Как убить память

Это не заглавие, а рекомендации, поясняет в Maaleht писательница Вийви Луйк, обеспокоенная тем, как вымываются из памяти народа, казалось бы, незыблемые ценности.

По мнению писательницы, чтобы заметить этот процесс, достаточно взглянуть на те дома, которые приобретают сегодня сотни эстонских семей. Дома, рекламируемые как «домашний очаг». Позабыв про то, каким на самом деле должен быть этот домашний очаг, народ за огромные деньги приобретает то, что не имеет ничего общего с родовым гнездом. «Грошовой постройки концентрационными лагерями, выдаваемыми за престижные жилые районы» называет наш новострой писательница. Но не было бы спроса, не было бы и предложения. Почему же барак принимают за дом?

Отвечая на вопрос, Вийви Луйк пишет: «Барак и дом не равноценны. Барак не стоит стрессов и депрессий. Он не стоит двадцатилетней долговой банковской кабалы. Если бы национальная память, отбитая в 40-е годы, была жива, сегодня не пришлось бы строить эти бараки. Их бы не покупали. Возможно, уже многие не знают, что есть семейный очаг. Да и откуда знать, если человек никогда его не видел! Если былые дома снесены, а под их именем десятилетиями сооружались разные мустамяэ, аннелинны да будки, именуемые дачами.

А ведь еще в 60-е были в Эстонии дома, да еще какие! Живы были добротные кирпичные строения в Вильяндимаа и на юге Эстонии. Оставались еще сложенные из валунов ветряки голландского типа, были каменной кладки дома старых хуторов, жилые дома 20-х годов, были старинные вокзалы, школы, народные дома и волостные управы. Не говоря уже про усадьбы. Еще были живы каменные лестницы в оштукатуренных деревянных городских домах.

И хотя усадебные залы в советское время превратились в курятники, хотя деревянные части хуторских домов были разобраны на дрова, в каменной кладки части этих домов все еще были обжитыми. Хозяев или уничтожили, или выслали, кто-то бежал сам. Все было сделано, чтобы сегодня мы смирились с собственной убитой памятью и не желали ничего лучше того, что имеем.

А ведь были времена, когда в наших домах были стены, а не картонные переборки. Когда дома старались ставить в красивом месте. Когда знали разницу между деревом и кустом. Их сажали с любовью и заботой. И еще сегодня жива та сирень, те липы и клены и даже старые яблони.

Тех домов, тех каменных построек сохранилось мало. Эту часть народной памяти, то есть культуры бытия, удалось убить. И убил ее не американский дядюшка, не русский оккупант, а сам эстонец.

Часть старинных вокзалов отдали богу душу, потому что не стало железной дороги. Каменные мельницы развалились, им не нашли применения. Старые кирпичные школьные здания лежат в руинах, потому что школы в деревне вроде бы уже не нужны. Об усадьбах говорить не приходится.

Если хотите избавиться от памяти, культуры, истории (они всегда мешают быстрому накопительству), создайте соответствующие условия, отмените возможность выбора, сделайте жизнь людей такой, чтобы о другой у них мыслей не закрадывалось. Хорошенько промойте мозги!

Превратите в посмешище «мелкобуржуазные привычки» и «господские замашки», внушите сызмальства, что «жизнь движется вперед», «что всегда надо быть современным», высмеивайте всех, кого волнует судьба старых домов в Кадриорге или Каламая, объясните, почему эти дома не выдерживают критики, что строящиеся коробки и безликие «манхэттены» более «современны». Объясните людям, что они счастливы и «успешны» только тогда, когда имеют барак в гетто неподалеку от Раннамыйза. Разрекламируйте его как «домашний очаг»; не стесняйтесь, рубите деревья на стройплощадке под корень; поднимая пыль, не теряя времени, ставьте бараки; тратьте на строительство как можно меньше, а цены взвинчивайте как можно выше, чтобы народ поверил: игра стоит свеч.

Скройте от людей, как воюют в Старой Европе за каждое дерево и куст; утаите, что новые коробки много дешевле старых реновированных домов. И через короткое время никто уже не вспомнит, что в этой стране были некогда парки, бульвары, газоны, яблоневые сады, изгороди из кустов сирени, холмы, родники, мельницы, сельские школы, вокзалы. Что были здесь из плитняка дома, хлевы и подвалы, лифляндской основательности хутора и т.д. Что были здесь классицизм и барокко, югенд и функционализм. Были у этой страны прошлое и культура бытия…»

По мнению писательницы, только выросшие среди бараков, не имеющие представления об окружающем мире способны уверять, будто у старых лип «нет будущего», что от них один «мусор», убирать который «слишком накладно». Она продолжает: «Где-то когда-то я сказала: если меняется пейзаж, то меняются язык и мышление, меняется культура. Если пейзаж меняется до неузнаваемости, до неузнаваемости меняется и культура. Это видно в Нью-Йорке, где в порыве строительства «нового» и «полезного» утрачено было все старое. Где у молодежи такая тоска по Европе, что при первой возможности они едут на выходные туда – в мир старых деревьев и домов, соразмерных человеку. Они начинают вспоминать об этом мире, а мы теряем о нем память.

Все это звучит так, будто я сильно озабочена будущим Эстонии. Я не озабочена! Выбор свободный.

Те, кто ближе к Богу, говорят, что он большой шутник». «МЭ»