«Мастер и Маргарита» коту под хвост

Елена СКУЛЬСКАЯ

В тридцатые, мрачные, казематные, арестные, лагерные годы Михаил Булгаков написал веселый роман «Мастер и Маргарита». Всмешное, свободное и безопасное наше время Владимир Бортко снял темный картонный десятисерийный фильм по этому живомупроизведению. Михаил Булгаков совершенно не был уверен в том, что его книга увидит свет - доедаемый неврастенией, страхами,безденежьем, отдаленный от обожаемого театра, он довольно печально вглядывался в будущее, даже на улицу боялся выходитьодин, а писал легко и свободно. Владимир Бортко с первого съемочного дня, с первой буквы сценария был окружен обожаниемпрессы, которая продолжала захлебываться его проторенным с экрана «Идиотом» и сулила зрителям те же чудеса, что и свитаВоланда в театре-варьете, Бортко же охотно жаловался на сложности в создании масштабного художественного полотна.

Однако ни в коем случае не хочу, чтобы читатели подумали, будто я настаиваю на бедности и гонениях как на непременном условии успешности в искусстве или, не дай Бог, попрекаю Бортко благополучием, которого был лишен Булгаков. А потому сразу же хочу отметить не разницу, но как раз важное сходство жизни двух мастеров. Задолго до выхода фильма целые газетные полосы и длинные телевизионные программы посвящались, среди прочего, нравственным сомнениям звезд экрана, тревожащимся по поводу мистической подоплеки романа: то ли лететь артисту на шабаш ведьм и бал сатаны, то ли поставить Богу свечку и тихо сидеть дома в ожидании роли какого-нибудь мирного киллера от греха подальше. Апофеозом кича были рассуждения отцов церкви о том, угодны ли ей «Мастер и Маргарита», или нет. Они пытались взять на себя роль высшего цензора, как в булгаковские времена НКВД, слабо разбиравшееся в литературе, оно зорко вглядывалось в лица врагов партии. И новая - религиозная - цензура благословила Бортко на фильм. Совершенно в духе булгаковского времени известный московский богослов и священнослужитель Андрей Кураев сделал сообщение о романе, где не нашел никакой хулы на Бога, поскольку и Бога-то никакого там не нашел, а только одного Сатану - читай, Сталина.

Почем нынче Голгофа?

Михаил Булгаков преодолел и обессмертил свое время романом. Преодолел сатирой, фельетоном, желчью, лирикой, метафорой, ритмом, алфавитом. Обессмертил своим гением.

Литература заставляет работать воображение. Воображение услужливо рисует нам картины, в которых зримо разыгрываются все события романа. Поэтому, естественно, у каждого свой Мастер и свой кот Бегемот. Но воображение - удел зрителя, разбуженного текстом, и не имеет никакого отношения к киноискусству.

Сколько ни читай Булгакова, а фильм из чтения не сделаешь. Кино дарует впечатление, и слово в нем занимает самое последнее место. Невыносимая тавтология - когда то, что мы видим, совпадает полностью с тем, что мы слышим. Когда, скажем, Мастер рассказывает Иванушке Бездомному о встрече с Маргаритой, а на экране этот рассказ воплощается с точностью до запятой, - без божества и вдохновения, но с бухгалтерской точностью: сказано «желтые цветы» - вот вам мимозы, сказано «стала тайной женой» - так получайте каменно-солдатское лицо Александра Галибина, недвижимо лежащее в койке с Анной Ковальчук, сохранившей всю ходульность своей ментовской героини из сериала «Тайны следствия». (Даже студент-первокурсник знает, что нельзя сжимать руки, когда читаешь «Сжала руки под темной вуалью», и нельзя широко разводить их и отбегать в дальний угол комнаты, когда произносишь: «Большое видится на расстоянье»).

Именно эта точность и явилась самой губительной вехой на пути полного провала экранного «Мастера…» Прежде всего, Владимир Бортко обязан был знать, о чем и для чего он снимает фильм. О каких своих (подчеркиваю - своих) сомнениях, горестях, надеждах и тревогах ему важно поведать через роман классика. Ну, хотя бы самое элементарное: какую он выбирает стилистику? Можно было пойти по линии бытового реализма, и тогда кот Бегемот должен был бы быть обыкновенным котярой, выдрессированным Куклачевым, а бесовские кульбиты приписывались бы ему только другими персонажами, напуганными ночными сталинскими арестами и исчезновениями людей; вышел бы и намек на современность, мол, мы сегодня тоже любим поговорить о сверхъестественном без всякого к тому реального основания. Можно было сделать кота чисто мультипликационным и перевести все в ракурс сказки, милой фантазии. Можно было сделать кота условным по типу последних фильмов Ларса фон Триера, где города рисуются мелом на асфальте. Можно было заказать его в Голливуде, и тогда фильм стал бы попросту демонстрацией современных технологий, что было бы, несомненно, приятно поколению виртуальной цивилизации. Владимир Бортко разоблачил себя Бегемотом - он сделал унылое, грубое, самопальное чудище из псевдомеха с хвостом, напоминающим елку, которую нерадивый муж в майские праздники волочет, наконец, после тысячного напоминания на помойку.

Зощенко с Платоновым молча отдыхают

Как известно, слова, которыми мы пользуемся сегодня, хранятся часто не в толковом словаре, а в воровском общаке. И любимые наши герои - те, кто виртуозно на этом языке общается, «окирпичивает» свое лицо в момент артикуляции, набычивает шею и «распальцовывает» руки. Мы как бы заигрываем через этих героев с новым временем, как бы пытаемся к нему приспособиться. И Булгаков в какой-то мере пытался приспособиться к своему времени - сценами нечеловеческой жестокости в своих романах: тут и отрезанная голова Берлиоза, и оторванная голова конферансье Бенгальского, и многое-многое другое, на что не стоит сейчас отвлекаться. Но главное не это, а то, что он до крайности гипертрофировал мещанское убожество Москвы тридцатых годов, соседствовавшее с революционным идиотизмом, и этим отрекся от него. Бортко же распространил соглашательство с нынешним временем - временем неучей, дилетантов, пошляков, торжествующих хамов (когда даже критик Латунский, умевший во времена Булгакова язвить и ранить, сегодня способен только тявкать, плеваться и материться) на все пространство фильма.

У Бортко все герои, за редчайшим исключением, напоминают удачливых (или неудачливых) бандитов, уголовников, братков, всех тех, кого он вывел на экран в своем знаменитом сериале «Бандитский Петербург»; однако рангом значительно пониже. Олег Басилашвили, Воланд, из последних сил пытается играть уважаемого вора в законе; Александр Филиппенко с бельмом на глазу вместе с упомянутым Бегемотом, который порой является в образе актера Александра Баширова, составляют парочку шестерок-щипачей, промышляющих на местном рынке между двумя отсидками. Коровьев - Абдулов похож на скромного брачного афериста и неплательщика алиментов, которого в конце концов должны посадить или хотя бы дать ему пару лет условно. Как, интересно, эта шушера могла напугать Москву?

Сцены в сумасшедшем доме продолжают тематику «Бандитского Петербурга». Александр Галибин (Мастер) рассказывает Владиславу Галкину (Бездомный) о своей любви и своем романе так, как обычно на нарах, приукрашивая и сентиментальничая, рассказывает небылицы несчастный зэк своим товарищам по любовной тоске. С пятнадцати-то лет парнишечка воровал, убивал, насиловал, а хотелось-то совсем другого, хотелось любви невероломной, комнатки с книгами, табуреточки под окном и чтобы, например, быть писателем. Как ни силится Александр Галибин сыграть ум в глазах, сыграть раздумье на челе, сыграть вдохновение и одушевление во всем своем облике, а не получается. У нас артисты разучились играть писателей. Нет, не тех успешных выскочек «массолита», которые и тогда споро выходили в классики, да и сегодня не грустят, а настоящих писателей, которые думают, знаете ли, страдают, мучаются над словом, переживают из-за несовершенства мира и своего собственного. Которые не знают, что делать, и не понимают, кто виноват, и не рубят воздух руками. Это как сыграть инопланетянина. Может, оно и хорошо будет сыграно, но сопоставить не с чем. А Галибин из тех артистов, кто нечто туманное и загадочное играть не может, а потому играет такого деревянненького унтер-офицера, туповато скучающего между двумя атаками в гостиной у тетушки.

Галкин-Бездомный играет Шуру Балаганова из «Золотого теленка» в исполнении Леонида Куравлева. И сильно проигрывает оригиналу. Только в природную глупость веришь безоговорочно, остальное - сомнительно.

Разговор их бесконечен и скучен. Поэтические, ритмизованные, возвышенные до стихов фразы Булгакова, приземленные до бытовой речи, выглядят дико и уныло. Как если бы на допросе у следователя подозреваемый попросил разрешения не говорить, но станцевать или пропеть историю своего преступления.

Будем уважать старость

Я сама нахожусь в том возрасте, когда иронизировать над старостью не приходится. Более того, меня все больше радуют подвиги несдающихся пожилых людей. Но зачем же делать из «Мастера и Маргариты» филиал дома престарелых? Какая тонкая художественная задача за этим стоит? В тридцатых годах именно что новые люди, новые русские заняли все посты, сулившие хоть какую-то прибыль, они оттеснили старых спецов и сами расселись во всех мало-мальски привлекательных креслах. Как и сейчас. Вороватая администрация омолодилась донельзя.

Восьмидесятилетний Понтий Пилат, еле-еле пережевывая текст силами Кирилла Лаврова, в картонном дворце и картонных же доспехах не может бояться гнева римского кесаря, он может писать мемуары в окружении уважающих его талант коллег и учеников. Легенда не должна нервничать, это вредно для ее здоровья. И старенький Валентин Гафт не может играть грозного Берию (даже его собирательный образ) и с грузинским акцентом шептать нечто террористическое. И Олегу Басилашвили поздно летать в Москву, поздно беспокоиться о квартирном вопросе, который кого-то испортил или не испортил. Все устали, у всех запавшие рты (за голливудским протезированием пока нам никак не угнаться!), все спать хотят, да и зритель устал, больно уж скучно. Пора и честь знать, ночь на дворе, типа тьма пришла со Средиземного моря.

Сергей Безруков сыграл, как умел, Иешуа. Так, наверное, в глухих деревнях, куда никогда не ступала нога проповедника, рассказывает сельский малообразованный учитель школьникам о распятии Христовом. Мучили, значит, распяли. И доверчивые школьники плачут. А может быть, и не плачут, а переключают каналы в своей сельской глуши и с радостью видят, что жив Саша Белый, жив, всех замочит, дай только срок, грянет Страшный суд, и все получат «ответки», так что просто конец света наступит.

Анна Ковальчук проводит любовные сцены так, как будто всю жизнь снималась в самых плохих мексиканских сериалах. Она входит, и мы видим ее лицо, залитое дождем. Дождь струится по лицу, символизируя потоки слез, которые могли бы вместо дождя сбегать по ее лицу, если бы она зарыдала от пережитых несчастий. Галибин смотрит на потоки дождя, сбегающие по ее лицу, и понимает, что Анна Ковальчук несчастна и встревожена, хотя плачет не натуральными слезами, а обильными каплями дождя. Природа за окном обливается потоками холодного ливня, символизирующего общий упадок добрых сил. Гремит гром, любовники переглядываются, понимая, что многие испытания не позади, как можно было бы легкомысленно подумать, а впереди. Дождь смывает все следы пребывания мастера в его квартире и уступает ее стукачу. Анна Ковальчук, вся в струях дождя, тревожится за роман мастера. Крупно - печь. Роман - в ней. Высыхая от дождя и загораясь огнем, Анна выхватывает, стеная, рукопись из печки. Надпись: «Если вы хотите узнать, что случилось дальше с сатаной и другими персонажами романа, смотрите очередную серию нашего шедевра…»

Когда-то Владимир Бортко снял замечательный фильм «Собачье сердце». Там действовал Полиграф Полиграфович Шариков. Такое чувство, что «Мастера и Маргариту» режиссер поручил снимать ему...

…Шестьдесят шесть лет назад умирающий Булгаков диктовал последние поправки к своему веселому роману о самом страшном грехе - о трусости. Он шутил, его шутки стоили ему жизни. И обеспечили бессмертие. И нет человека, владеющего русским языком, который не бормотал бы время от времени: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор иудеи Понтий Пилат».