Интеграция в историю

«Вышгород» завершил свой одиннадцатый сезон.

Людмила ГЛУШКОВСКАЯ,
главный редактор журнала «Вышгород»

По сути дела, мы все еще подводим итоги XX века и долго, наверное, будем не оглядываться на прошлое, а поверять им день настоящий. Век — понятие условное. Его несет в себе человеческая судьба: на протяжении века меняется цена человеческой жизни, никогда не совпадающая с «рыночной». Человек явлен миру без «ценника»: «Под небом места много всем, /Но беспрестанно и напрасно/ Один враждует он — зачем?»Об этом декабрьский выпуск «Вышгорода» № 5-6, 2004.

«Всеведенье пророка»

У протоиерея Александра Меня, которому 22 января исполнилось (бы) 70 лет, в книге «Мировая духовная культура» есть глава о русской литературе XIX века, а в ней — о «Пророках» Пушкина и Лермонтова.

2004 год был годом Лермонтова.

Между этими тремя жизнями за полтора столетия (даты убийств: 1837 — 1841 — 1990) — целая эпоха черных сценариев, «обеспеченная» небывалым кос мическим прогрессом в области науки и техники.

«Пушкинское космическое чувство, когда душа становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание... — опыт уникальный», — пишет Александр Мень. Цитирует: «И внял я неба содроганье...» Первому Поэту было тогда тридцать. Лермонтов не дожил и до этого срока, написав своего «Пророка» в свой черный год. И как отмечает Александр Мень, у него «другая тема: ясновидение человеческого греха. Горький дар, который отравляет пророку жизнь на земле /.../, потому что пророки... глубоко страдали от необходимости видеть зло и бичевать его».

«Горький дар» снизошел на юношу, не достигшего еще и шестнадцати:
«Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет...»

Стихотворение «Предсказание» открывает декабрьский номер журнала. Критики обычно ссылаются на фон времени — польское восстание, революцию во Франции или на историю пугачевского бунта. Но пророчества гениев — не вещие сны, а продление во времени темных террористических сил человеческого разума. Вплоть до бунтов 1905 и 1917 гг., фашистского нападения на Польшу и начала Второй мировой, Освенцима и ГУЛАГа, Хиросимы и Вьетнама, «башен» Нью-Йорка и жертв Беслана несть числа... На этом фоне так современно и своевременно звучит призыв о. Александра Меня: «А сейчас покаемся все вместе...»

В послесловии к публикации написано о том, как я получила эту проповедь Пасхального цикла из рук Павла Вольфовича Меня, президента фонда имени о. Александра. Здесь как раз была подготовлена к изданию его очередная книга «Прости нас, грешных. Слово перед исповедью».

Мне повезло: в Москве на те две ночи меня и приютили в фонде, расположенном на втором этаже храма святых Космы и Дамиана, — в уютной комнатке с иконами, большим портретом о. Александра, его книгами на разных языках мира и компьютером с его текстами...

В церковной книжной лавке в день отъезда, 7 июля, я выбрала себе на дорогу еще один сборничек статей А.М., и через сутки во время эвакуации из поезда при катастрофе на переезде под Нарвой мысль о том, чтобы бросить в купе две тяжеленные сумки, показалась мне просто кощунственной. В одной из них, моей, лежали дискета и тексты проповедей пастыря, а еще — воспомоществование бывшим членам Русского студенческого христианского движения от Александра Исаевича Солженицына. В другой, чужой, — подарки и детские книги от москвичей для их внучки...

Русский Париж в Тарту

Пять лет назад Павел Вольфович Мень разрешил нам дать в номере несколько писем из переписки 70-80-х годов сестры Иоанны (Юлии Николаевны) Рейтлингер и о.Александра («Вышгород» 4, 2000, «Пустыня, населенная людьми...»). В 30-е годы в Париже она была уже известной художницей (росписи храмов), приняла постриг, но осталась в миру (как мать Мария) и ухаживала до конца его жизни за больным Сергием Булгаковым, своим духовником. После реэмиграции в СССР жила в Ташкенте, потеряла слух, но приезжала в гости к о. Александру Меню в Новую Деревню, писала иконы для Сретенской церкви.

Когда тот номер вышел, я привезла его в Тарту Тамаре Павловне Милютиной. И она показала мне маленькую иконку, писанную и подаренную ей Юлией Николаевной Рейтлингер в начале 30-х в Париже, куда после венчания в Тарту привез ее муж, Иван Аркадьевич Лаговский, секретарь РСХД, преподаватель Богословского института (арестован в Тарту в 1940-м, расстрелян). «Три года в русском Париже» предопределили всю ее дальнейшую жизнь. С них начинался и ее путь на «архипелаг ГУЛАГ», и возвращение ею из забвения многих и многих заслуживающих памяти имен.

А в те июльские дни в Москве, когда Наталья Дмитриевна Солженицына передавала всем «движенцам» сердечные приветы, я еще не знала, что тартуская «матушка» (так называл ее писатель Борис Крячко) навсегда ушла из жизни. Но у нас дома, в архиве, оставалась ее последняя собственноручная машинопись «Девять десятилетий моей жизни», датированная 99-м годом, и две копии — с дополнениями последних лет. Это не краткий пересказ книги «Люди моей жизни» (Тарту, Крипта, 1997), нет, — снова и чувства, и мысли, и новые детали.

Зара Григорьевна Минц в 1967 году, узнав, что Т.П. в Париже вращалась в кругу русских философов, посещала вечера Марины Цветаевой, встречалась с выходцем из Тарту, героем французского Сопротивления Борисом Вильде и с матерью Марией, погибшей в газовой камере концлагеря Равенсбрюк, — просила записать воспоминания. Она собиралась дать их во 2-й Блоковский сборник, но смогла это сделать только в 1988-м, когда «многие запреты были сняты (благодаря Горбачеву и перестройке), стало свободнее».

И вообще Франция всегда была близка лотмановской кафедре русской литературы, в первую очередь самому Юрию Михайловичу. Он еще на фронте зазубривал наизусть французский словарь, а в конце 60-х попросил Ларису Ильиничну Вольперт давать ему уроки (она тоже окончила филфак ЛГУ, «западное» отделение, и диссертацию защитила по современной французской литературе). Однажды, когда она, молодой филолог и преподаватель, спросила совета у Лотмана, какую бы ей тему избрать для фундаментальных работ, получила «мгновенный» ответ: «В чем дело, Madame? Вашей темой будет Пушкин и Франция» («Вышгород» 3, 98, юбилейный «лотмановский» выпуск).

В 1998 г. в Москве, в издательстве «Языки русской культуры», вышла в свет книга Л.И.Вольперт «Пушкин в роли Пушкина», посвященная творческим связям поэта с французской литературой. «Предуведомление» к ней написал в свое последнее лето 93-го Ю.М.Лотман. Фрагмент книги «Игра по французскому роману» был напечатан в «Вышгороде» 4-5, 97.

И вот теперь в нашем декабрьском номере — «Просьба с гауптвахты. М.Ю.Лермонтов и роман Альфонса Карра «Под липами». Оригинальное исследование о том, почему именно на гауптвахте, в марте 1840-го, после дуэли с Э.де Барантом, Лермонтову срочно понадобился французский роман, любовные коллизии которого наслаивались на «сложный комплекс» личных переживаний поэта. Включая, кстати, и «оскорбленное национальное чувство (снова русский поэт вынужден защищать свою честь в дуэли с французом)». Оживают воспоминания о 1837-м. Снова возникает тема «мести», о чем Л.В. уже писала в предыдущей статье «Я торжествую и горд душой...» («Вышгород» 3, 2003), ссылаясь на обращение поэта к Андре Шенье в поэме «Сашка»: «...и ты погиб бесплодно...» Однако в данном случае, приходит к выводу Л.В., Лермонтов, как и герой Карра, «сравнивая свою судьбу с пушкинской, /.../ мстил и за себя».

Через 100 лет бывший тартуский гимназист возглавит одну из первых антифашистских групп во Франции. Новые архивные изыскания как раз по раннему, более загадочному, эстонскому периоду биографии Бориса Вильде профессор С.Г. Исаков снабдил и его очерком «Русские в Эстонии» (1930), где автор возлагает надежды на то, что «наученные горьким опытом русские наконец объединятся, чтобы дружно отстаивать свои права». На одной из редких фотографий Борис Вильде — в форме солдата французской армии (1937). В этой форме он отстаивал именно человеческие права, за что в 42-м расстрелян гестаповцами...

Право памяти на правду

Если бы собрать все минуты молчания по жертвам Второй мировой войны, мир потрясла бы наполненная ужасом долгая тишина.

В сентябре 2004 г., в Риге, на международной конференции памяти Александра Меня «Покаяние. Прощение. Примирение. Ответственность» шла речь о переосмыслении прошлого, о возрождении в национальной памяти исторической правды. И прозвучали слова об «интеграции в новую историю».

Каков лик Второй мировой на беспокойных, тревожных фонах нашей «новой истории» XXI века? Сегодня нет запретов на память. Поэтому живущий в Англии русский писатель Виктор Суворов считает, что так, как в мемуарах маршала Жукова, нельзя писать о войне, потому что «частичная правда хуже лжи». Об этом его главы «Беру свои слова обратно» из трилогии «Тень победы». В романе «Могилы без крестов» — судьба поколения эстонского писателя-эмигранта Арведа Вийрлайда (Канада), покинувшего родину осенью 44-го. Тупиковый путь «лесных братьев» был предопределен еще довоенным переделом Европы и другими событиями. В интервью Андрея Бабина с историком Ээриком-Нийлесом Кроссом (сыном знаменитого писателя Яана Кросса, которого арестовывали и немецкие, и советские власти) как раз эти причинно-следственные связи и рассматриваются: «Если суждено погибнуть...»

Не удивительно, что больная тема выплескивается на страницы массовой печати и литературы только десятилетия спустя. Сегодня громко звучит призыв к примирению, к тому, чтобы обсуждать наши человеческие проблемы «за одним обеденным столом», как это делают Хельга и Энн Ныу (беседа Павла Макарова).

«Гений из Воздвиженья», композитор Валерий Гаврилин, о котором специально для «Вышгорода» написал Вадим Дементьев (Москва), всю жизнь помнил войну в образе нищей русской деревни, голодной безотцовщины (отец убит в 42-м под Ленинградом) и «светло-трагических» запевок... «Пушки палят / Русские солдатики / Убитые лежат»... Тоже где-то по сию пору без крестов...