Оглянись: там жизнь твоя...

Нелли КУЗНЕЦОВА

Все-таки редкий это дар: жить наперекор всему, жить, несмотря на раны, нанесенные временем, людьми, судьбой, жить, не опускаясь до корысти, вражды, ненависти, жить, сохраняя ясную душу и достоинство... Она всегда оставалась Личностью, не теряясь в тени своего знаменитого мужа. Речь идет об Анне Александровне Архиповой.

Рассказывают, что когда великий поэт Александр Блок приехал в свою усадьбу во время революции, он увидел там руины и пепел. Но среди этих руин, среди камней и мусора вдруг что-то блеснуло. Это были осколки семейного зеркала, выпавшего из сожженной ореховой рамы. Поэт взял самый большой осколок и целый день ходил с ним по разрушенной усадьбе, словно надеясь, что уцелевший этот осколок спрячет в своей глубине хотя бы кусочек истории.

Может быть, это просто красивая легенда. Но что-то в ней все-таки зацепляет. Может быть, мысль о том, что человеческие судьбы – как те осколки зеркала. Всматриваешься в них, и проступает прошлое, история страны, народа. В них словно отражается все, через что прошли наши родители, мы сами...

Я видела этот городок – Колпино – в 14 километрах от Питера, в котором выросла Анна Александровна, тогда еще, конечно, Аня, Анечка. Все ее родные работали на знаменитом Ижорском заводе, который во время войны делал танки, ремонтировал те, что приходили с линии фронта разбитыми. Уже потом, после войны, писатель Николай Тихонов назовет этот городок «непобедимым Колпино». В самом деле, целая эсэсовская дивизия и другие гитлеровские части так и не смогли взять город. Рабочие Ижорского завода прямо из цехов уходили в бой. Стреляли из окопов и щелей, стреляли из неотремонтированных танков, каждый из которых становился дотом. И держали город, несмотря на бомбежки и обстрелы, несмотря на многочисленные атаки.

Во время одной из таких бомбежек осколок ударил в голову Анны. Восемь часов она пролежала без сознания, пока ее не нашли под стеной полуразрушенного дома. На всю жизнь остался на ее лице маленький шрамик, синее пятнышко – метка войны. И в душе тоже осталась эта память войны. В блокаду умерла ее мать, где-то на фронтовых дорогах пропал отец. Двух младших из четверых детей Анна сумела отправить на Большую землю. Сестру Валю, уже полумертвую от голода, увезли по «Дороге жизни» через Ладогу. А сама Анна осталась в Колпино. Истощенная до того, что уже почти не могла двигаться, она еще и заболела тяжелым плевритом.

Но еще хуже стало, когда во время обстрела загорелся ее дом. Сгорело все, что у нее было, и она осталась лишь с тем, в чем выбежала из дома, когда начался особенно яростный артобстрел.

Полузнакомые, почти чужие люди приютили ее, одинокую, беспомощную, умиравшую от голода девчонку, дали ей какие-то вещи, подушку, одеяло. А по существу, дали ей возможность жить... И вспоминая об этом, Анна Александровна сказала, что всегда верила в наших людей, в их бесконечную, бескорыстную доброту, в их умение сострадать, бросаться на помощь тем, кому плохо. И продолжает верить до сих пор, хотя сегодняшняя действительность зачастую являет совсем другие примеры. Но, наверное, считает она, это все-таки временное помрачение, потому что как можно отнять у нас качества, исконно присущие нашему народу.

Я поразилась, узнав, что во фронтовом городе, где бомбежки, обстрелы шли каждый день, куда гитлеровцы могли ворваться с каждой новой атакой, она пошла работать в парикмахерскую. Ее послал туда райком комсомола. Странно, что в невероятной, казалось бы, обстановке, где жизнь постоянно переплеталась со смертью, кто-то подумал о том, что люди должны стричься...

Она работала и на Ижорском заводе. Рядом с цехом, где ремонтировали танки, был цех, где для фронтовиков что-то шили, вязали. Она тоже и шила, и вязала. А после работы вместе с другими еще и ходила по домам, чтобы помочь тем, кто уже совсем обессилел. Топили печурки, поднимали людей, вытаскивали трупы.

Там, на Ижорском заводе, она и познакомилась с Рэмом Блюмом, будущим своим мужем. Будущий знаменитый профессор, доктор философии, которого хорошо знают в Эстонии, который вырастил, воспитал немалую часть интеллигенции, как русской, так и эстонской, в 41-м пятнадцатилетним мальчишкой встал к станку в цехе, где ремонтировали танки. Уже потом, много позже, в старом его дневнике они прочтут: «Немец бил шрапнелью. Работу пришлось прекратить. Сидели в корпусе танка...»

Есть много воспоминаний о профессоре Блюме, написанных известными в Эстонии людьми. Яак Аллик, например, вспоминал, что «лучшее, что было у профессора, он без остатка отдавал как мудрый, неизменно восхищавший студентов педагог». Он же говорил о подлинном интернационализме, глубоком уважении к инакомыслию, к свободе личности, которые были присущи Рэму Наумовичу. Я и сама помню, что за скромностью Рэма Наумовича, его как будто бы некоторой стеснительностью всегда ощущались твердый нравственный стержень, твердая, даже порой жесткая личная его позиция. И никто, наверное, не обманывался на этот счет. Но мало кто знает, наверное, кроме самых, быть может, близких друзей и родных, какой твердостью, каким мужеством, не побоюсь этого слова, обладала его жена. Неброским, не бросающимся в глаза, но все-таки мужеством...

В смутном 50-м году, когда начались гонения на евреев, ее вынудили уйти с работы в комсомольских органах, оставить довольно высокую должность, которую она тогда уже занимала. Собственно, вопрос был ясен: муж или карьера, благополучная жизнь? Люди, десятки людей голосовали за нее, требовали, чтобы ее оставили в покое, дали ей возможность работать. Но она все-таки ушла. Не могла согласиться с тем, чего от нее требовали...

Уже был на руках маленький ребенок, а муж, только что окончивший Ленинградский университет, нигде не мог устроиться на работу. Но даже голод, замаячивший впереди – снова голод, как будто мало было того, что она пережила в блокаду, – не мог ее испугать. Рэм Наумович, тогда еще, конечно, Рэм, пошел строить заборы, он, с блеском окончивший университет. А она, кормя семью на эти скудные деньги, возилась с маленьким ребенком, да еще ухитрялась учиться в педагогическом институте им. Герцена. Всегда и во всем она поддерживала мужа, не только потому, что всю жизнь была ему преданна, но и потому, что сама думала так же. Это был вариант идеальной пары, сказала мне как-то ее дочь Лена, когда взгляды, позиции совпадают полностью. Все может со временем пройти – любовь, влечение друг к другу, может притупиться свежесть чувств, но остается общее восприятие мира, общее отношение к тому, что происходит вокруг. И, может быть, это самое главное.

Я бывала в их доме, когда они уже жили в Тарту, когда Рэм Наумович был уже известным профессором, а Анна Александровна – уважаемым директором 2-й Тартуской вечерней школы. Позади остались трудные, полуголодные годы с неясными перспективами, когда Блюм был лаборантом в учительском институте (это была единственная должность, которую он мог получить), а Анна Александровна доучивалась в университете, занимаясь урывками, разрываясь между семьей и учебой, но все-таки окончив его хорошо.

Поразительный это был дом... Многие знали эту квартиру, большую не потому, что в ней столько-то метров, а потому, что здесь могло уместиться сколько угодно народу в праздничный день или в непраздничный. Кто-то приезжал, кто-то ночевал, кому-то на кухне разогревали еду – и во всем этом была не богемность, а порядок, тот порядок, при котором никто не лишний, никто не обуза. Здесь всегда ощущались свобода воспитанности, свобода деликатности, которая как-то передавалась и тем, кто сюда приходил.

Здесь собирались профессора и студенты. Приходили друзья – профессор Чеслав Лущик, академик Михаил Бронштейн, профессора Виктор Пальм, Леонид Столович. Здесь спорили до хрипоты, выясняя позиции, обсуждая жизнь, перспективы. Здесь читали стихи...

И Анна Александровна, участвуя в этих разговорах, в то же время жарила блины и ужасалась, видя, как быстро они исчезают под профессорские споры. Под эти блины здесь рождались многие идеи, подготовившие перестройку.

Может быть, если бы профессор Блюм остался в живых, если бы не ушли из общественной жизни, из политики его друзья, лучшие его ученики, может быть, многое у нас в стране было бы иначе.

Оба эти человека – и Рэм Наумович, и Анна Александровна – обладали редкостным и поистине драгоценным талантом – талантом общения. Он не изменяет ей и сейчас. И к ней по-прежнему тянутся люди.

Этот талант Анны Александровны в полной мере сказался в школе, которой она руководила много лет. Многие из тех, кто работал в этой школе или учился, говорят, что в ней всегда была совершенно особенная атмосфера. Сюда шли порой охотнее, чем домой, так тянула к себе эта атмосфера. Доброты, внимания, постоянной настроенности на то, чтобы помочь людям учиться. Не забудем, это была вечерняя школа со многими проблемами, присущими именно вечерним школам.

Признаюсь, с некоторым чувством ностальгической грусти, некоего удивления тем, что мы писали тогда и чего уж нет, читала я старый номер «Молодежки», в котором была опубликована статья Анны Александровны. Она называлась «Педсовет на заводе» и рассказывала о том, как прямо в кабинете директора завода проходило заседание педсовета, на которое были приглашены начальники цехов, родители некоторых нерадивых учеников, работающих на заводе, и сами эти ученики. Тогда педсоветы на заводах были новинкой. Об этом много писали. А именно Анна Александровна впервые применила такую практику.

Через ее руки прошли многие известные в Эстонии люди. И я не раз слышала, с какой теплотой они вспоминали ее уроки и ее требовательную доброту. Да и сама Анна Александровна с глубоким уважением, с благодарностью говорит об учителях, работавших вместе с ней в школе, об учениках, которым она отдавала душу. И может быть, у многих нынешних деятелей, специалистов не сложились бы судьбы, если бы не она, не ее поразительная душевность, не ее умение разбудить мечту, не те великолепные нравственные правила, присущие истинной русской интеллигенции, которые она стремилась, во всяком случае, старалась передать своим ученикам.