"МЭ" Суббота" | 17.06.06 | Обратно

Снято!

22 июня исполняется 65 лет с того дня, как германские войска без объявления войны перешли границу Советского Союза.

Елена СКУЛЬСКАЯ

Фото Николая ШАРУБИНА

Семен Семенович Школьников - один из четырех ныне живущих фронтовых операторов, прошедших с кинокамерой Великую Отечественную войну. В прошлом году он был удостоен российской кинопремии «Ника» за вклад в киноискусство. Он уверен, что у кинокамеры есть душа и она его сберегает. Ему восемьдесят восемь лет, он строен, бодр и по кадрам может вспомнить все самые главные события своей жизни. Среди множества своих фильмов лучшими считает те, что было особенно трудно снимать.

- Семен Семенович, знаю, что больше всего вы цените ту жизнь, что снята вами на кинопленку. Когда вы почувствовали, что экранная жизнь важнее реальной?

- В раннем детстве, когда еще не знал слова «судьба». Я родился в Москве, в Последнем переулке рядом, на углу со Сретенкой, стоял кинотеатр «Уран». Там выступали представители ОДСК - общества друзей советского кино я, почти ничего не понимая, завороженно слушал их. Дома у меня был волшебный фонарь, позволявший рассматривать отдельные кадры кадры мне давал механик «Урана»: когда пленка обрывалась, механик отрезал место разрыва и склеивал кинопленку, а обрезки отдавал мне, и я бесконечно их разглядывал в волшебном фонаре. Дамы в экипажах, лошади - на обрывках все казалось каким-то воплощением мечты.

2 х фото из личного архива С.С.ШКОЛЬНИКОВА

- Ваши родители были как-то связаны с искусством?

- Мама в молодости была актрисой. Ездила по России с маленьким театром, помещавшимся в одной фуре. Однажды они приехали в имение к Льву Толстому было лето, семья графа любила пить чай на просторной террасе с красивой балюстрадой перед ней и разрешили бродячей труппе показать свое представление. Спектакль был коротенький, Лев Николаевич спросил, что еще у труппы в репертуаре а надо сказать, что мама замечательно пела и была, кстати, хороша собой продолжилось выступление ее пением. Лев Николаевич слушал внимательно и попросил гостившего у него художника Леонида Пастернака, отца великого поэта, нарисовать маму. Тут же был сделан карандашный набросок. Лев Николаевич спросил маму, протянув ей рисунок: «Похоже?», а мама до этих пор видела свое отражение только в зеркале, о фотографии не слыхала, но все-таки оценила рисунок, ответила: «Похоже!»

- Вы попали в кино очень рано…

- Еще и в школу не ходил! Однажды летом, тогда мне было лет шесть, я проснулся в каком-то странном волнении - под окном слышался непривычный шум. Я оделся, сбежал вниз. У дома стояла машина с красным крестом, окруженная толпой. В толпе я разглядел маму и пролез к ней. Всем руководил какой-то человек с рупором, и я догадался, что он здесь - главный. «Рупор» подошел к нам с мамой и попросил, чтобы она заплакала, а мне велел страшно кричать, когда из подъезда вынесут носилки. То есть снимали фильм, а мы с мамой попали в массовку. Понесли носилки, укрытые простыней, мама стала утирать платком глаза, я завопил, носилки поставили, «рупор» возвестил: «Стоп. Снято!», из-под простыни выглянула женщина и сказала: «Я задыхаюсь!»…

Первая любовь - единственная

- Когда кино стало вашей профессией?

- Мне было шестнадцать лет, когда сбылась моя мечта, - я стал ассистентом оператора на кинофабрике. Знаете, у меня прекрасная память. Помню сотни, тысячи имен, ситуаций, мелочей, все съемки, но вот, убей Бог, не помню, где у нас на фабрике была касса. Разумеется, я получал зарплату, но мне это казалось дикостью: отдаваться своей страсти и получать за это деньги!

Камеры тогда были стационарные, на треногах, нужно было крутить ручку с постоянной скоростью, чтобы получалось шестнадцать (при немом кинематографе), а потом двадцать четыре кадра в секунду. Были уже и ручные камеры «Аймо», с ними мы потом прошли всю войну. Мы, ассистенты, снимали с руки, делали подсъемку, какие-то детали, дополнительные ракурсы. И во время войны именно мы, молодые ребята, стали ведущими операторами, поскольку маститые шефы были прикованы к своим стационарным громоздким камерам.

- Помните ли свою самую первую съемку на войне?

- Еще бы! Я ведь начал снимать еще в Финскую кампанию. И послали нас снимать со стационарными камерами! Это на войну-то!

Первое, что помню, - дикий испуг, себя - в придорожном кювете, измазанным снежной грязью, туда я забился во время бомбежки. Вылез. Колени дрожат, ужас не проходит.

Поручили мне снимать военный госпиталь. Огромные палатки, места не хватает, операция за операцией, лютый холод. Медсестры сажают раненых на пеньки и на морозе промывают раны, делают перевязки, руки у всех медсестер обмороженные. До сих пор помню эти обмороженные девичьи руки. Ну, я поставил камеру, снимаю. Наступает очередь раненого танкиста, садится он на пенек, бинтуют ему голову, и он обращается ко мне: «Ты чего это, парень, богадельню снимаешь?! Снимать надо танкистов, на передовой!» Я тут же согласился. Приехал он в госпиталь на мотоцикле и взялся доставить меня на передовую. Подъехали мы с ним к колонне танков, готовящихся к бою. И тут меня осенило: нужно поставить штатив на танк, закрепить каждую ножку, камеру поставить за танковую башню, над ней будет только аппарат, и еще будет видна моя рука, которой я стану крутить ручку. Танкисту моя идея понравилась. Руку свою я не сильно жалел, подумаешь, ранят в руку, ерунда. Единственное о чем попросил, продумав кадр, чтобы мой танк не шел первым. Чтобы и впереди были танки, иначе съемка будет неинтересной.

Договорились. Я снимал с упоением: красота была необычайная - деревья в снегу, пейзажи сказочные, но… вдруг танк встал на дыбы как норовистая лошадь, я с камерой и штативом скатился в снег. Оказывается, мы нарвались на противотанковое заграждение… Но ничего. На мою камеру войны хватило. И по-настоящему на передовую я пошел уже с ручной камерой.

Итак, на передовой. Утром должен был начаться бой. Лютый мороз. Мы спим на хвойных лапах, каждые полчаса нас будит часовой, чтобы мы переворачивались, иначе замерзнем. А я лежу и думаю: как это я буду снимать атаку? Побегу, что ли, со всеми? Тогда солдаты будут сняты со спины. Кому это интересно?! Нет, нужно подползти ближе к противнику, чтобы камера встречала бойцов, чтобы были видны их лица. Началась артподготовка. Нужно ползти. Меня отговаривают ребята…

- А куда же ваш страх подевался?

- Какой там страх! Я думал только о том, как буду снимать. И в глубине души надеялся утереть нос старшим мастерам, у которых нет такой хроники. Так, кстати, думали многие молодые операторы, рвущиеся в большую кинематографию из окопов. Пополз. Занял позицию. Расстегнул полушубок и согреваю камеру. Жду, а атаки все нет. И вот на этом лютом морозе, зная, что меня могут через несколько часов убить или ранить, я все равно стал засыпать. А заснуть в такой ситуации - не проснуться. И вообразите, борьба со сном была самым страшным воспоминанием об участии в первой атаке. Нет, еще я страшно испугался, когда солнце стало подбираться к лесу: если уйдет за деревья - пиши пропало, снимать станет невозможно. Но наконец наши побежали. Какие были кадры: они бегут с криком «Ура!», вздымая валенками снежную пыль в этой снежной пыли они бегут, как в дымке светит солнце, искрится все вокруг, бегут прямо в мою камеру. Потом и я побежал на огонь и на дым. Есть такое выражение: «Идти по трупам» я тогда только понял, что это значит. Мы бежали, перепрыгивая через трупы, которыми было усеяно все вокруг...

- Знаю, что после Финской кампании вы были призваны в армию, попали в разведку, воевали с начала Отечественной войны, были ранены в июле 1941-го и, наконец, получили возможность «воевать по профессии»…

- Я был заброшен к партизанам. Тут нужно сказать, что к партизанам операторы ехали неохотно. На фронт - пожалуйста, а к партизанам - увольте. Дело в том, что семье погибшего на фронте полагалась помощь, а если ты погибал в партизанском отряде, то - ничего. Потому что на фронте ты военный, а в отряде - штатский. Но мы с моим коллегой Николаем Быковым сами просились к партизанам, поскольку на нашем Калининском фронте, куда мы приехали снимать, не было в этот момент боевых действий. А время-то идет, другие снимают уникальные кадры, а мы бездействуем… Мы пробыли полгода в партизанском отряде, постоянно снимая. Главная сложность была в том, что партизанские операции проводились ночью, а ночью, без света, как будешь снимать?! И вот получаем мы задание снять взрыв немецкого эшелона. Просим командование подорвать его ранним утром для нашего удобства. Это очень рискованно: немцы, опасаясь партизан, приказали вырубить лесополосу на пятнадцать-двадцать метров от железнодорожной насыпи. Открытое пространство, бессмысленный риск, нам отказывают. Тогда мы пришли к начальнику всего партизанского района и попросили его вмешаться. Он вмешался и приказал помочь нам. В одном из отрядов взрыв немецкого эшелона назначили на утро. Но этого мало: нам нужна была не мина нажимного действия, которая взрывалась от опускающейся на нее тяжести, то есть взрывался сразу паровоз, и тогда конец съемкам, - нам нужна была мина натяжного действия, чтобы взорвались вагоны. Первый раз ничего у нас не вышло: не взорвалась мина. Да и темновато было ранним-ранним утром, правда, на полную диафрагму ничего, можно было бы снять, но не сработало. Но тут немцы заметили шнур, тянущийся от рельсов к лесу. Шел бронепоезд, шел медленно, так что снимать было его очень удобно, я встал в полный рост, снимаю, немцы не сразу поняли, что за человек во вражеской форме стоит неподалеку. Поняли, открыли огонь, и только когда засвистели пули, я побежал. Повезло, даже не задело.

И только через три недели для нас устроили утренний взрыв поезда, и мы сняли все как надо. Тут еще вот какая деталь: операторы работали всегда по двое, но почти никогда один оператор не снимал другого, а в тот раз мой напарник снял меня за работой, показал, как я снимал под огнем. Три с половиной метра пленки. Потом так же его снял и я. И это - единственные кадры о работе операторов на войне.

Трагедия, открывшаяся через четверть века

- Потом вы много поездили по фронтам, а в конце войны вновь снимали у партизан…

- В 44-м году нас забросили к партизанам в Белоруссию. Четверых операторов: Марию Сухову, Оттилию Рейзман и нас с Николаем Писаревым. Готовилось освобождение Белоруссии. Немцы, конечно, знали об этом. И понимали, что перед наступлением советских войск нужно как-то справиться с партизанами, которые покрывали их тыл так густо, как оспа обезображенное лицо. И началась страшная война с партизанами. Немцы бросили на партизан танки, артиллерию, автоматчиков, самолеты, а что было у партизан? Ручное оружие и несколько трофейных пушек. Это был кромешный ужас! Мы снимали непрестанно. Вечером после боя, когда приходили в свою избу, первое, что делали, - перезаряжали пленку, а потом уже искали что-нибудь съестное. И вот, когда кольцо вокруг нас сомкнулось намертво, открылась вечером дверь, и вошли наши девушки-коллеги. Радости не было предела, мы ведь все дружили еще по Москве, вместе работали. Встреча в момент смертельной опасности была счастливой передышкой. Мы рассказывали друг другу о съемках, о событиях последних месяцев, а потом Оттилия попросила меня выйти с ней незаметно. В сенях она сказала: «Сеня, ты знаешь, я ведь умею гадать. Так вот, Маша меня буквально заставила - я ей погадала. И вышла ей скорая смерть, она погибнет. Ты только вида ей не показывай. Я тоже ничего не сказала».

Мы вернулись в горницу, поговорили еще, легли спать. Нам с Машей не спалось, мы шептались. Вспоминали ее жениха, танцора, которого она очень любила. Он и ее научил танцевать, они были изумительной парой. А она учила танцам меня…

На следующий день объявили прорыв. За нашим лесом узкое картофельное поле, дальше шоссе, две деревеньки. Нам сказали: немцы о прорыве знают, залегли автоматчики в кюветах, кто прорвется, тот прорвется, как уж повезет…

И вот мы поползли по грязному майскому картофельному полю. Темно. Тихо. Но вдруг немцы стали освещать все вокруг. Раздалась команда: «Вперед!». Все поднялись и побежали. Из деревень стреляли минометы, били трассирующими пулями. В ночи эти пули летят, как шмели. У меня - камера, автомат, вещмешок с пленкой, фотоаппарат, кассетник. Не могу больше бежать. И я пошел шагом. И верите ли? Пули подлетали ко мне шмелями, а потом расступались и пропускали меня дальше. И я понял, что это камера меня оберегает, что у нее есть живая душа, болеющая за меня. И я ее поцеловал. Когда перешел линию фронта, упал и пил воду из следов копыт переползал от одного следа к другому и пил, пил, пил.

- А Маша Сухова? Она погибла?

- В партизанском отряде Дубровского я встретился с Оттилией, и она мне сказала, что да, Маша погибла во время прорыва…

Прошло двадцать пять лет. Меня приглашают к себе белорусские партизаны на открытие мемориала, посвященного тем боям, которые я снимал. Я поехал, был тронут, что не забыли и Машу Сухову и Колю Писарева, пропавшего без вести. Естественно, пошли выпивать. И вдруг ко мне подходит человечек небольшого роста. «Школьников, ты что, не помнишь меня? Я был заместителем начштаба партизанского отряда. Ты знаешь, ведь это я Машу Сухову застрелил». Вначале хотелось было вскочить и придушить его. Сил бы у меня тогда хватило. Он мужичишка был щуплый. Но я взял себя в руки и решил сначала его выслушать. И он рассказал свою историю.

Когда они бежали - чуть правее от нас, то разорвалась мина, и осколок вспорол Маше живот. Так вспорол, что перевязывать было бессмысленно. А на фронте все знали: если серьезное ранение в живот, то ничто не спасет. И Маша это понимала. Она остановила двух партизан: «Ребята, - сказала она им,- я погибаю. Возьмите мой аппарат и пленку, и если вам удастся перейти фронт, прошу вас, отправьте это в Москву, в кинохронику». Партизаны взяли пленку и камеру, и тут подбежал этот замначштаба отряда. «Маша, как же так?!» - закричал он. А она: «Гена, застрели меня. Я не хочу попасть в руки к фашистам!» Он стал уговаривать ее, мол, доставит в госпиталь, там врачи помогут. Но она была непреклонна: «Гена, пристрели!» Он снял с себя полушубок, укрыл ее, приказал тем, с пленкой и камерой: «Вперед!». Они побежали, и через несколько шагов раздался одиночный выстрел…

Потом я сделал о Маше фильм. Конечно, пригласил сниматься этого Гену камера работала, и я хотел спросить его о смерти Маши, об этом выстреле, спросить внезапно, чтобы Гена не успел уклониться от ответа. Но, видимо, и он готовился к съемкам. И когда вопрос прозвучал, он спокойно ответил, что не стрелял в Машу. В фильме о выстреле говорят те двое партизан, что доставили в Москву ее пленку...

- А что-нибудь светлое в памяти о войне осталось?

- Конечно! В День Победы я был в Югославии, где партизан было не меньше, чем в Белоруссии. Все ликовали. Меня позвали на митинг. Деревенская площадь была запружена людьми. Когда я подошел, с трибуны говорил священник. На его клобуке, над крестом, были красная звезда и серп и молот. Это был партизанский священник. Затем на трибуну вызвали меня. Я совсем не знал, что сказать. Но заставили, и я говорил. Потом все пошли в пляс, втянули в круг и меня, но я прошел чуть-чуть с танцорами и спохватился: снимать надо! И вдруг началась страшная стрельба! Я выхватил пистолет и прижался к стене. Значит, не закончилась еще война? Но нет, это палили в честь деревенской партизанской свадьбы. Толпа шла к церкви, пригласили и меня. Парень и девушка были очень красивы. По кругу ходила бутылка с прекрасным вином. В церкви снимать было нельзя, я стоял без дела и думал: как это символично и прекрасно, что именно сегодня играют свадьбу эти молодые ребята, весь ужас войны позади, пусть продолжаются жизнь и любовь.