Сколько стоит клятва Гиппократа?

Быть может, немногие слышали об этой истории, но газетчики ее знают. По нашим временам она, прямо скажем, не слишком обычна. Наперекор руководству больницы, наперекор главврачу врач-эндокринолог принял в свое отделение умирающую от рака больную, у которой после химиотерапии развился еще и диабет. Спасти ее было невозможно, и руководство больницы совсем не хотело бесполезно занимать койку, место в палате, да к тому же и отягощать свою статистику лишней смертью. Однако благодаря этому врачу одинокая русская женщина, не имевшая близких, не осталась без внимания и заботы в свои последние, самые страшные дни. Сегодня нет этого эндокринологического отделения, а сам доктор ушел в частную медицину. Имя его — Яанус КЕРГЕ. И сегодня с ним беседует наш корреспондент Нелли Кузнецова.

— Насколько я знаю, вы, доктор Керге, теперь преподаете на медицинском факультете Тартуского университета. Скажите, каковы они, нынешние студенты? Кто и почему приходит в медицину, особенно теперь, когда, как считают многие, здравоохранение разрушено реформами?

— Я бы сказал, что идеи, принципы, которые приводят молодых людей в медицину, в сущности, те же, что и прежде. Они не подвластны перепадам в политике, смене режимов и т.д. Я веду практику по эндокринологии у студентов 4-го курса и вижу, что заинтересованность в профессии у них в главном такая же, как была у нас.

— А есть ли русские, русскоязычные студенты и сколько их теперь, когда на медицинском факультете вообще нет русских групп, как было еще сравнительно недавно?

— Трудно сказать… По-эстонски все говорят хорошо. Думаю, что около четверти.

— Всего четвертая часть? Не мало ли? К тому же, как мы знаем, молодые врачи стремятся уехать за рубеж. И уезжают… Я знаю русскую девушку, которая отлично поступив на медицинский факультет ТУ, выиграла международный конкурс и уехала учиться в Израиль на английском языке. И объяснила это тем, что, даже став врачом, не найдет себе места в Эстонии. Вы это понимаете?

— Но ведь мир сейчас открыт. И молодой человек может, конечно, стремиться уехать, тем более что начинающим врачам в Эстонии действительно трудно. Пока еще не нашли средств, чтобы обеспечить их работу, тяжелую, между прочим, очень напряженную работу, вообще их жизнь. Тем более что молодому врачу после университета надо учиться еще лет 5-10, чтобы стать полноценным специалистом. Так что дело еще и в приобретении опыта. Я тоже три года учился и работал в Москве, получив там специальность, которую не мог бы получить в Эстонии. И опыт приобрел бесценный, возможности для этого там были. Так что я понимаю молодых врачей, стремящихся уехать на Запад или на Восток, чтобы увидеть мир, получить новые знания. Вопрос в другом: вернутся ли они?

— А от чего это, по-вашему, зависит?

— Как будет складываться отношение к медицине в нашей стране, будет ли заботиться государство о том, чтобы достаточно средств направлялось в здравоохранение. Это ведь очень дорогой участок экономики, и, если мы хотим, чтобы дела шли хорошо, не надо столь чрезмерно экономить на больных и врачах.

— Вот вы, опытный врач, специалист, к которому больные выстраивались в длинные очереди, вы ушли в частную медицину, а эндокринологическое отделение, которым вы заведовали, закрылось. Разве это правильно? Разве диабета стало меньше? Разве все больные поправились?

— Нет, диабет, к сожалению, не уменьшается. Наоборот, он растет… И опасность не так уж мала. Но теперь появились средства самоконтроля, которыми больные могут пользоваться сами, дома самостоятельно измерять у себя количество сахара в крови. Есть и возможность влиять на содержание сахара через разные инсулины. Словом, случаев, когда больного надо обязательно держать в больнице, стало гораздо меньше. Само время, ситуация в медицине подталкивают к сокращению числа коек.

Вполне могут объединяться две специальности, если у них есть точки соприкосновения. Вот и наше эндокринологическое отделение соединилось с гастроэнтерологическим в Центральной больнице. Конечно, все это не так просто. Ведь у врачей разных специальностей могут быть и есть свои идеи, свой взгляд на лечение, подходы к больным. Но надо понимать, что больница, в первую очередь, рассчитана на экстренные случаи, на помощь в тяжелых ситуациях, когда обследовать больного, помочь ему в домашних условиях невозможно.

Я думаю, теперь особенно важно улавливать именно в амбулаторной сети людей, у которых есть нарушения, скажем, углеводистого обмена, научить их правильно питаться, вести активный образ жизни, использовать методы профилактики.

— Словом, поймать человека еще на стадии предболезни? Но скажите, доктор, вас вполне устраивает ваше нынешнее положение врача, ведущего амбулаторный прием? А весь ваш огромный опыт руководителя отделения в больнице… Он не востребован?

— Видите ли, заведующий отделением ныне больше организатор, менеджер, у него масса функций, в том числе и хозяйственных. А мне ближе и важнее общение с больными людьми, помощь им.

Должен сказать, что это тяжелая работа. Иной человек, выйдя из кабинета врача, уже забывает его рекомендации. Люди ведь разные, далеко не все серьезно относятся к советам врача. И врач должен не только разобраться в его состоянии, понять особенности его организма, наметить стратегию лечения, но и убедить больного следовать его рекомендациям, точно и скрупулезно выполнять его предписания. А если, например, говорить о диабете, то врач в этом случае имеет дело и со всеми членами семьи: какой у них вес, чем они питаются, какой образ жизни ведут и, разумеется, какие лекарственные препараты требуются тому, кто болен. Приходится даже уговаривать иной раз отца, чтобы он посылал, скажем, сына на спортивные тренировки, следил, чтобы подросток, молодой человек не сидел часами у компьютера или телевизора. При опасности диабета, предрасположенности к нему это — важно. А если я не сумел добиться полного доверия к себе, своим советам, полного, если хотите, послушания пациента, значит не нашел ключик к этому человеку, к членам семьи, не сумел настроить их соответствующим образом, убедить в определенной логике лечения.

Но есть и другая сторона вопроса. У нас вообще очень мало, очень низко оценивается такая работа врача, слово врача, его совет. Все внимание, силы, средства — на аппаратуру, на медицинскую технику. Почему-то кажется, что именно она и решает все…

— Хотя старые врачи, если верить литературе, всегда говорили, что дело как раз не в технике, вернее, не только в ней. Главное — все-таки сам врач, с его опытом, с его диагностическим, скажем, талантом, с его умением работать с больным…

— Конечно. Ведь важно то, сколько вкладывает врач старания, сил, внимания, сердца, если хотите, наконец, времени в работу с больным. Что дает техника? Она помогает определить диагноз. Но лечение — длительный, сугубо индивидуальный процесс, требующий от врача больших усилий. Вот этого у нас зачастую не понимают. Врач может выложиться, что называется, до конца, но это не будет оценено по-настоящему. Ни в моральном, ни в материальном плане… И это неправильно. Это одна из существенных бед нашей медицины сегодня. Кстати, и по этой причине тоже молодые врачи, уехавшие за рубеж, еще подумают, возвращаться ли им в Эстонию.

— В одной из таллиннских больниц пришлось услышать, что больных людей надо называть клиентами, а не пациентами. Один из врачей мне даже объяснил, что по существу это правильно. Но больница все-таки не парикмахерская, не сапожная мастерская… Быть может, это странное наименование и отмечает, символизирует, если хотите, новое, изменившееся отношение к больным в нынешних условиях? Я, кстати, знаю совершенно конкретный случай: в 1-м хирургическом отделении Центральной больницы дежурная медсестра, не говоря уже о дежурном враче, ни разу за весь вечер не зашла в палату посмотреть, как чувствуют себя прооперированные в этот день больные. И они, совершенно беспомощные, изнемогавшие от боли, долгие часы ожидали, пока она соизволит появиться и сделать им обезболивающие уколы. Звонков, кстати, в этой палате европейской, казалось бы, больницы, вызывающих медсестру, почему-то не оказалось. А пока больные мучились от боли, медсестра спокойно пила кофе и беседовала с другими медсестрами, тоже, быть может, оставившими своих больных. Может быть, это и есть современное отношение к больному человеку? Чего стоит тогда клятва Гиппократа?

— Ну, я не могу оценивать конкретную ситуацию, не зная досконально всех деталей. Но думаю все-таки, что в целом отношение к больным не изменилось.

Хотя, думаю, из-за многих нынешних сложностей у врачей может наступить усталость. Вот тогда и получается так, что врач молчаливо выписывает пришедшему к нему больному рецепт и — ступай себе с этим рецептом без всяких разговоров. Я думаю, это самое грустное, что может с нами произойти.

Что же касается клятвы Гиппократа, то я бы не преувеличивал ее значение. Хотя помню, когда я произносил ее в молодые годы, внутренняя дрожь все же явственно ощущалась. Потом было просто интересно работать. Главное все-таки — ощущение ответственности врача за больного человека. Перед ним же самим… И хорошо, если бы пациенты — я убежден, что больного человека надо называть именно так, он не клиент, а именно пациент, — так вот, чтобы пациенты понимали эту ответственность, которую возлагает на себя врач.

— Настоящий врач…

— Можно сказать и так. И во многом именно поэтому я против крутых ломок в системе здравоохранения, против больших кампаний. Медицина в общем-то довольно консервативна. И это правильно. Это помогает избегать больших ошибок.

— Но вот сейчас врачи, эти представители самой гуманной профессии, требуя повышения ассигнований, грозят разорвать договоры с Больничной кассой. И тогда больные будут сами платить за себя, хотя, возможно, это окажется не по силам, или будут предоставленными самим себе. А куда, кстати, пойдут налоги, которые работодатели платят за нас? И вообще — как это сообразуется с той ответственностью врачей, о которой вы говорите?

— Я бы не придавал такого значения этим обещаниям или угрозам. Они лишь подчеркивают остроту ситуации. Я думаю, переговоры часто начинаются с таких непримиримых, жестко обозначенных позиций. Но потом находится компромисс, какое-то устраивающее всех решение. Медицина — вещь дорогая. Это надо понимать.

— Быть может, я задам вам, доктор, не совсем удобный вопрос, но все-таки хочу спросить: русских, русскоязычных врачей становится меньше, мы уже чувствуем это, но ведь человеку, если он болен, легче общаться с врачом на родном языке. Наверное, это важно — общая ментальность, тогда легче понять друг друга. Разве не так?

— Возможно. Вообще-то есть в медицине направления, специализации, такие, например, как психиатр, где очень важно, чтобы язык был один и тот же. И ментальность, как вы говорите, одна.

Врач вообще должен говорить на том же языке, что и больной. К тому же, в некоторых случаях важно знать и национальные особенности, традиции. Если речь, например, идет о диабете, то врачу полезно знать, какая кухня — азербайджанская, грузинская, русская, еврейская, эстонская и т.д. — предпочитается в этой семье. Люди ведь питаются по-разному. И важно угадать, что в том или ином случае мешает, скажем, лечению.

Но все-таки не надо чрезмерно беспокоиться по поводу перемен в медицине, в здравоохранении. Своя положительная логика в этом есть. Хотя ни одна, даже очень хорошая, идея не работает стопроцентно. Но уже сейчас видно, что кое-что исправляется, кое-что отсекается, а со временем будет еще переделываться с учетом накопленного опыта, осмысления практики.

— И дай Бог дожить до хорошего результата…