О собственных страстях думать скучно

Николай ХРУСТАЛЕВ

Если вас зовут на открытие очередной выставки в Соляном складе Ротерманна - идите, не раздумывая, и не сомневайтесь - вас обязательно удивят чем-то необычным. Так было и совсем недавно, когда в этом выставочном зале была представлена выставка работ молодых художников из Латвии АDАРТАТIОН. Позже стало известно, что часть этой экспозиции будет передана в дар нашему Художественному музею. С этого мы и начали разговор с искусствоведом Эхой КОМИССАРОВ.

Отцы и дети

- Эха, подарок молодых латвийских коллег - это только широкий жест?

- Я бы так не сказала, на самом деле все не так просто. Не знаю, как в Латвии распоряжаются средствами на приобретение для художественных собраний работ своих молодых художников, но в последние 10 лет сделанное ими дома практически не покупалось. Можно поэтому понять, как они шокированы тем, что их не замечают, не признают. Предполагаю, что и выставки у себя им непросто организовывать из-за достаточно сложных отношениий между сторонниками классических традиций и нового современного искусства, что и становится поводом для напряженности и противоречий. Возможно, все это вместе взятое и привело гостей к решению оставить нам в подарок ADAРТАТION.

- Эха, гости - всегда гости, и отношение к ним хотя бы потому, что существуют правила хорошего тона, всегда самое доброжелательное. А молодые художники в нашей стране не чувствуют себя ущемленными?

- Не чувствуют. Если взглянуть на все постсоветское пространство, если вспомнить все разговоры с коллегами в Москве или Петербурге, то они просто рот открывают и вздыхают с завистью, узнав, какие возможности у наших молодых художников. Неужели, спрашивают, подобное возможно? И ведь это не потому, что мы им только рассказываем, сами нередко приезжают и все видят. Видят, что есть «Культурный капитал», который нас поддерживает миллионами.

Мы в Эстонии всегда знали, что надо стараться избегать чреватых конфронтациями коллизий, тех самых конфликтов между отцами и детьми. Страна у нас маленькая, художников немного, и возможность проявиться надо давать всем на паритетных, я бы сказала, началах. Для многих наших гостей из постсоветского пространства сам факт того, что в Эстонии у Художественного музея, как и положено, консервативного и добропорядочного, есть свой зал современного искусства в Соляном складе Ротерманна, что в нем можно показывать то, что ориентируется на сегодняшнюю жизнь и ее проблемы, на спорность выражения, на заявляющие о себе новые тенденции, - это уже, если хотите, откровение. Когда я задумывала привезти АDAРТAТION, то меня интересовало совершенно новое поколение, интересовали люди, которые будут делать искусство в ХХI веке. Ведь 90-е уже позади, мы живем в новом тысячелетии, и хочется почувствовать, каким будет потенциал следующего поколения.

Мифы

- Вообще-то, испокон века существовало расхожее мнение, что художник должен быть голодным. Большое число возможностей творца, да еще и молодого, не развращает?

- Сначала хотелось бы кое-что уточнить. Мы все ужасно умиляемся, когда обращаемся к мифологии, связанной с именами Ван Гога, например, или Рембрандта. Но современный глобализированный посткапиталистический мир, конечно, устроен уже по-другому. Сегодня активный период творчества художников во всем мире очень сократился. Творчество вообще процесс нелегкий, но сейчас особенно. Ваши конкуренты - кино, шоу-бизнес, что угодно, но, главное, присутствует огромное количество информации. Времени для плодотворной работы, для эксперимента у художника всего с десяток лет, потом ты успокаиваешься, перестаешь что-то выдумывать и становишься уже кем-то другим. Не случайно же в Америке время, когда можно эффективно заниматься одной профессией, исчисляется всего 10-15 годами. Потом ты продолжаешь ею заниматься, но чего-то нового ни себе, ни другим обещать уже не можешь, потому что исчерпался. В лучшем случае ищи новую творческую нишу. Конечно, момент голода всегда присутствует, тем более, что в маленькой стране и век популярности короче, поэтому необходим контакт с европейским художественным миром, обязательно надо искать выход за пределы страны. И эти обстоятельства меняют классический миф о Ван Гоге. Уже нет возможности примеряться к нему, мы же живем в стихии информации, а она ориентируется на новости, все новое тут же становится доступным, тиражируется, вот почему и время художника сжимается до минимума, а его творчество должно быть таким интенсивным. Но и музеи, и искусствоведы должны быть готовы к такой интенсивности.

- А эта интенсивность не заставляет самого художника суетиться? Яблоня вот только через десяток лет начинает плодами радовать.

- Современное искусство не стоит сравнивать с яблоней, потому что принцип работы художника, технология этой работы в информационном пространстве сейчас совсем иные. Времени для медитации не остается. Уже нельзя три года думать о красках на своей палитре - менять ее или нет. Потому что потом, может, и сделаешь что-то, но выяснится, что то же самое до тебя сделал кто-то другой.

- Но не выхолащивает ли интенсивность творца, не лишает ли его человечности? Не от нее ли присущие нынче искусству агрессивность и жесткость?

- Это уже вопрос натуры. Возможно, тому, в чьем характере слишком много лирики, сегодня стать современным художником сложнее. Потому что жестче стали предпосылки и условия. И даже если меня волнует Чехов, я все равно смотрю на него другими глазами, не принадлежу к тем, что сидят в «Трех сестрах» на веранде и философствуют о том, какой будет жизнь через сто или двести лет. Сегодня нельзя меланхолически мечтать: в Москву, в Москву. Вся эта поэзия мечты и грусти воспринимается сегодня совершенно иначе. Нет-нет, человеческие эмоции и мечтания все равно остаются, только окраска уже другая.

Портрет актрисы Самари

- Эха, вы много занимались эстонским искуством 20-30-х годов прошлого века, и потому не мне вам говорить, какие чувства вызывают сегодня полотна мастеров той поры. Что получит в наследство от нашего времени зритель через те же 80 лет - только жесткость и некоммуникабельность?

- Вот здесь надо прежде всего представить, каким тогда будет мир. Мне кажется, что он будет еще жестче, чем сейчас, и то, что делается в искусстве теперь, тогда покажется милым, романтичным и сентиментальным, как старая фотография. Так было всегда, я думаю.

- Но ведь к великой художественной классике мы не относимся как к чему-то пыльному, она нас и теперь волнует, кажется удивительно сегодняшней. Вот я, бывая в Москве, хожу каждый раз к ренуаровскому портрету актрисы Самари в музее Пушкина, и мы с нею общаемся...

- Вы говорите совершенно о другом. Этот портрет Ренуара - одна из самых эротичных вещей, созданных в мировой живописи. И искусство здесь для вас переплетается еще и с психоанализом, о чем вы, кстати говоря, не подозреваете. Эта картина задевает что-то в подсознании, вы об этом, конечно, не думаете, потому что о собственных страстях вообще скучно думать. В принципе у всех людей, кроме искусствоведов, есть замечательная возможность смотреть то, что трогает, и не смотреть то, что не нравится. У меня такой свободы, к сожалению, нет, я - профессионал. В восприятии искусства я уже утратила невинность. Некоторое время назад ездила в Москву на большой арт-рынок и была в Третьяковской галерее вместе с эстонскими художниками, позвала их посмотреть экспозицию русского советского искусства ХХ века, начиная с Малевича, Кандинского и буквально до перестройки. И вот рядом с соцреализмом мы увидели сезаннистов, интимистов, устроителям хотелось показать, что не всех система подчинила. Но интересно, что каждый, кто пришел со мной в Третьяковку, смотрел свое, потому что мы все разные.

- Сегодня вы много возитесь с молодыми, в чем вы с ними совпадаете или не совпадаете?

- Есть только один путь - постараться их понять. Я знаю, что мы из разных субкультур, и стараюсь проникнуться их музыкой, литературой, жаргоном, наконец. И при этом я себя не насилую, заниматься этим мне интересно и нравится. Во всяком случае, пока. Меня притягивает их динамизм и неожиданность. Это дает возможность по-другому взглянуть на то, что окружает. Я никогда не понимала тех, кто все время сетует: ах, эти молодые, ах, все не так. Но это же не их, не молодых проблема, что вам все скучно и неинтересно.

- Вы сами держали когда-нибудь в руках кисть?

- Нет. Мне вообще кажется, что живопись особенно хорошо понимаешь, если сам не рисуешь, не пишешь. Искусствоведу необходим, если так можно выразиться, опыт смотрения, визуальный опыт. Он у меня немалый, и я стараюсь его постоянно развивать. Но смотреть надо не просто, а еще и профессионально. И потом очень большое значение имеет знание истории искусства, а в нем всегда были не только разные периоды, но и разные задачи.

- Что вас в искусстве сегодня может взволновать, потрясти?

- Как ни странно, то, что связано именно с современным искусством. Самое удивительное, что я пережила в последний раз, - это то, что увидела летом прошлого года на всемирном биеннале современного искусства в Касселе, до сих пор живу этими впечатлениями. И когда смотрела сотни этих превосходных, умных, острых, талантливых, идиотских, очень разных работ, то думала о том, что объединяет их высочайший уровень. Чуть с ума не сошла.

- Какое место на этом фоне занимает искусство нашей небольшой, что вы постоянно подчеркиваете, страны?

- Знаете, я бы говорила сейчас не конкретно об Эстонии, а вообще о Восточной Европе. Ее контекст в европейском или, как хотите, мировом искусстве достаточно высок и респектабелен, потому что мы им пока не скучны. Не скучны, потому что другие. Наше политическое прошлое сделало нас циниками, но мы уже не можем позволить себе и политической наивности, почему в этом смысле и некорректны. Но мы и не должны быть политически корректными.

Однако у нас не только другой опыт. Вместе с ним у нас отсутствует привычный для спокойного, благополучного общества образ мышления, мы занимаемся иными, прежде всего экзистенциальными вещами, но главное, в нас еще сохранились страдания и страсти.