Отец Максиан

Александр БОРИСОВ

Его зовут отец Максиан. До принятия монашеского сана – Максим Евгеньевич Архангельский. Если отца Максиана встретишьна 1-й Тверской-Ямской, неподалеку от дома, в котором он живет, то вряд ли подумаешь, что это в прошлом ветеран ВеликойОтечественной войны, выпускник физического факультета МГУ, научный сотрудник Акустического института АН СССР, автор30 научных статей и одной монографии, реставратор-художник высшей категории в реставрационном Центре им. И.Э. Грабаряи, наконец, известный художник, создавший множество произведений в технике монотипии, живописи, резьбы по дереву ивыколотке по латуни и меди, работы которого продаются в парижской галерее Дины Верни и других престижных галереяхЕвропы.

Отец Максиан мудро незаметен. Он пренебрегает частностями, одевается аккуратно и скромно; поверх рясы куртка для тепла и скуфия на голове. Он вряд ли согласен с чеховским романтичным утверждением о том, что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и одежда, и прочие частности, не затрагивающие существенного. Все – это слишком много. А многое, как правило, грешит обилием суетного и необязательного. Даже если это многое с простительной долей приблизительности можно отнести к предощущению, признаку, внешней формуле прекрасного.

Отец Максиан последний из дружного творческого сообщества художников, искусство которых ярко и выразительно иллюстрирует достижения русского авангарда XX столетия. Это искусство особенное. Оно обособлено от загнанного в галереи продажного псевдоискусства абсолютным бескорыстием, а потому не грешит визгливостью рекламной безвкусицы и бесстыдного самовыпячивания, не запутано в вязи искусствоведческих толкований и очень уместно в системе национального искусства по внешним, элементарно опознаваемым признакам существования. Хотя бы по географическому расположению, по времени рождения и развития и по духовной насыщенности тех внешних форм, которые оно наполняет. По тому, как естественно и спокойно оно вливается в общий поток национального искусства.

Зенон Комисаренко «Световая Композиция». Бумага, гуашь.

К лучшим представителям этого искусства можно отнести супругу отца Максиана блистательную русскую художницу Марию Вячеславовну Раубе-Горчилину и их общего друга Зенона Петровича Комисаренко. В книге Галины Махровой «Запретные краски эпохи. Наброски к портретам друзей-художников», изданной в 1998 году в Санкт-Петербурге и ставшей своеобразным пособием для изучающих русский авангард, каждому из них посвящен отдельный очерк. По свидетельству Махровой, известный французский искусствовед Жан-Клод Маркаде считает Зенона одним из выдающихся художников XX столетия.

Мы беседовали с отцом Максианом в его квартире, перебирая, разглядывая и любуясь работами Зенона и Марии Вячеславовны. В этом доме нет противоречий. Мощные всплески эстетической, духовной силы, выраженные в произведениях авангардного искусства, завершив круг духовного развития, в своей содержательной сути удивительным образом сливаются с исторически состоявшимся вневременным явлением русского национального искусства. Этой своебразной гармонией формально непримиримых, а по эстетическому содержанию связанных духовной взаимоприемлемостью произведений искусства старого и нового времени пронизан интерьер квартиры. Древнерусская сакральная живопись благополучно уживается с ранними опытами беспредметного формообразования и логичным завершением этих опытов – блистательной серией объемных скульптур православных святых, исполненных хозяином квартиры в полном согласии с традиционным иконописным каноном.

С отцом Максианом приятно и поучительно говорить. Потому что нет напряжения, порождаемого необходимостью контролировать и направлять беседу в нужное русло. Нужное он безошибочно определяет сам, следуя дорогой памяти, иногда уединяясь в укромных уголках на обочине для осмысления пройденного и окармливаясь духовными озарениями прочувствованного бытия.

О себе

Раубе-Горчилина «Русские игрушки 1». Монотипия.

Родился в Москве в 1926 году. Детство прошло в играх со сверстниками в самых привлекательных и таинственных местах любого довоенного двора – среди сараев. Среди них можно было прятаться, с них можно было прыгать и по ним можно было бегать. Крыши были покрыты жестью. Старая, битая осенними дождями, изнуренная летним солнцем оцинковка окислялась и имела специфический запах, уцепившийся за обоняние в каком-то закоулке памяти. В старых полуразвалившихся сараях, среди брошенной рухляди, находили старые прохудившиеся медные чайники, самовары, тазы, кастрюли, жестяные рукомойники. Наверное, этот запах и эти детские находки, организованные в лаконичную форму бытовых предметов, и просто - листы меди и железа в предощущении грядущей формы, подсказали мне впоследствии способ творческого самовыражения. В моих скульптурах, исполненных в технике выколотки по меди, отражено это воспоминание.

Детство и юность подытожила война. В 43-м году я был мобилизован. Сначала окончил училище в Горьком, а потом попал на фронт. Прошел через Карпаты, через Чехословакию, Австрию, Румынию.... На войне расстояния – это не столько километры, сколько их содержимое. О войне, о ее жестокости, трагической сути, о героической и гуманной миссии советского народа сказано много и справедливо. Но была еще одна война. Это постоянно длящиеся, без пауз на передислокацию, марш-броски и окапывание, ожесточенный бой с самим собой, со своими страхами, переживаниями и неизъяснимым преддверием одиночества, потому что жизнь происходила рядом с той гранью, которая отделяла нас от атеистического небытия. И это, помимо всего, было долгое путешествие по России, ее окраинам и странам, которые освобождали русские войска. Мне было 17 лет, и до войны я нигде не бывал. А 17 лет – это возраст вечности и бессмертия. Молодые умирали с недоумением и недоверием, потому что в юности в смерть не веришь...

В 1949 году я демобилизовался и вернулся в Москву. Экстерном окончил школу рабочей молодежи и в 50-м году поступил в МГУ на физический факультет. Я не хотел заниматься простым ремеслом, тем, что требует автоматической повторяемости одного и того же процесса. Не потому что не принимал, а потому что стремился к занятиям, смысл которых требовал бы постоянного познания самого себя, интригующего разнообразия и самообновления. В этом или почти в этом зарождается истинное искусство. Художник наделен сверхъестественной способностью к бесконечной жизни, несмотря на то, что его век отмерен и предопределен короткой хронологией физиологического проживания. Вероятно, я был философичен по сути, по рождению. По призванию, если угодно. Изначально это угадывается в ощущениях; интуитивно и несформулированно. Просто понимаешь, что органы осязания не для того, чтобы нюхать, а для того, чтобы обонять. И глаза - не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы созерцать. На определенной стадии сбалансированность материального и духовного кренится в сторону второго. Ты как бы отказываешься от части собственно физиологического. Из этого крена рождается художник.

О вере

Раубе-Горчилина «Русские игрушки 2». Монотипия.

В молодости никаких взаимоотношений с церковью не было. Как мне казалось, я был абсолютно атеистичен. Видимо, я ошибался. Тот атеистический абсолют, взлелеянный категоричностью советской идеологии, был ущербен хотя бы тем, что не имел корневой системы в прошлом. И наверное, уже в детстве вместе с мужанием физиологическим происходило неосознанное духовное становление. У меня есть теплое воспоминание из детства. Лет в 6-7 вышел на Покровку. Напротив стояла изумительной красоты выстроенная в XVII веке в стиле русского барокко Покровская церковь. Увы! В бодрые времена индустриализации ее снесли... Невероятное подвластно простым словам, поэтому и говорю просто. На меня снизошло озарение. Я увидел эту церковь в ореоле нездешнего света. Она не была внешне озарена, хотя был солнечный день. Но солнечный свет виделся сумеречно-слабым в всплеске внутреннего света, источаемого храмом. Это нездешнее внутреннее свечение я вижу всю жизнь.

У меня есть еще одно воспоминание, содержание которого не поддается простым пояснениям. Много позже, уже после войны, мы с приятелем путешествовали по русским городам. Однажды мы шли с ним полем, и меня вдруг объял удивительный запах. Позже я определил его - это было благоухание духовное. Это был не запах сена, цветов или трав. Это не был естественный запах окружающего меня материального мира. Это был нездешний запах.

Все это, в числе прочего, мостило дорогу моего духовного познания. Мою дорогу к Богу. Я счастлив тем, что обрел Его.

О Марии Вячеславовне и Зеноне

Раубе-Горчилина «Уголок Москвы». Монотипия.

Я помню Зенона с начала 60-х годов. Он был молчалив и сосредоточен. Отсутствие ярко выраженных внешних проявлений его личности было следствием его абсолютной сосредоточенности на творчестве. Он приходил к Марии Вячеславовне и складывал свои материалы и работы в одной из трех комнат, которую она ему предоставляла для жизни и работы. Он был женат, но жена не давала ему работать дома. Главное мерило работы, на обыденно-мещанский взгляд, деньги, его работа не приносила, а жена была мещанкой. Мария Вячеславовна была ее противоположностью. Она прежде всего ценила талантливых людей, потому что сама была талантливой художницей. Она была изящна, изысканна в манерах и безупречна в своих вкусах. Во многом это было следствием ее дворянского происхождения и удивительного сочетания традиционного воспитания с духовным преображением в стенах революционного ВХУТЕМАСа 20-х годов, где она училась. Родные и близкие люди с оттенком почтения, любви и признания звали ее «Мадам».

Зенон приходил в отведенную ему комнату каждый день и подолгу работал над своими удивительными цветовыми фантазиями. Их рождение любопытно. Он заходил в «Детский мир» и покупал там комплекты цветной фольги. Перед началом работы он брал листы фольги, мял их и бросал на подоконник. Формально – это была его натура. На самом деле это и было той отправной точкой, тем толчковым моментом в реальном мире, из которого он уходил в мир кристаллических, космических, нереальных колористических всполохов причудливых и нездешних форм существования несуществующего, загадочного, запредельного. Божественного, если угодно. Прозрачные блики неведомого мира. Зенон был в относительно безразличных отношениях с реальностью. Его стихией было нездешнее. Космос. Поэтому ему всегда было хорошо.

В 20-е гг. он работал у Горчилина, первого мужа Марии Вячеславовны, создателя и директора первого кинематографического техникума. Зенон Комисаренко умудрился прожить в возбуждении московского ритма молчаливую жизнь творческого отшельника и умер в 1977 году. Молчание многозначительней любой богемной трескотни, трансформирующейся с определенной периодичностью в манифесты всеотрицания, которые призваны подчеркивать собственную уместность.

О Прибалтике

Я бывал в Эстонии. Как скромная составная часть существенного процесса интеллектуального познания мира, вероятно, бессознательно это отложилось в памяти. Нездешнее хорошо оттеняет родное. Именно в таком свете я воспринимаю любую культуру. Это позволяет избегать подражательности и в то же время использовать лучшее из того, что дала западноевропейская культура, для обогащения культуры национальной. Это общее ощущение, в котором воспоминание о Прибалтике - просто-напросто отправная точка для рассуждений. Не более. Эстония - это в большей степени околица Западной Европы, нежели ее составная часть, но именно благодаря определенному и, кстати, нелицеприятному для России ракурсу прибалтийского края в советские времена бытовало много мифов. Один из них про то, как Прибалтику овевал ветерок демократических свобод и как там легко дышалось. В этом много несориентированного в ценностях космополитического низкопоклонства и желания припадать к надуманным приеимуществам вседозволенности. Еще одна составляющая этих мифов о каком-то якобы влиянии продвинутого прибалтийского искусства на русский авангард. Бесспорный перегиб. Я в русском авангарде - и собственной жизнью и жизнями моих близких - был достаточно долго, чуть ли не с его зарождения, и наблюдал только один процесс. Как современные западные культуры пощипывали духовно полновесный русский авангард и трансформировали уворованные крохи в коммерчески выгодное галерейное производство.

Рассказ отца Максиана временами стихает, уходит в многозначительное молчание, как бы растворяется в том, о чем он говорит, - в искусстве. В его скульптуре, в гениальных монотипиях Раубе-Горчилиной, гуашах Зенона Комисаренко. И слова становятся неуместными и необязательными.