"Молодежь Эстонии" | 10.03.06 | Обратно

Ничья со смертью

Николай ХРУСТАЛЕВ

Разговор с замечательным русским поэтом Владимиром Костровым хочется предварить строчками из его стихов:На исходе весеннего дня
воздух родины сладок для вздоха.
Если ты понимаешь меня,
наше дело не так уж и плохо.

— Владимир Андреевич, поэты — люди подвижные, путешествующие. Вам в Эстонии бывать доводилось?

— Приезжал однажды в Таллинн на вручение премии Достоевского года 3 назад. Кажется, не так давно, но ведь и 15 лет, наверное, тоже не много, потому что, если вы заметили, художественное время стоит на месте, и большие поэты или писатели – всегда наши современники. Потому нет ничего странного в утверждении, что мы живем во времени Пушкина, коль скоро он всегда современен и актуален.

— Думается, как раз лет 15 назад, не говоря уже о 60-х, собиравших на встречи с поэтами целые стадионы, огромные залы, об актуальности Пушкина или другого замечательного поэта еще можно было говорить. Но сегодня само отношение к поэтам и поэзии изменилось? Вы ощущаете это?

— Мне кажется, отношение не изменилось. Меняется не отношение, а степень внимания. А это разные вещи, потому что человеку все равно нужна поэзия, и если какие-то перемены и быт не мешают, то он, так или иначе, к ней возвращается.

— Но тогда, в годы хрущевской оттепели или горбачевской перестройки, поэт действительно чувствовал свое предназначение, влиял на умы и души. Сегодня такое влияние сохранилось?

— На самом деле даже в высоких государственных структурах есть люди, не представляющие свою жизнь без стихов. Их и среди очень богатых людей можно встретить. Словом, у поэзии немало приверженцев в самых разных слоях общества. Конечно, внимания теперь не много, времени и места в средствах массовой информации поэзии практически не отпускается, а дай его хотя бы немного, и мы бы сразу убедились, как много она значит для нас.

— Вам не кажется, что минимум поэзии в жизни еще и знак того, что наступило время какой-то душевной глухоты или хромоты? Называйте это как хотите.

— Разве это сказать можно только о нас? Всему миру не хватает поэзии, вообще искусства, думающего, ищущего истину. Мир впал в состояние эклектики, безыдейности, сиюминутности, а все это рождает чувство вседозволенности. Она же — полное заблуждение, и однажды это дорого всем нам обойдется. Человечество не может, думая о будущем, жить одним только сегодняшним днем, пребывать в постоянной душевной спячке.

— Значит, снова должно наступить время кумиров, как это было когда-то?

— Здесь дело обстоит несколько сложнее, потому что для появления кумира необходимы некоторые условия. Прежде всего должна быть возможность заявить о себе, быть услышанным. Сегодня говорить о кумире, каким он был несколько десятилетий назад, невозможно. Если время теряет цельность и распадается на фрагменты, то таков и его кумир — в некотором смысле он тоже фрагментарный. Хотя мои кумиры для меня и остались кумирами.

— А как в таком случае быть с заповедью — не сотвори себе кумира?

— Нельзя же воспринимать заповеди буквально, Господь Бог не такой уж педант, чтобы всем заниматься, мы и сами тоже должны за что-то отвечать. Я-то думаю, что иметь некоторое количество кумиров — хорошо, особенно в искусстве, это дает ориентир. Скажем, мне повезло дружить с поистине гениальными людьми — с Георгием Васильевичем Свиридовым или не менее великим скульптором Михаилом Константиновичем Аникушиным. Или с еще одним замечательным композитором, питерцем Валерием Гаврилиным.

— Вы назвали троих — двух композиторов и одного скульптора. А поэты? Не примечательно ли, что вы о них молчите?

— Мне бы не хотелось возводить в кумиры коллег, и не потому, что некого назвать, просто, боюсь, вы их не знаете. К таким можно отнести живущего в никому не известной станице Краснодарского края Николая Зиновьева. Только не путайте его с тем, кто пишет тексты песен. В стихах станичного Николая Зиновьева живет какая-то вневременная правда, из его стихов выглядывает тот самый кусочек истины. Известность к Зиновьеву только-только приходит, он лишь начал появляться в журналах, а сколько лет жил в большой бедности! И вот сейчас земляки построили ему коттедж, нашли денег, чтобы издать однотомник. Вот такой гонорар кажется мне достойным. Ну зачем землякам, казалось бы, все это делать? А вот прислушались к стихам, что-то в них услышали.

— Когда-то, о чем мы уже говорили, слушать стихи на стадионах приходили тысячи человек. Такое когда-нибудь может повториться?

— В полной мере — нет, наверное. Но не так давно поэтические вечера в Кремлевском дворце снова собрали полные залы. Конечно, рядом с поэтами были популярные актеры, певцы, но ведь пришел народ, в первую очередь, на стихи.

— Сегодня смотришь черно-белые телезаписи поэтических вечеров в Политехническом музее, и не оторвать глаз от зала, от слушателей, от их удивительных лиц. Но порой возникает чувство, что они не от мира сего.

— От поэзии всегда ждешь того, чего обычная жизнь дать не может, и здесь все равны — и те, кому в материальном смысле, казалось бы, и желать больше нечего, и те, кого трудно назвать устроенными. По большому счету, единственное, что может дать поэзия, это надежда сыграть вничью со смертью, ведь это же очень важно — выразить что-то, подать свой голос в вечности. Зачем, спрашивается? Не знаю, но это одно из свойств человечества, может быть, даже биологическое. Есть тут большая загадка, и не одна. Этот нынешний постмодерный мир лишен загадки, примитивен.

— А стоит ли искать ответы на все загадки?

— Но это же всегда интересно. Думаете, только человека мучают вопросы? Они есть и у животных, даже деревья интересуют некоторые вопросы. Живое всегда ищет ответов — это заложено или Богом, или природой, но заложено в мир. Сам мир — загадка, и он стремится к некоей гармонии. Не зря же в переводе с греческого космос — это лад, гармония, красота. Мне кажется, что мир в некотором смысле не хочет находиться в энтропийном состоянии, он ищет образности, сообразности и соразмерности в самой загадке. Так, кстати, обосновывал существование Бога Паскаль.

— Вам было знакомо когда-нибудь чувство зависти, к примеру?

— Конечно, но не до озверения. Завидую художникам, умеющим обращаться с красками, музыкантам, пишущим хорошую музыку, завидую способности человека проникнуть в то, во что сам проникнуть не могу, завидую дару, при котором можно написать: «Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних…» Боже мой, как это сделано… Или: «Жили-были старик со старухой…».

— Россия во все времена отличалась большим числом идеалистов, людей лирических, если между таковыми можно поставить знак равенства. Может, излишек идеализма и нехватка прагматизма как раз и мешают наладить в России, да и вообще у русских, то, что в Европе уже давно налажено?

Во-первых, поездив по миру, не могу утверждать, что везде все налажено. Вот Италия — благословенная страна, но проблем более чем… И американцам в этом мире не так уж спокойно живется, они по-прежнему вынуждены гибнуть в Ираке и Афганистане, не говорю уже о проблемах энергетики и экологии. Могу сказать: мне, скорее, не нравится, чем нравится, то, что сейчас происходит в России, думаю, это мало кому по душе из людей просвещенных и нравственных. Просвещенных и безнравственных у нас, впрочем, тоже хватает.

— А вы, Владимир Андреевич, идеалист…

— Идеалист. Считаю, это очень высокое звание, потому что за жизнью есть какая-то идея. Когда идеи нет, то начинаешь заедаться. Но идеи тоже бывают разные, их следует сортировать. Еще Гесиод говорил, что нормальные люди спорят и обмениваются идеями и готовы принять правоту другого для установления истины. Другой спор — чтобы уничтожить оппонента вне аргументации, вне истины, вне совести. На первый взгляд, побеждают всегда вторые. Но ведь в таком случае мир не развивался бы.

Выбор всегда есть у каждого. Но я не верю, что человечество задумано природой или Богом только ради сладости отдельной минуты.