«Чем ближе тыл, тем жить в нем ... гаже»

А.И.Куприн и В.Е.Гущик

Александр БОРИСОВ

Портрет А.И.Куприна работы художника А.П.Апсита (из книги «Купол св. Исаакия Далматского». Рига 1928 год).

Если пренебречь второстепенным, можно сказать, что в жизни ничего не меняется. Новое, как принято считать, это хорошо забытое старое. Плюс то старое, которое не забыто. Это скомбинированное старое обвешано ничего не значащими приметами времени, призванными имитировать прогресс. Из незабытого старого хотелось бы упомянуть безусловные, вневременные ценности духовного содержания. Среди них, естественно, блистательная русская литература. Одно из значимых имен, выражающих ее великую вневременную сущность, - имя Александра Ивановича Куприна. А из забытого старого хотелось бы реанимировать то, что тонет в забвении не потому, что это не достойно памяти, а потому, что ее, памяти, на многое не хватает. А если честно, то мы устойчиво и неизлечимо «ленивы и нелюбопытны». Прав был Пушкин.

Судьба великого писателя интересна множеством обыденных деталей, которые естественным для гения образом перерождаются в творческий результат, не уязвимый для времени. И, безусловно, его жизнь интересна в разнообразии взаимоотношений с современниками.

У Куприна был хороший знакомый, писатель и публицист, сосед по дореволюционному гатчинскому проживанию и житель Ревеля в эмигрантском последствии, Владимир Ефимович Гущик. Его судьба, по целому ряду примет, закономерностей, причудливых экономических, географических и социальных смещений, достаточно характерна для тех, кто не обладал прямолинейным, революционным мышлением в эпоху судьбоносных переломов.

Обложка альманаха «Поток Евразии».

Он родился в 1892 году в Стрельне под Петербургом. А умер в 1947 году от саркомы легких в больнице на станции Сухобезводное Горьковской ж.д., в центре Унжлага. Двойное усиление одного безрадостного смысла в географическом названии «Сухобезводное» вызывает оторопь. Понятно, что попал он туда как «враг народа».

Гущик был хорошим писателем. Особенно на фоне того, чем прикармливали русских читателей провинциальные издательства. В Ревеле, к примеру, издавались не только сборники стихов Северянина, Нарциссова или Новосадова. В моей библиотеке есть презабавные наивной нелепостью прозаически-поэтические книжки, изданные в буржуазные эстонские времена. Вот, к примеру, любопытный поэтический сборник «Силуэты», изданный Бергманом в 1924 году в Тарту. Он начинается с программного стихотворения некоего запутавшегося в собственных любовных грезах и неопределимых духовных исканиях Ю. Полянова: «Силуэты мыслей быстрых,/Силуэты дум и грез/На путях туманных, мглистых/Бродят роями стрекоз...» По-человечески объяснимо желание слегка и ненадолго обессмертить себя. Кому не хочется наскрести на скромную брошюрку рифмованных самовыражений, упрямо бормоча под нос: «Нет, весь я не умру...».

В обширном пространстве русской литературы, ограниченном, с одной стороны, абсолютной бессмыслицей графоманствующих полчищ, а с другой - гениальными произведениями великих писателей, творчество Гущика занимает устойчивое положение качественной и во многом талантливой литературы. Вот что писали по поводу его творчества деятели русской культуры, вкус которых безупречен и авторитет которых непререкаем. Иван Шмелев: «У Вас, на мой взгляд, безусловное литературное дарование, легкий язык, много лиризма...». Профессор П.Н.Савицкий, один из признанных духовных вождей русского евразийства: «Христовы язычники» это одно из лучших произведений русской литературы 1920-х годов ...». Примерно в таком же тоне безусловного признания его творчества писали о нем Н.К.Рерих, А.И.Куприн, В.А.Никофоров-Волгин, А.В.Амфитеатров, Н.Н.Брешко-Брешковский, В.И.Немирович-Данченко.

Автограф В.Е.Гущика в сборнике рассказов «Забытая тропа».

При благоприятном стечении обстоятельств Владимир Ефимович мог бы занять более достойное место в пантеоне русской классической литературы. Начни он пораньше и покрикливей, в Петрограде, скажем, в суматохе разнонаправленной и безусловно выдающейся культуры русского Серебряного века, все могло бы сложиться иначе. Но иначе не сложилось. От безмятежных гатчинских времен дореволюционной России достались ему теплые отношения с Александром Ивановичем Куприным, и как следствие его обреченной склонности к провинциальной жизни - послереволюционная эмиграция в Таллинн. Впрочем, провинциализм - понятие отнюдь не географическое. Достаточно окинуть взглядом современность и оценить происходящее. Окраинным духом разлагающейся духовности закармливает нас столица исторической родины телевизионным и газетным валом массовой пошлятины.

В том прошлом, о котором идет речь, столица русской эмиграции - Париж, вполне обходилась собственной духовной гнилью. Блестящие русские офицеры, высочайший интеллектуальный потенциал изгнанных из России философов, писателей и художников - это не совсем верное представление о русской эмиграции. И не стоит торопливо и поголовно реабилитировать все русское зарубежье. Изгнанная из России высокая политика дочерпывала свой убогий потенциал в тех малопривлекательных формах, которые многим хорошо запомнились по советскому боевику режиссера Кеосаяна «Корона Российской империи». В кино все гипертрофированно и смешно. В жизни еще чудовищней и потешней.

«Эмиграция говно. Писательская - собачье!» - писал волшебник русского слова Александр Куприн из Парижа в Ревель Владимиру Гущику. Вот еще несколько выразительных фрагментов из писем Куприна, датированных 20-ми годами: «Нет дня, чтобы я не вспоминал о Гатчине. Зачем уехал! Лучше голодать и холодать дома, чем жить из милости у соседа под лавкой. … Скажу вам, что живется мне мерзко … Считая моими последовательными этапами Гатчину, Ямбург, Нарву, Ревель, Гельсингфорс, Париж, я твердо убедился, что чем глубже тыл, тем жить в нем оскорбительнее, тяжелее, гаже и непереноснее. Здесь уже прямо русский бордель и школа русского предательства. А уж литературный круг - … настоящая клоака подлости, подсиживания, эгоизма и зависти … Хочу домо-о-о-й! Господи, какая тоска без языка… Приелись мы сами. Живем бесчестными нахлебниками, без пользы и радости для хозяев, да еще все грыземся, сплетничаем и жалуемся…»

В те же времена Александр Иванович создал одно из проникновеннейших произведений, посвященных русскому исходу. Это повесть «Купол св. Исаакия Далматского». В ней - самый трагичный участок пути Куприна в эмиграцию от Гатчины до Ревеля, облечен в реальную плоть личных воспоминаний о гибели Северо-Западной армии. И еще эта книга - о призрачной, сказочной и ускользнувшей надежде на спасение, о кратком и светлом моменте в судьбе обреченного Талабского полка, когда от Гатчины, в светлый и безоблачный день, можно было видеть купол Исаакиевского собора. «Гляжу, - Батюшки мои, Господи! - действительно блестит купол Исаакия, он милый, единственный на свете. Здания не видно, а купол так и светит, так и переливается, так и дрожит в воздухе». Задыхаясь от бега, так говорил молодой офицер 1-й роты Талабского полка. Для многих это был последний привет из столицы Российской империи. «Наступает зима. У Нарвы русские полки не пропускаются за проволочное ограждение эстонцами. Люди кучами замерзают в эту ночь. Потом Нарва, Ревель и бараки. Заваленные русскими воинами, умирающими от тифов. В бараках солдаты служили офицерам, офицеры солдатам. Но это уже не моя тема. Я только склоняю почтительно голову перед героями всех добровольческих армий и отрядов, полагавших бескорыстно и самоотверженно душу свою за други своя». Так писал Куприн, проживая в вязкой, нищей и бессмысленной трясине интеллектуальных дрязг, интриг и предательства парижской эмиграции. А в 1937 году неизлечимо больной Куприн вернулся в Советскую Россию. О причинах его возвращения литературоведы судачат до сих пор. А для споров явной причины нет. В 1938 году в Ревеле под редакцией Гущика был издан первый (и единственный, как впоследствии оказалось) номер альманаха с величественным названием «Поток Евразии». Среди разнообразных и малоинтересных материалов, изобилующих бездной общих мест, есть один, достойный внимания. Это публикация Гущика «Куприн уехал...». Если отбросить ряд рассуждений субъективного характера, причины отъезда Куприна, изложенные Гущиком, достаточно убедительны. Их эмоциональная суть - в ранее процитированных фрагментах писем Куприна.

Попутно можно заметить, что упомянутое издание относится к разряду безусловных библиографических редкостей.

Скромное литературное наследие Гущика не тянет на авторитетный многотомник маститого писателя. За годы эмиграции он издал пять сборников рассказов. Предпоследний - «Забытая тропа» - издан в Берлине издательством «Петрополис» в 1938 году. В моей библиотеке эта книга с автографом автора и авторской правкой. Книга подписана: «Дорогой Марии Владимировне Быстряковой на память. Влад. Гущик. 11. XII. 1939. Тallinn». Вероятно, знакомство с Марией Владимировной не было мимолетным, проходным и малозначащим. Рассказ «Вася», включенный в книгу, посвящен ей. И тем не менее нет смысла заниматься выяснением истории знакомства и характера взаимоотношений Гущика и Быстряковой. У писателя есть жизнь публичная, обоснованная спецификой профессиональных занятий, и есть жизнь личная, она обильна тем разнообразием, которое не имеет никакого отношения к любопытствующим потомкам. Пусть эти связи живут по неведомым нам законам достойного и благородного забвения.

Для творческого человека невнятные взаимоотношения с собственными политическими и идеологическими пристрастиями - дело обычное. Поэтому система нравственных ценностей Владимира Ефимовича Гущика неуловима для определений. Не стоит искать нравственную гармонию в удивительной мешанине его увлечений и занятий в разные времена, скомбинированной из учения Рериха, монархического евразийства и тайной, практической работы на советскую разведку, в которую он был завербован в 1940 году. А 4 января органы НКВД арестовали Владимира Ефимовича...