Русские фишки времен реконструкции

Татьяна АЛЕКСАНДРОВА

Эдуард Томан: «Наши личные творческие установки жизнь каждый день размещает в свой собственный контекст».

Когда попадаешь в театр, где вместо привычных люстр сверху свисают лианы каких-то проводов, где в опустошенном от кресел зале стоят зимние розвальни и огромное цинковое корыто, а сквозь дыры пластика, затянувшего зеркало сцены, виден поток уличных машин, первый вопрос, который возникает сам собой: как выбраться из этой реконструкции? На что опереться, чтобы пережить? «Только на интуицию, — утверждает художественный руководитель Русского театра Эстонии Эдуард Томан. — Она — жизнь, она — царица театра, она помогает раскрыть настоящий смысл твоей работы в любые времена».

Вот уж тут, Эдуард Янович, позвольте, усомниться. Если оглянуться на премьеры Русского театра, создается полное впечатление, будто все они продиктованы логикой злобы дня. Как с первых газетных полос сняты. Заговорили публицисты об утрате самоценности человека — тут у вас «Идиот» Достоевского. Заспорили о диктатуре капитала — Островский с «Бешеными деньгами». Посетовали на отсутствие парламентской этики — у вас «голый» Дидро, забывший включить в свою энциклопедию статью про Мораль. Вошли в моду социологические опросы о равенстве полов — пожалуйста, Стриндберг «Фрекен Жюли». Распетушились о новейшей истории – вы репетируете «Как любить императрицу»… Неужто все интуиция?

Как любить императрицу? Ответ ищут режиссер постановки и актер Херардо Контрерас. 2 х фото Николая ШАРУБИНА
— Она, прежде всего она, — настаивает собеседник. — «Идиот» был выбран из шести предложенных режиссером вариантов постановок. Резоны внешне были просты: на нашей сцене Достоевский никогда не ставился. Потом, анализируя характер долгого аншлагового успеха его у молодой публики, мы поняли, что интуитивно вернули ей никогда не читанного хорошего писателя. А успех российского одноименного телесериала только подтвердил наше умозаключение. С другой стороны, у Достоевского, как ни возьми, всегда найдешь современные параллели.

Островский, оказывается, был выбран в репертуар из простого желания показать здесь, в Русском театре Эстонии, главного русского драматурга, актуального во все времена, угадавшего многие болевые точки человеческих отношений и очень созвучного современному «все на продажу».

— Театр волен высказаться на любую тему. Но заранее просчитывать эффект от высказывания и то, в какой контекст его поставят, сложно, — убеждает меня Томан. — Зритель, критик (если, конечно, не склочник) обнаруживают в твоей работе порой такое, чего изначально в нее не вкладывалось. Бывают и такие казусы, когда рецензента приходится разгадывать со словарем иностранных слов. В жизни же, когда закладывается спектакль, слова произносятся проще. И наш посыл рассчитан на интуицию зрителя. Она — царица театра. Она отличает нас от кино, где все продумано до мелочей, все логично смонтировано раз и навсегда. Театр жив интуицией каждого дня. И на исполнение роли, на звучание спектакля невольно влияют сиюминутность настроения актера и произошедших с ним событий, сопутствующих им мыслей. Наши личные творческие установки жизнь каждый день размещает в свой собственный контекст. Мне чрезвычайно важна чеховская мысль о том, что только через глубоко интимное, личное можно выйти на волнующие всех проблемы. Это относится и к режиссеру, и к актерам. Каждый из нас говорит со сцены о чем-то своем. Так для меня было с чеховским «Ивановым», настолько созвучным моему внутреннему состоянию, что при всей физической сложности работы в роли она дала такое внутреннее освобождение, которое сродни только душевному просветлению. А вот как это находит отзвук в зале, мне это, честно говоря, объяснить трудно. В этом феномен театра. Его энергетика и его правда.

Правда хорошо, а театр лучше

У каждого режиссера своя правда. К знаковым для себя Томан относит двоих — Любимова и Эфроса. Правду любимовской Таганки называет напористой, близкой современным рекламным слоганам. В минувшие времена всеобщего запретительства ее обозначали полужестом, полувзглядом куда-то наверх. И когда на сцене посматривали так, всем в зале становилось хорошо: мол, не я один все правильно понимаю. Феномен Таганки для него, скорей, Высоцкий. Он — счастье Любимова.

— Сейчас невозможно выкрикивать правду, — убежден собеседник. — Мне всегда была ближе правда Анатолия Эфроса, выстроенная на глубинных человеческих чувствах и полутонах. Если же говорить о драматургах, то всегда увлекал Григорий Горин, сумевший так распорядиться историей, что с нее слетела паутина скуки, и она заговорила с нами современным языком о современных вещах.

Под влиянием этой драматургии в Русском театре появилась «Голая правда» Эрика-Эммануэля Шмидта. Игра с историей — традиция европейского театра. Алогичность персонажей, ситуаций, намеки и загадки — приглашение зрителя поиграть ими: догадайся, кто да что. Историю никогда не делали унылые сухари, ее делали живые люди со своими прибамбасами. И тем они интересны. В такой же взаимосвязи родился у театра проект с писателем Еленой Скульской.

Как любить императрицу

Постановка с этим названием, премьера которой назначена на август, — попытка Русского театра включиться в эстонскую театральную традицию летних спектаклей. Заявка не из простых, но тем и увлекательна. На эстонских актеров, которые для эстонского зрителя «их все», публика готова летом ехать смотреть, где бы они ни играли — хоть в поле, хоть у реки, на холме, под холмом. Люди садятся в машины, нанимают автобусы и едут смотреть Иту Эвер, Эйно Баскина. Зрителя Русского театра заманить спектаклем в поле, в лес трудно. Он предпочтет заплатить любые деньги даже за недоброкачественную гастрольную антрепризу из России, в которой участвуют лица, сродни национальным героям. «Свой» Русский театр можно посмотреть всегда – куда он денется.

Летние заманухи складывались не сразу. «Пришлось придумывать, где найти место для постановки, не отъезжая далеко в поле, — раскрывает карты Томан. — Сначала возникла идея Кадриоргского дворца. Построен Петром для Екатерины Первой, которая сюда никогда не приезжала. А даже если бы и приезжала, то драматургии с нее мало. Зато вокруг Екатерины Второй — хоть отбавляй. И что бы ей не приехать в Ревель? Но не приезжала же. И не надо, сделаем спектакль «К 232-летию неприезда Екатерины Второй в Ревель». Но тут возникла коллизия с дворцом — ничего в нем не двинь, ничего не тронь, ничего не подсвети, а перед дворцом играть — все равно, что концерт ставить. Скучно. И тогда наш собственный пустой загадочный зал без кресел, с забитым досками зеркалом сцены подсказал свой вариант проекта. Благо автор пьесы рядом, текст был скорректирован. Остается убедить зрителя, что мы не хотим удушить его скукой истории, хотя в пьесе есть и Иван Иванович Михельсон, и Радищев, и Дашкова. Жанр постановки мы определили, отталкиваясь от старинных русских забав. Мы забавляемся с историей в театре времени реконструкции, вносящей свои поправки в «положения и переодевания» августейших особ в августе. Имеет ли это право на жизнь, одному богу известно, но театр тем и интересен, что колеблет привычное. И задача драматурга — так сладить слова и действо, чтобы сегодняшний зритель мог за отдельной фразой и сценой услышать и разглядеть нечто гораздо большее. Неожиданное».

Новые забавы

Все это так свойственно сегодняшнему русскому, российскому, театру. Он бросает вызов пуританскому к себе отношению. В нем очень много эпатажа, который Русский театр Эстонии однозначно перенять не может. Но определенную меру раскрепощенности перенимать все-таки надо, чтобы не замкнуться в ракушке провинциализма.

— Прятаться не имеет смысла, — убежден Томан. — Как ни крути, мы — русский театр, и русская театральная школа — наша кормилица. Не позволять себе перенимать того, что происходит сейчас на российской сцене, было бы неправильно. Это как с языком. Надо осваивать новые слова, чтобы не разойтись в понимании смысла. Непривычность слуху не значит, что слово следует отвергнуть. У каждого времени свой сленг. И надо уметь попадать в контекст времени и понимать его. А наша миссия — быть в Эстонии медиатором новшеств современной русской театральной школы, чтобы быть интересным не только своему, но и эстонскому зрителю.

И если не перетолковывать художественного руководителя Русского театра, то по всему получается, что обвал реконструкции в старом здании, когда все в нем буквально сдвинулось с мест; когда гипсовый амур оказался в зале на полу, уткнувшись носом в реквизиторскую лохань; когда рядом с балконными колоннами встали косые подпорки – вся эта чехарда стала для него чревата желанием найти и показать зрителю новый раскрепощенный театр. Опять интуитивно?

Проверим в августе. Премьера 16-го. Всего десять представлений.