Час ученичества

В прошлом выпуске «Соотечественника» мы уже сообщали о том, что Таллиннская Юмераская школа и Эстонский общественный центр гуманной педагогики организовали для учителей русских школ Таллинна встречу с известным в России психологом, главой Издательского дома «Первое сентября» Артемом Соловейчиком.

Сегодня Артем СОЛОВЕЙЧИК в гостях у «Соотечественника». С ним беседует Нелли КУЗНЕЦОВА.

— Ваша фамилия, Артем, очень знаменита. На книгах вашего отца, рассказывающих о великих педагогах прошлого, на его газетных выступлениях, посвященных драматичной и захватывающей борьбе за образование, проблемам формирования личности, выросли многие из нас. Ваша мама, журналист, сценарист, деятель кино, тоже принадлежит к числу весьма известных личностей...

— Я мог бы добавить, что и мой дед был писателем, а в годы войны известным военным корреспондентом. Он, между прочим, первым узнал и рассказал в печати об истории знаменитого дома Павлова в Сталинграде. Его перу принадлежат и другие известные очерки о войне. Он, кстати, писал под фамилией Савельев. Под этой фамилией сначала начал работать в печати и мой отец. Потом уже, позже, он стал подписывать статьи и книги своим истинным именем.

— Но как же получилось, что вы, выросший в семье, известной своей глубокой интеллигентностью, своими традициями, своими высокими нравственными принципами, вы, тоже ставший известным человеком, занявший в обществе определенные высоты, были, как гласит молва, в школьные годы двоечником? Или это неправда?

— Правда, конечно... Так и было. Хотя я думаю, что всегда есть некий процент двоечников, которые на самом деле тривиальными двоечниками не являются. Тут нечто совсем иное. Просто они не вписываются в устоявшийся, привычный уклад школьной жизни, а альтернативы для них нет. А может быть, темп развития разный. Возможно, я медленнее подходил к тому, к чему другие подошли быстрее. Но, кстати, дома я никогда не чувствовал себя отстающим, в чем-то ущербным. В доме бывало множество людей, шла какая-то напряженная, интересная жизнь. И я, приходя из школы, чувствовал, что во мне как будто щелкает тумблер, как будто я переключаюсь на другой режим.

— Быть может, школа была неудачная?

— Да нет. Это была одна из лучших школ Москвы. Кстати, отец и не знал, что в школе меня едва терпят. Обычно в конце года его просили выступить перед учителями. Говорил он замечательно, слушали его с огромным интересом. А потом, после лекции, когда ему несколько смущенно говорили, что вот-де с сыном проблемы, он ужасно удивлялся. «Да что вы говорите? А ребенок так хорошо всегда рассказывает о школе...» Тем не менее институт я благополучно окончил, а до этого и на флоте отслужил.

— Все-таки, похоже, вы упорно выбиваетесь из общего ряда. В так называемых цивилизованных странах так немодно иметь большую семью, а у вас пятеро детей. Хотя вы оба с женой еще так молоды...

— Я во многом не модный человек... Я плохо учился, я не курил и не пил, да и сейчас не пью. Наверное, я хотел быть другим, не таким, как все...

Ну, а если говорить серьезно, то, очевидно, я должен благодарить жену. Она у меня замечательная. Не знаю уж, как она получилась, наша встреча, но она имеет огромное значение для нас обоих. К тому же я вырос вместе со своей сестрой, и всегда знал, что хочу мальчика и девочку. Такое сочетание мне всегда казалось идеальным. И когда родился первый сын, мы стали ожидать девочку. А потом появился второй, и мы даже удивились... А за ним третий...

— Словом, теперь у вас четыре мальчика и девочка...

— Да, и мой отец в какой-то момент даже забеспокоился. Ему показалось, что мы как-то неправильно живем, чего-то не знаем, того, скажем, что должны знать взрослые люди. «Ты понимаешь, что детей надо растить, — спросил он меня как-то с некоторой тревогой, — их надо кормить. Одевать, обувать, им надо читать книжки...» Впрочем, мы действительно не очень задумывались над тем, что поднимать детей, воспитывать их требует денег, что это, в общем, обходится недешево. Мы как-то не боялись... Я, например, будучи студентом, работал уборщиком, убирал снег. И даже неплохо зарабатывал.

Наша маленькая семья с самого начала жила отдельно. Мы не очень надеялись на помощь родителей, хотя, конечно, в чем-то они нам помогали. Но ведь и сами родители были очень заняты. Они не могли бросить свою работу, так же, как и мы не могли. И вот что я вам скажу: двоих детей легче вырастить, чем одного, а троих легче, чем двоих. И еще проще — четверых...

Вы, быть может, не поверите, но я это точно знаю, я через это прошел. И моя Маша — тоже... Мы оба никогда не останавливали свою работу. Я учился, окончил аспирантуру, работал в Америке, руководил Издательским домом. Маша училась в аспирантуре на мехмате МГУ, родила нашего четвертого и через полгода после родов защитила кандидатскую диссертацию. И мне кажется, что с рождением каждого ребенка она становится все моложе и красивей... Должен сказать, что и у всех наших друзей далеко не по одному ребенку...

— Вы как-то сказали, что каждый из нас, вырастая, побывал в руках у многих педагогов. Но оглядываясь назад, мы вспоминаем лишь одного, того, кто сыграл в нашей жизни особенную роль, кто дал толчок, перевернул ее, эту нашу жизнь. И в то же время, беседуя с учителями, вы подчеркиваете, что надо уметь говорить с подростками, даже самыми трудными, не вступая на их территорию. Не надо никого ломать, переделывать, надо принимать человека, в том числе и юного человека, таким, какой он есть. И давать ему какие-то возможности. Скажите, вы не толстовец часом? Не придерживаетесь теории непротивления злу?

— Может быть, вы не знаете, что в России уже появляются школы, работающие по системе Толстого? Это целое направление в педагогике. Что же касается меня, то должен сказать, что я очень жесткий человек по своим внутренним установкам. И со мной очень трудно жить, работать. Хотя, может быть, напротив — очень легко... Потому что есть определенность. Эту определенность знают и мои дети. Они знают, через что я переступить не могу. Они знают, что я не буду вмешиваться в их жизнь. Но я люблю разговаривать с ними, выяснять, почему они живут так, а не иначе. Я не требую, чтобы они жили, как я. Я говорю им, что они более продвинутые... У меня, например, говорю я, такой пятерки или четверки в этом возрасте не было. И я понимаю, что она дорогого стоит. Хотя они, мои ребята, уже давно не верят, что я был двоечником. Но мне важно, чтобы они верили в себя, верили в то, что они могут. В процессе наших разговоров что-то выясняется, что-то формируется. Я не играю с ними, я просто живу вместе с ними. И при этом я очень определенен в том, что мне кажется правильным или неправильным. И готов до конца противостоять тому, что мне кажется неправильным.

— А что же это все-таки такое, по вашему, гуманная педагогика? Я спрашивала петербургских учителей из знаменитой 38-й школы, работающей по этому принципу, я спрашивала учителей из Латвии, исповедующих принципы гуманной педагогики: не боитесь ли вы за своих выпускников? Не боитесь ли выпускать их, прошедших вашу школу, в жесткий, жестокий мир за ее стенами? Не пропадут ли они в этом суровом мире? Сумеют ли устоять?

— Так ведь гуманная педагогика — это один из ответов, возможных ответов на то, что происходит в школе. Сегодняшние ребята — другие... Амонашвили пробил дорожку к настоящему, уважительному отношению к детям. Этот человек знает, о чем говорит, у него есть свой опыт. И это опыт великого педагога...

Помните, раньше мы никогда не могли купить зимой цветы? Нам объясняли, что розы, гвоздики, лилии невозможны в Москве, потому что здесь они не растут. А потом времена изменились, и оказалось, что цветов в Москве великое множество. Сейчас это уже никого не удивляет. То же самое и в школе... Если то, о чем говорит Амонашвили, станет постоянным состоянием нашего сознания, цветы появятся везде, на каждом шагу. И никто не будет говорить, что климат не тот...

В педагогике есть разные имена. Сухомлинский, Шаталов, Лосенкова, Щетинин, Монтесори, Амонашвили... Все они известные новаторы. Когда-то я пытался для себя определить: Шаталов, скажем, и Амонашвили — это одно и то же?

— И что же вы решили?

— Да нет, не одно и то же... У Шаталова, например, можно взять методику, применить ее на уроке. Понимаете? Это определенная методика, отношение к детям тут значения не имеет. А Амонашвили — это нечто более широкое, это как «четвертое измерение» в педагогике. Опыт, который он набрал в жизни, в работе с детьми, смелость, с которой он защищает детей, защищает, несмотря ни на что — это и есть его философия. Гуманная педагогика — это, если хотите, о том, как встроить ребенка, юного человека, сохраняя, развивая его индивидуальность, в существующую систему.

Речь не идет о безбрежном, бесхребетном гуманизме, речь идет именно о гуманной педагогике, в основе которой лежит отношение к ребенку, уважение к нему. Тут все крутится вокруг ребенка, его интересов. И даже если для этого нет внешних, скажем, условий, все равно надо так думать, из этого исходить. И это срабатывает...

Я знаю, что некоторые считают: надо растить волчат, надо воспитывать сильного, чтобы он мог занять свое место в мире, чтобы его никто не мог победить. Но это тупиковый путь. Идея воспитать сильного автоматически приводит к тому, что он, этот сильный и жестокий, будет стоять за идеи, которые мы с вами, возможно, уже не будем разделять.

— Вы работали в России, в Америке, вы видели разные школы. Скажите, живя, скажем, здесь, в Эстонии, отдали бы вы своих детей в эстонскую школу?

— Вообще-то я всегда ратовал за полиязычное воспитание. Но язык и все, что с ним связано, слишком мощное оружие, чтобы с ним можно было играть, не задумываясь. Это вообще очень сложный вопрос. И я не готов давать какие-либо рекомендации. Но... Я, скажем, не смог бы жить в Париже, хотя я много раз бывал в этом городе, он мне нравится. Я не остался и в Америке. А вот в Москве мне хорошо. Мне здесь все понятно, здесь все мое, здесь запах привычный...

Я сказал бы так: никакие государственные решения не должны приниматься против детей. Нельзя, чтобы дети оказались под катком государственной машины. Это неправильно, так не должно быть. Если школа противостоит тому, что привычно для ребенка в семье, ее культуре, ее традициям, то это плохо. Конечно, язык страны, в которой живет ребенок, в которой останется жить, став взрослым, надо знать. Это бесспорно. Но это уже совсем другое.