"МЭ" Суббота" | 15.07.06 | Обратно

Трамвай «Успех»

Елена СКУЛЬСКАЯ

«Трамвай «Желание» (сценарий и постановка Юрия Еремина). Стелла - Екатерина Гусева, Стенли - Валерий Яременко.

В Таллинне прошли гастроли Театра имени Моссовета; были показаны два спектакля Юрия Еремина, с именем которого связаны две легендарные постановки в нашем Русском театре - «В Москву, в Москву!» по «Трем сестрам» Чехова и «Идиот» по Достоевскому.

Юрий Еремин чаще всего ставит спектакли не по пьесам, но по своим сценариям, договаривающим за автора не только сценическим действием, но и словом - бесконечно важным для режиссера.

Во время нынешних гастролей оба спектакля были сценарными - в одном Достоевский соединялся с Тургеневым (забавно было бы представить реакцию Федора Михайловича, высмеявшего Ивана Сергеевича в «Бесах», на такое соседство!) в другом - Уильямс соединялся с Ямомото.

«Трамвай «Желание» (сценарий и постановка Юрия Еремина). Бланш - Евгения Крюкова, Митчел - Дмитрий Журавлев. 2 х фото Николая ШАРУБИНА

Этот спектакль Юрий Еремин назвал «В пространстве Теннесси У.» он ввел в пьесу «Трамвай «Желание» героя романа «Город без времени года» - маленького сумасшедшего, который ведет по нарисованным рельсам свой трамвай и охотно берет пассажиров, если они готовы разделить с ним его безумие.

Гениальный польский «шестидесятник» Марек Хласко, проживший почти всю свою короткую жизнь в изгнании, писал с ненавистью и обидой о Теннесси Уильямсе, который сделал своего Стенли Ковальски - воплощение животных инстинктов, похоти и жестокости - именно поляком. Конечно, для Теннесси Уильямса слово «поляк» - лишь обозначение пришлости, чужеродности, отсутствия корней, но как бы там ни было, национальная обида связана с этой пьесой, и очень важно, что Юрий Еремин не стал ее обходить, но расшифровал как метафору о свежей крови, в которой время от времени нуждается рафинированное и утомленное долгой памятью общество. Юрий Еремин снял фамилию Ковальски, и в тексте сценария только раз прозвучало слово «полячок», но нервному уху достаточно и одного упоминания. Тот, кто хоть раз почувствовал себя чужим - как католик Хласко в Израиле или его друг Роман Полански во Франции, где он снял фильм «Жилец» об участи чужого, - тот не ослышится.

Несколько лет назад французский посол в Эстонии, держа в руках редкое издание Достоевского, только что приобретенное в букинистическом магазине, с грустью спросил: «Скажите, мадам, а почему Достоевский так ненавидел французов?!» И немцев, и поляков, и евреев...

А есть такие, что ненавидят сумасшедших, больных, неполноценных и хотят их уничтожить…

А есть агрессия жертвы, есть восстание униженных - сильных, мстительных, бесстрашных, которые непременно победят и непременно заставят страдать угнетателей. И вольют новую, здоровую, марширующую по венам кровь в рахитичное тело эпохи.

«Истина, в лучшем случае, фрагментарна, - писал Теннесси Уильямс во время работы над этой пьесой, - пусть мы любим и предаем друг друга не в один и тот же момент, а все-таки одно следует за другим довольно быстро. Однако хотя вспышки страсти и преходящи, хотя они чередуются с периодами более обыденного безразличия, отсюда вовсе не вытекает, что страсть сама по себе не имеет внутренней последовательности. Именно эту истину и стремится донести до нас драма».

Последовательность страсти

Сценограф Мария Рыбасова резко накренила сцену, с нее все скатывается, стекает вниз есть глубокие прорези, пробелы в пространстве, куда легко упасть есть узкая кровать и прозрачная занавеска. За занавеской таится нечто загадочное, красивое и непостижимое, волнующее похоть, самой же похоти предаются на кровати, предаются в самом простом, самом мощном и непререкаемом смысле. Именно здесь вливается свежая кровь в аристократичный род Дюбуа (Еремин снял и эту фамилию).

По Еремину, жена Стенли Стелла, буквально раздувшаяся от этой свежей крови и превратившаяся в несколько соединенных друг с другом шаров - отдельной жизнью живут изобильные груди, перекатывающиеся ягодицы, вздувшийся живот, - совершенно не тоскует по прошлому, по родовому имению, по изыскам иного существования. Нет, героиня Екатерины Гусевой совершенно, прямолинейно счастлива - одержимая любовной горячкой, жаждой все новых и новых объятий кровать могла бы быть еще уже, ибо тело Стеллы всегда сплетено с телом мужа, и это сладострастное безумие боится только одного - излечения.

А на сцене нарисованы рельсы, и сумасшедший трамвайщик (Александр Леньков) объявляет остановки он сошел с ума от того, что его лишили работы, любимого дела. Его трамвай - его любовь и страсть - перестал ходить по этой ветке, нет больше трамвая «Желание», то есть его нет в жизни, но безумие услужливо возвращает утраченную любовь, и сестра трамвайщика (Галина Дашевская) каждое утро провожает его на работу, заботливо завернув завтрак в бумагу. И все хорошо, потому что и у нее есть ощущение семьи, есть кого провожать утром и дожидаться вечером. И еще у каждого в этом спектакле есть возможность пересесть из жизни в сумасшедший трамвай…

Стенли Валерия Яременко держит руку на пульсе времени - он очень хорошо знает, что там, в штанах, у него все так замечательно и бесперебойно устроено, что будущее наверняка принадлежит ему. Время от времени он проверяет рукой свое драгоценное орудие оплодотворения и власти и всякий раз остается совершенно доволен. Он и в мяч играет так, словно думает, что под его ударами застонет земля, он, и разговаривая, поддает бедрами, словно в любой момент готов перевести разговор в иную плоскость, где ему нет равных.

И вот в это пространство плотского усердия приезжает Бланш, сестра Стеллы - изломанная, измученная, спивающаяся, все потерявшая, когда-то аристократка, когда-то учительница, когда-то несчастная жена ангельски красивого гомосексуалиста, покончившего из-за нее с собой… Бланш в исполнении Евгении Крюковой почти не скрывает, что ее давно выгнали из школы за связь с учеником и что она останавливается в отелях, пользующихся дурной репутацией… Если у Уильямса она - воплощение растоптанной поэзии, униженной мечты, затравленной красоты - приезжает к сестре, чтобы спрятаться от мира, то, по Еремину, она приезжает вовсе не прятаться, но внимательно присмотреться к тому победительному животному существованию, которое сулит здоровое потомство и счастливое будущее без комплексов.

Сестры совсем не разные, как кажется при чтении пьесы, у обеих отнято прошлое и происхождение грубой силой, только Стелла счастлива и набита до отказа будущим, а Бланш пуста и выжата. И Бланш подглядывает из-за занавески за сестрой и ее мужем и просит Стенли застегнуть ей платье на спине, а когда он спит, подкрадывается к кровати, приподнимает одеяло и разглядывает с ужасом и сладким замиранием то, чем он победил род Дюбуа.

Следующая остановка - безумие

Ненависть Стенли и Бланш - та же похоть, та же страсть, доставляющая обоим удовольствие, и завершается она тем же соитием, которое не примиряет, а только распаляет стороны: Стенли не отдал свою добычу никому (он не позволил своему другу Митчу - Дмитрию Журавлеву - сойтись с Бланш), он сам насыщается ею, а потом отправляет в сумасшедший дом, не чувствуя в ней той степени покорности, что есть в Стелле. Бланш испытала, наконец, то, что блазнилось ей со дня приезда, но вина перед сестрой, но потеря Митча (с которым, кто знает, может быть, и получилась бы у нее семья наподобие Стеллиной, ведь кричал же Митч, что хочет ее, хочет с первого дня), но привычка полагаться на тайное, а не на явное вытолкнула ее из реальности и заставила кинуться к сумасшедшему трамвайщику.

И отношения сестер - сначала нежные и трепетные - переходят в животное противостояние: Стелла, чтобы выжить, должна отправить в сумасшедший дом свою сестру…

«Печатный текст лишь формула, по которой строится спектакль», - считал Теннесси Уильямс, как бы принижая роль слова и возвеличивая актерскую игру. Юрий Еремин виртуозно работает с отличными актерами. Спрямив и договорив характеры героев, он дал возможность исполнителям показать и разыграть в нюансах всю многогранность линейных образов. Екатерина Гусева при всей чрезмерности, изобильности, почти карикатурности своего внешнего образа ни разу не отступила от жизненной правды и была не смешна, но почти трогательна. Евгения Крюкова играла игру, притворство, переменчивость героини, но при этом все время чувствовался ее внутренний стержень, состоящий из отчаяния и несчастья. Валерий Яременко сыграл человека без двойного дна, без рефлексии, но сыграл тонко, сообщив ему ту меру притягательности, которая заставляла увидеть его и глазами Стеллы, и глазами Бланш…

…Мы все чужие по отношению друг к другу, и договориться - без унижения, кровопролития и безумия - кажется, невозможно…

Остается поблагодарить продюсера Адольфа Кяйса за еще одну встречу с Театром имени Моссовета, показавшим нам важную часть настоящей московской театральной жизни.