Я против дикой твари

Анна ЛИТВИНЮК

Фото из архива «Российской газеты»

Режиссер Сергей Соловьев прирожденный оратор. Обладает даром говорить на любую тему, незаметно втягивая в орбиту своихстрастей и эмоций окружающих. Эффект от общения с Соловьевым примерно такой же, как от столкновения с мифической птицейСирин или от просмотра его фильмов. Смотришь, слушаешь, дышишь в унисон, сострадаешь, радуешься, а после того, как всезакончилось, сознаешь, что не все было так просто, так однозначно, как поначалу казалось.

Первое, что вводит в заблуждение в момент встречи с Сергеем Соловьевым, его внешность - простого, располагающего к себе розовощекого мужика с седой бородой. Мысли о том, что перед вами знаменитый режиссер, создатель культовых фильмов, лауреат престижных международных кинофестивалей, народный артист РСФСР, бывший глава Союза кинематографистов и так далее, в общем, во всех отношениях заслуженная личность, поначалу даже не возникают. Вот вы уже и попались на крючок романтику с парадоксальным мышлением.

Сам Сергей Соловьев признает, что ему интереснее и удобнее жить в кино, нежели в жизни. Там он ощущает себя человеком, который реально может повлиять на течение дел, на то, как он и близкие ему люди, работающие с ним, проживут ближайший год в кино. Там, где воля режиссера не пустой звук, где есть пространство, на котором он имеет возможность ее осуществить.

Кино, по Соловьеву, это и боль, и огромный обезболивающий материал одновременно. Опасности в излишнем романтизме, в котором подчас обвиняют режиссера, он не видит. Вот даже памятник русской культуре двадцатого века, будучи президентом теле- и кинематографического фестиваля в Ялте, придумал: на одном куске старой ялтинской набережной лицом к городу стоит Антон Павлович Чехов в пальто, шарфе, ботинках зашнурованных, шляпе и чертит палочкой что-то на песке, а на другом конце лицом к морю в таком же длинном пальто стоит обалдевший Виктор Цой, впервые увидевший теплое море. За свой романтизм Соловьев и пострадал. Чиновники, «отпилив половину идеи», установили на этом месте памятник Чехову, лечившемуся в этих местах от чахотки, с оптимистической бабочкой и тросточкой из оперетты. Так что, по Соловьеву, мы вообще сейчас умираем от отсутствия романтизма и от присутствия «здравого» рейтингового сознания.

Распавшиеся миры

Поскольку наша встреча происходила в Москве, в редакции «Российской газеты», куда по приглашению газеты приехали журналисты из Грузии, Эстонии, Таджикистана, Казахстана, Белоруссии, Латвии, то есть бывших республик бывшего Советского Союза, мысли Сергея Александровича Соловьева, общение с которым походило скорее на театр одного актера, окруженного счастливыми зрителями, чем на интервью, устремились к ностальгической теме нашего общего прошлого.

Нет, режиссер, находившийся в оппозиции по отношению к советской власти и отказывавшийся снимать по заказу чиновников фильмы про Вертинского и Блока (о чем, кстати, сейчас жалеет), отнюдь не идеализирует те времена и уж тем более не ностальгирует по Советскому Союзу, ему лишь жаль тех совершенно удивительных отношений, которые тогда существовали между людьми.

По словам Соловьева, чем больше проходит времени с того судьбоносного момента, когда в мгновение ока исчезла с карты мира одна страна и появилось множество других, тем меньше он воспринимает все это как какой-то болезненный кризис определенной политической системы, который разрешился именно так, а не иначе. Тем больше ему кажется, что с самого начала этому взрыву была найдена очень торопливая непродуманная формула.

Но и даже и формула-то режиссера сейчас все меньше и меньше интересует. Он как-то все больше и больше воспринимает этот распад как свою личную трагедию. Речь идет не о бессмысленной политической ностальгии по крепкой руке или ноге, которые удержат, что хочешь. Все это действительно гадость, которую и обсуждать-то не хочется. Режиссер имеет в виду время обучения во ВГИКе, где на самом деле существовало «нормальное братство народов». Самое высшее образование студенты получали в это время в общежитии, где в одной комнате, как в Ноевом ковчеге, жили тогда черт знает кто. И у этой теплой компании, где один был, допустим, грузин, второй казах, а третий русский, был один рубль на троих. И это, по Соловьеву, был уже совсем иной «менталитет взаимоотношений, не заорганизованная, не придуманная, не вогнанная ни в какую форму жизнь, которая образовывала абсолютно удивительное сообщество на глобальном уровне колоссальной части планеты».

- Если у человечества есть будущее, то оно будет в форме СССР, - огорошил нас парадоксальным заявлением некогда находившийся в оппозиции к советской системе режиссер. - Но не в форме политического СССР. Во всех бывших республиках у интеллигенции вообще не существовало внутренних противоречий, не говоря уже о позоре противоречий национальных. Если у тебя в башке там что-то вертелось, на тебя показывали как на стукача... И десять представителей разных национальностей говорили об одном таком, что он - придурок. Десять. Это все очень важно на бытовом уровне.

И это все вранье, что я как старший русский брат давил нерусскую культуру, нерусский язык. Это вранье. Я знаю, что мы, когда собирались с Иоселиани, с Кобахидзе, знали, кто у нас общие враги, а кто друзья. И когда я набрал казахскую мастерскую, первое, что я им сказал: «Ребята, ставите только на казахском языке». - «А вы что, понимаете?». - «Нет, но ведь там будет переводчик. Потому что до той поры, пока вы будете говорить по-русски, у вас будет абсолютно тупое художественное мышление», - говорил я своим ученикам как педагог. Можно ли себе представить хорошую грузинскую картину по-русски? Никогда в жизни! Поэтому это вранье.

Все это режиссер Сергей Соловьев и считает не ностальгией, а утерянной нормальной генетикой. И то, что происходит в постсоветском обществе, по Соловьеву, можно назвать страшным генетическим распадом. А вовсе не трагедией того, что кто-то не может договориться, как нефть сосать и сколько за эту сосалку платить. Не в этом дело. И поэтому, с точки зрения Соловьева, так унизительны эти разговоры о правах русских...

О том, что кто-то собирается мстить какому-то несчастному Ивану Ивановичу Тютькину за то, что его привезли после войны черт знает куда. Делили-то это пространство Черчилль с усатым. Ну, тогда, по словам Соловьева, нужно что-то делать с наследниками Черчилля, спрашивать с них за то, почему он все это разрешил тогда. И все это как-то постыдно, причем мало того, что постыдно, но еще и имеет колоссальные последствия. Потому что Чечня раньше была невозможна по генетической природе. И в этом смысле жители этого большого пространства утратили великую единую культуру.

- Потому что, - говорит Соловьев, - человек так устроен, что дом его, не государство, не общественная организация, не свод правил, а Божий мир. Это его дом. Это его священное право именно так ощущать вот это все. Если нас всех посчитать в десяти поколениях, то в семье обязательно найдется какой-нибудь урод, который сделал что-то такое. Обязательно. Мы все испытывали вину и все о ней не говорили, но все ее понимали. Я не говорю сейчас ни про политику, ни про что. Но согласитесь, что исчезновение целого культурного континента - это очень большая плата и неразумная плата для человечества.

И самое страшное, по убеждению Соловьева, что на месте бывшего Советского Союза возник один большой национальный вопрос. Любая война имеет конец, когда собираются Черчилль, Рузвельт: это тебе, а это мне... А национальные войны не кончаются никогда, потому что люди поколениями убивают друг друга. И это единственное, что необходимо вылечить. Все остальное ерунда. Жить в большем свинстве, чем в свинстве национальной междоусобицы и ненависти, невозможно. Это высшая степень маразма.

На языке Льва Толстого

В вырождение как русской, так и другой какой нации Сергей Соловьев не верит. Опыт преподавания во ВГИКе даже в «самые жуткие времена» показывает, что среди молодежи не было и нет никаких следов вырождения. Как приходили чудесные ребята, так они и приходят. Как была норма такая - в мастерской один-два высокоодаренных человека, так и осталась. И еще двое - трое довольно толковых. И эта пропорция с годами не нарушается. Так что не количество талантливых и хороших людей изменилось, а рейтинги.

- Почитаешь рейтинги, и единственная реакция - повеситься, - эмоционально восклицает Соловьев. - Значит, вот с этим ты должен иметь дело и дальше жить. Рейтинг предполагает, что по ту сторону экрана или телевизора находится абсолютный болван, склонный к садомазохизму с дикими комплексами убийцы, насильника и всяческой твари. И ты еще почему-то должен удовлетворять его потребности. Что сейчас и происходит. Вот там сидит эта тварь, а ты должен набрать такой рейтинг, чтобы эта тварь еще расплодилась в шесть раз больше. Логики другой никакой нет.

Если в это верить, тогда действительно нужно повеситься, нечестно рожать детей, сидеть здесь, любить... Потому что мы все равно, так или иначе, следуя рейтингам, будем на службе у дикой твари, которой нужно лично глаза выколоть. Между тем обычные дети, которые занимаются в обычной художественной школе, говорят на превосходном русском языке, как Лев Толстой. Их жизнь не имеет ни малейшего отношения к рейтингам. Они просто вне рейтинговой сферы, вне сферы общественных интересов, а наши общественные интересы ориентированы на какой-то бред. И нормальные, санитарно-чистоплотные люди туда не лезут. Они молчат. В чем разница между 62-м годом и сегодняшним днем? Ни в чем. Как были люди нормальные, хорошие, которых я любил, которых я понимал в 62-м году, так они и остались.

Сохранить некогда существовавшую на огромном пространстве единую культуру, по Соловьеву-романтику, можно при помощи кино. Открыть в каждой из 15 бывших республик по одному кинотеатру, которые режиссер именует «мультиплексами совместного владения», и в одном из залов гонять хорошее национальное кино, показывать старый кинофонд.

Соловьев приводит в пример Китай, где запретили американское кино и покупают для кинематографического проката лишь 15 американских картин в год, но в ларьках это кино не продается. Китайцы объясняют свое решение желанием, чтобы рядовой китаец остался китайцем, чтобы он разговаривал на хорошем китайском языке, жил китайскими проблемами, знал, что происходит в другой провинции. Сохраняют народ.

Хотя, по мнению Соловьева, для России больше подходит немецкий вариант, когда американцы платят за показ своих блокбастеров в построенных ими огромных кинотеатрах огромные налоги. И налоги эти идут целевым порядком на развитие немецкой кинематографии. Гоняя свои блокбастеры, американцы также по договору оплачивают существование специального зала для показа национального кино на 80 мест и зала на 50 мест для показа так называемого мирового игрового кино. И даже если там сидят и ловят кайф один безногий и два поклонника Фасбиндера, за это платят американцы, потому что это происходит на земле Германии. Это государственная политика. И такой вариант развития событий кажется Соловьеву на сегодняшний момент самым правильным.

Поэт железных дорог

Завершая рассказ о встрече с Сергеем Соловьевым, хочется упомянуть про съемки его последнего фильма «Анна Каренина», еще не вышедшего в прокат, в котором, как в зеркале, отражается весь режиссер:

- В первый съемочный день, когда Таня (актриса Татьяна Друбич) уже была в костюме Анны Карениной, мы снимали сцену на Киевском вокзале. Было и оцепление с милицией: народу много, вагоны, паровозы старые, все дымит... Я говорю: ребята, никого не пускайте. И какой-то мужик с микрофоном на длинной палке (он чуть Таньке глаз не выколол) как-то прорвался, пропихнул этот микрофон и кричит из-за оцепления: «Скажите, пожалуйста, как вы думаете, можно назвать Льва Толстого поэтом железных дорог?» Дальше снимать было нельзя. Со всеми была истерика... Это первое, что я могу сказать про Анну Каренину.

Второе, что я могу сказать. Абсолютно гениальный рекламный ролик к Анне Карениной сочинил Саша Абдулов, который играет там Стиву. Ролик одновременно является и рекламой скоростных Российских железных дорог: Издалека идет скоростной поезд уже нового поколения. Вдоль рельсов идет печальная Анна Каренина. Поезд чух-чух, чух-чух... Анна Каренина поворачивается лицом к рельсам... Она осеняет себя крестным знамением, бросается под это дело, а поезд ушел.