, и те, кто эту жизнь знал, почувствовали поддержку и разделенность стыда и одиночества.

О друзьях он писал совсем не так, как другие: он воспел хрустальную красоту, рисковость, дерзость, бесшабашность Ахмадулиной; гитарную, полупьяную, с хрипотцой славу Владимира Высоцкого («О златоустом блатаре/ рыдай, Россия./ Какое время на дворе -/таков мессия»); Булата Окуджаву, который держал на коленях гитару, как держат натурщицу…Он писал, что мечтает о достойном сопернике, который мог бы состязаться с ним в поэтическом даре, что он мечтает о поэтическом сыне, о некоем соловье-разбойнике, но так и не признал ни в ком наследника.

В 1972 году, оканчивая Тартуский университет, я написала диплом «Слово в поэзии А.Вознесенского». Мой научный руководитель – блистательный и мудрый профессор Павел Самойлович Сигалов, видя мало научных достижений в моем крайне светском труде, но рассчитывая на некоторые его лирические достоинства, обратился к поэту с огромной просьбой прислать отзыв. Ответа не последовало. Через несколько лет в статье «Муки музы» о молодой поэзии Андрей Вознесенский процитировал одобрительно две мои поэтические строчки. На письмо, сочившееся благодарностью и восторгом, опять-таки не ответил. Спустя четверть века мы столкнулись с ним в редакции «Московского Комсомольца» - популярнейшей московской газеты. Мы оба терпеливо ждали чего-то в огромной приемной. Мы опубликовались в одном номере, на соседних полосах. Толпы народа входили и выходили; вдруг в какую-то секундную паузу в помещении никого не осталось, кроме нас двоих. «Наконец-то мы одни!» - улыбнулся Вознесенский. Это был как бы пароль из его молодых стихов, в которых он часто писал о том, что вынужден говорить при всех, вечно говорить при всех, уединиться невозможно!.. Продолжился разговор: Андрей Вознесенский тепло поблагодарил меня за мой двадцатипятилетней давности диплом о нем, единственный экземпляр которого хранится, а может быть, и не хранится в архиве тартуского филфака…

У Вознесенского есть стихи, в которых он призывает никогда не возвращаться к былым возлюбленным, ибо былых возлюбленных не существует, нам остаются лишь их дубликаты…

И все-таки, когда я читаю сегодня старые стихи Вознесенского, я, как и прежде, чувствую комок в горле. И мне жаль тех, кто отрекся от своих юношеских слез, ибо я убеждена, что одни заблуждения всегда стоят других…

…но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь…
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг от друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот,-
«природа боится пустот»,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,