Роман ее жизни

Человек русской культуры, писатель в зарубежье…

Нелли КУЗНЕЦОВА

Фото Александра ГУЖОВА

В кабинете ректора Силламяэского института экономики и управления, где мы встретились с известной писательницей Мариной ПАЛЕЙ, приехавшей из Голландии, где она живет последние 10 или почти 10 лет, сразу бросилось в глаза множество необычных фотографий, мгновенно вызвавших различные ассоциации. Мрачноватый и гордый профиль, напоминающий Ахматовский, белые маски клоунов, снятые в разных ракурсах, головки в маленьких шляпках, как будто прямо из 30-х годов прошлого столетия… И за всеми этими ликами — один человек. Марина Палей… Что-то было в этом поэтическом фототеатре, что притягивало, останавливало на себе взгляд. И мысли…

Сама она сказала, что это своеобразные художественные авантюры, нечто вроде творческих спекуляций, некий результат суверенной, как она выразилась, жизни в несуществующих спектаклях, ею же и придуманных.

Странно, быть может, но когда я увидела их на следующий день развешанными на стенах в большом зале института, они уже не производили столь сильного впечатления. Может быть, выставленные на всеобщее обозрение, они теряли свою силу?

Жаль, бесконечно жаль, что в строго ограниченных газетных рамках невозможно передать весь тот разговор, который разгорелся между нами, живущими в дальнем и ближнем зарубежье и оказавшимися там и здесь по разным причинам и историческим обстоятельствам, весь жар, горячность, даже страстность этого разговора-спора, разговора-размышления. Но часть этого разговора, некий конспект его, вот он — перед вами…

— В одной из своих книг, Марина, вы, в сущности, объяснили, почему в 1995 году расстались с Россией, хотя и не сказали, по каким именно причинам выбрали Голландию. Из вашего текста следовало, что вы не могли жить в стране, которую не уважаете, в стране, где жизнь не устроена или устроена несправедливо. Думаете ли вы так же теперь, когда прошло уже почти 10 лет?

— В принципе это так, конечно. Хотя для того, чтобы объяснить это решение, потребовалась бы, наверное, не одна книга, а несколько… Понимаете, тут важен вопрос: отчего эта социальная несправедливость происходит. Если бы, скажем, страна была оккупирована, я пошла бы в партизаны. Но нельзя же бороться против народа, который хочет жить по своим законам. Я не дезертир по своей природе. Но что же делать? Против кого и как бороться? Есть же разумные пределы активности… Если же говорить о житейском исполнении этого решения, о том, как это произошло, то я должна начать с международного фестиваля прозы в Роттердаме, на который меня пригласили вместе с писателем Сорокиным. Я как-то сразу ощутила неповторимую атмосферу Роттердама.

Конечно, я и до этого бывала в разных странах Европы, видела, что люди живут там разомкнуто, открыто миру. Но Роттердам — это все-таки нечто особенное… 85% населения там — иностранцы. То есть, конечно, теперь это голландцы, но в первом или втором поколении. Я как-то сразу же почувствовала, как с плеч упадает груз, нечто вроде Монблана. Понимаете, это ведь тяжко — ощущать себя не таким, как все. А тут ты оказался именно таким, как все. И в то же время можно было оставаться самим собой. Это важно, тем более, как мне кажется, для человека, который пишет… Ну, и, конечно, английский язык. Голландцы ведь — торговая нация. И значит, английский язык на каком-то уровне присутствует везде. Думалось, что хотя бы на первых этапах это поможет выжить. К тому же там в то время вышла моя книжка. Словом, как мне казалось, складывается благоприятная ситуация. Но как показала жизнь, в этом я жестоко обманулась…

— Но в европейских странах ведь был интерес к России, к русской культуре, к русским, приезжающим оттуда?

— Да, мы так думали… На самом деле был всплеск интереса к политике Горбачева. Но этот кредит оказался исчерпанным, когда Горбачева у власти не стало. Пропал и так называемый интерес к русской культуре. Я оказалась в Голландии на излете этого интереса. Мне говорили, что Россия стала демократической страной, и значит, беженцев, политических, экономических, оттуда быть не может. А если нет статуса беженца, то все усложняется. Ты — никто, понимаете? Ты никому не нужен. Тебе не могут, а скорей, не хотят помочь даже те люди, которые знали тебя прежде и были расположены к тебе как к писателю…

— Значит, вживаться в европейскую жизнь было непросто?

— Не то слово… Я даже не буду рассказывать, через что мне пришлось пройти. Мне предлагали и проституцию, тогда я выглядела лучше, чем сейчас, и участие в экспериментах по опробованию новых лекарств. Меня не взяли в этот эксперимент, потому что я приехала из России.

— Кровь не та?

— Очевидно. И слава Богу, что не взяли, потому что потом, после автокатастрофы, в которую попала, я бы после этих новых лекарств просто отправилась бы на тот свет.

Но знаете, я вспоминаю рассказ, опубликованный в «Огоньке» в 91-м году… Человек, решивший бежать из России, в удобный, как ему казалось, момент спрыгнул с борта судна в океан, чтобы доплыть до берега. Он чудом остался в живых. Но знаете, чего он больше всего боялся в течение всех этих страшных дней и ночей?

— Чего же?

— Что теплоход за ним вернется… Так и я. Как бы ни было мне трудно, возвращаться я не хотела.

— Ну, кто-то может сказать, что вас просто не устроила бытовая культура в России. В Голландии она, конечно, выше… Но морально вы все-таки остаетесь в России, вы — русский писатель в широком смысле этого слова, пишете на русском языке, публикуетесь в российских «толстых» журналах, в «Новом мире», например…

— А что это такое — русский писатель? То, что я пишу на русском языке?

— Нет, не только… Мы имеем в виду принадлежность к русской культуре, к ее традициям. Это что-то, что лежит в основе души, составляет стержень человека… У русских, как известно, есть понятие «интеллигент». Это глубоко нравственное понятие. В европейской культуре, как известно, такого понятия нет.

— Но ведь со временем что-то меняется, уточняется. С возрастом оптика у людей становится разной. У меня она сейчас другая, чем, скажем, у москвичей в пределах Садового кольца. Более, я бы сказала, усложненная.

— У нас она тоже другая. Но что из этого следует?

— Погодите… Я бы хотела для начала уточнить этот тезис насчет бытовой культуры. Да, я ее ценю. Но понимаете, я не разделяю лицо общества на какие-то части. Для меня оно едино. Да, мне говорили с неким сарказмом знакомые в Москве, люди моего возраста, которые внутренне тем не менее гораздо старше, потому что они неподвижны: «Ну, конечно, в Голландии туалетная бумага лучше…» Но я бы сказала, что дело не в туалетной бумаге, а в производителях. И этой бумаги, и мебели, и продуктов, и всего иного. Меня интересует человек, который не позволит себе делать плохие вещи, который обладает такими чертами, как ответственность, самоуважение, достоинство и т.д. Эти утверждения насчет туалетной бумаги — такая густопсовая спесь, что жить с ней нельзя. Но ведь живут…

Но скажите, почему я должна мириться с бардаком? Я — художник, я из хаоса создаю порядок. Почему я должна жить на загаженной лестнице, входить в грязный, обшарпанный подъезд? Хаос непродуктивен, он мешает жизни.

Почему человек может соединять в себе и любовь к порядку, и творчество, и умение делать хорошую продукцию, а государство этого не может? Почему непременно так — космос и грязные туалеты? Почему мир устроен так скучно?

— Но если говорить о русских, то никто так не умеет работать в сложнейших, экстремальных условиях, как они. Мир не раз изумлялся этому…

— Да, именно в экстремальных…

— Наверное, это и в самом деле недостаток русского национального характера — неумение зачастую работать планомерно, скрупулезно в обычной обстановке. Возможно, это следствие нашей сложной, во многом трагической истории…

Но русские создали великую культуру. Скажите, вот теперь, когда вы находитесь в определенном смысле как бы вне ее, как она вам видится?

— Знаете, моя приятельница из Словении недавно, переводя Довлатова, задавала мне множество вопросов. Когда отвечаешь на такие вопросы, смотришь на культуру как бы снаружи, как космонавт смотрит на Землю. Это невероятный взгляд, которого зачастую лишен человек, барахтающийся внутри. Там у Довлатова есть фраза: «Тебе не идет есть цветное…» Переводчица с недоумением спросила меня, что это значит. А в России многие знают, что это из дневников Ахматовой. Ее второй муж сказал ей эту фразу, имея в виду яичницу. Словом, вы можете процитировать что-то, и вас поймут. Вот насколько литературоцентричным было общество. Была вертикаль ценностей. Любой пьяница если и не знал, то хотя бы слышал об Ахматовой, скажем, и о других именах, составляющих фундамент культуры.

Нет, я, пожалуй, откажусь от слова «вертикаль»… Оно в российском контексте имеет довольно зловещий оттенок. Я хотела сказать о базисе культуры.

Если, скажем, в Европе я назову такое имя, как Вольтер, то никто не удивится, это имя знают все, оно заложено в базис культуры. А вот имя какой-либо эстрадной певички, сделавшей карьеру на ловкой комбинации трех нот, слышать вовсе не обязательно. Его и не знают. Кто этот базис и из каких компонентов определяет, сказать трудно. Но это происходит. Это происходит в русской культуре. Да и в культуре Центральной Европы тоже. А вот в Голландии, где я живу, совершенно другие законы. Там этого базиса с набором знаменитых, важных для всех имен просто не существует, его нет.

Если же вычленить русскую литературу из всего комплекса культуры, то надо сказать, что она развивается по своим законам в силу особенностей русского языка и той роли, которую играет этот язык в жизни человека той территории, на которой он распространен.

Русский язык невероятно красив и даже в какой-то степени криминален. Красота слова и слога для русского человека столь важна, что, произнеся нечто, он считает, что не просто сказал, но уже и сделал. Я могу наслаждаться мастеровитостью, красотой стиля какого-либо произведения и приходить в ужас от пещерности, заскорузлости мозгов его автора.

— Не слишком ли вы суровы? Вспоминаю знаменитое стихотворение Ахматовой о русской речи: «Я не могла тебя оставить, мой родной язык»… Она ведь никогда не оставляла родину…

— Вы думаете, она держалась за язык? Совсем нет. Я, во всяком случае, так не думаю. Могу себе представить за границей Цветаеву, так ведь оно и было. А вот представить за границей Ахматову невозможно. Потому что она не могла бы жить без культа, без той атмосферы, которую я условно назову рукоцелованием. Русский художник вообще без этого жить не может.

— Может быть, он не может жить без духовного общения, без ауры, без той Среды, в которой он может подпитываться и творить?

— Ну, красивых слов в русском языке много. Я могу назвать и другие. Но главное все-таки в том, что без рукоцелования они не могут. Понимаете, речь идет о земных ролях, социальных ролях… Ахматова, например, исполняла вполне определенную роль — королевы нищих. Цветаева вообще выпадала из реестра ролей. И Платонов тоже выпадал. А другие… Есть некое подобострастие, которое подменяет собой истинное уважение к культуре. Многие без этого рукоцелования жить не могут. Я могу…

— Одна? В пустоте? Без понимающих людей? Наедине с собой?

— Да. И очень этим горжусь…

P.S.Вечером во вторник в зале Силламяэского Института экономики и управления Марина Палей встречалась с представителями, как принято говорить, русской интеллигенции в Эстонии. Народу было много, вопросов — тоже… Всех интересовало, как живет и работает русский писатель в дальнем зарубежье, в чем он видит свою миссию, если таковая есть. Говорили о ее прозе, в том числе и о повести «Хутор», касающейся Эстонии. Не со всеми взглядами автора можно согласиться, но нельзя не признать, что написана повесть очень выразительным, богатым, емким языком. Очень эмоциональным, что свойственно именно русской литературе. Недаром в России эта повесть отмечена в числе лучших повестей года.

Один вопрос прозвучал очень четко: нужны ли ей, Марине Палей, такие встречи с читателями, русскими читателями? И она сказала: да, очень нужны…