"Молодежь Эстонии" | 24.11.06 | Обратно

Польский сын русского отца

Нелли КУЗНЕЦОВА

Фото Сергея ТРОФИМОВА

Во вторник на Русском кладбище в Палдиски прошла гражданская панихида в память об экипаже подводной лодки М-200, погибшей ровно 50 лет назад в так называемом Суурупском проходе. На этой скорбной церемонии присутствовал сын старшего лейтенанта Владислава Колпакова, приехавший специально для этого из Польши.

История этой подводной лодки не просто трагична, о ней вот уже 50 лет рассказывают люди, вновь и вновь выясняя подробности, передавая их друг другу и вновь приезжающим. Никто не знает, как влияют на нашу жизнь события прошлого. Ведь, в сущности, все сплетено, прошлое, настоящее, будущее. Если рвется что-то сейчас, то как это отзовется в будущем? История подлодки М-200, ее экипажа больно отзывается в сердцах вот уже 50 лет.

И в этот раз на кладбище собралось много народу — горожане, ветераны флота из Палдиски и Таллинна, среди них были и те, кто служил когда-то на этой лодке, но в последний, роковой поход ее по каким-то причинам не пошел. Были и те, кто хорошо знал Владислава Колпакова, учился с ним вместе или служил.

Это был тот самый, единственный оставшийся в живых офицер, о мужестве которого мы рассказывали в прошлых наших публикациях. Он и еще несколько моряков оставались живыми несколько суток в умирающей лодке. И трудно даже представить себе, какие это были страшные сутки — в безвоздушной темноте, в воде, медленно заполняющей отсек. Помнится, один из офицеров на Севере, сын которого погиб на «Курске», сказал горькую и страшную в своей простоте фразу: «Изо всех сил надеюсь, что сын погиб сразу…» Эти мучились четверо суток. Страданий перед смертью им досталось полной мерой. А они еще пытались что-то сделать, хотя бы чуть-чуть оживить умирающий отсек. Слава Колпаков, так называли и до сих пор называют его друзья, так называл его писатель Виктор Конецкий, друживший с ним и не раз вспоминавший о нем в своих произведениях, так вот Слава Колпаков, до конца поддерживал моряков, руководил ими. Они не должны были даже допустить мысли, что он, офицер, командир, может упасть духом. В последние минуты, когда еще была связь с умирающей лодкой, он даже нашел в себе силы пошутить.

…Они так и лежат на мемориальном кладбище в Палдиски, молодые, лишь одному из них было за 30. И снова о них вспоминали, снова о них говорили, как о живых. И среди тех, кто собрался в этот день у могил подводников, стоял сын Славы Колпакова. Стоял и смотрел, как школьники Палдиской Русской гимназии кладут на могилы охапки цветов. О чем он думал, стоя вот так, через много лет у могилы своего погибшего отца?

Когда-то молодой его отец назвал сына Андреем. Теперь он — Андржей Поплавский, солидный пятидесятидвухлетний человек, польский журналист, бизнесмен. И за этим новым именем просвечивают многие перемены, зачастую драматические, произошедшие и с этой семьей, и со страной. Но ветераны, знавшие самого Владислава Колпакова, ахнули, увидев сына, так он оказался похож на отца. Словно сам Слава Колпаков, несколько постаревший за прошедшие годы, стоял здесь, среди них.

Мы разговорились с Андржеем Поплавским после этой торжественной, печальной, трогающей сердце церемонии. Я называла его Андреем, как и теперь называют его старые друзья отца и как зовет его Юрий Баскаков, племянник Владислава Колпакова, живущий в Таллинне. Многие таллиннцы знают его как руководителя творческого коллектива.

— А вы помните отца, Андрей?

— Очень смутно. Я ведь был совсем маленьким, когда он погиб. Но мне о нем много рассказывали и бабушка, и мама. И теперь я даже не знаю: те картины из своего детства, которые живут в моей памяти, помню ли я действительно сам или они навеяны рассказами близких.

— А вы знаете, что именно ваш отец был прототипом моряка, которого товарищи прозвали Маней, в замечательном, бесконечно трогающем душу рассказе Конецкого «Если позовет товарищ»? В рассказе Маня не погибает. Проведя несколько суток в полузатопленной лодке, он все-таки остается в живых. Конецкий всю жизнь помнил Колпакова, не раз говорил о нем, приезжал в Палдиски на его могилу. Даже незадолго до смерти, когда уже был очень болен…

— Я помню Виктора Викторовича. Он не раз приходил к нам после смерти отца, когда мы еще жили в Ленинграде. А книжку с этим рассказом, один из первых его сборников, он подарил нам, сделав на нем дарственную надпись именно мне, Андрею, сыну его погибшего друга. Я, правда, был еще совсем мальчишкой тогда, не знал или просто не помнил, где она, собственно, находится, эта книга. И нашел ее совсем недавно, года два назад, у своей двоюродной сестры, когда привозил в Москву свою дочь, она никогда не бывала в России, и Москва ее поразила. А я был необыкновенно рад тому, что нашел, наконец, книгу с дарственной надписью Конецкого.

Я рад и тому, что приехал в Таллинн, в Палдиски, увидел могилу отца. Меня бесконечно тронуло все, что я услышал, узнал. Меня тронуло, что и мэрия Палдиски поддержала эту эстафету, если хотите, памяти.

Бабушка говорила, что когда-то в детстве привозила меня в Палдиски, но я, честно говоря, не помню. А потом сюда просто невозможно было попасть. Закрытый город, военно-морская база…

— Как же вы оказались в Польше?

— Мама вышла замуж за поляка. Правда, спустя уже немало лет после смерти отца. Я заканчивал среднюю школу, последние четыре года в Варшаве, потом поступил в университет на отделение русской филологии. Но проучился там всего лишь два года, делать мне там было, собственно, нечего, и я перешел в Институт прикладной лингвистики. Закончил его, получив профессию переводчика.

— Ни у кого из старых друзей вашего отца не нашлось его фотографий. Просто мистика какая-то… Он и живет только в памяти, в рассказах. А у вас его фотографии есть?

— Когда умерла мама, я долго перебирал семейный архив, искал фотографии отца. И представьте себе, не нашел. Хотя помнил, что они были.

— Словно она, мама, унесла их с собой из этой жизни. Но скажите, учитывая сложную, противоречивую, даже в чем-то болезненную историю отношений двух государств, как чувствовали себя в Польше вы, русский человек, и как чувствуете себя сегодня? Вы ведь сразу оказались в польской школе. Трудно было?

— Не сказал бы… Конечно, работать пришлось больше, чем другим. Но что делать… Именно в школе я пережил несколько неприятных моментов, когда мне показали, что я чужак, что русским быть — плохо. А потом все это прошло. Нет, у меня не было проблем в этом отношении, хотя я никогда не скрывал, откуда я взялся, что я русский и первые годы своей жизни прожил в Ленинграде

Почему-то считается, что поляки не любят русских. Я бы этого не сказал. Они, конечно, с подозрением относятся к России как государству, к народу в целом, но люди, конкретные люди никогда не будут обижены, отвергнуты, оскорблены. Поляки, кстати, с интересом относятся к русской культуре, литературе. Здесь нет пространства для конфликтов. Они, эти конфликты, на другом поле.

Словом, стереотипы живучи, от них очень трудно избавляться. А в истории отношений Польши и России много горечи и всяческих наслоений. Хотя, когда мы говорим об этом, люди понимают, что это именно стереотипы, так прочно въевшиеся в сознание за 300 лет, что избавляться от них сложно. А сегодняшние люди — другие…

Быть может, это покажется смешным, но по отношению к Америке, скажем, действует другой стереотип. К Америке в целом, как к стране относятся хорошо, а американцев не любят. Хотя опять-таки плохо знают, что представляет собой нынешняя Америка. Кроме тех, разумеется, кто там живет. А поляков там очень много.

— Да, поляков, как и русских, разметало по всему свету…

— У нас шутят, что в Польше есть три крупных города: Варшава, Чикаго и Краков.

— Как журналист, долго проработавший в Польском агентстве печати, а также в разного рода журналах, вы встречались со многими людьми, не говоря уже о том, что и сами переживали вместе со страной все сложности ее новейшей, как принято говорить, истории. Скажите, как отразилась на людях та шоковая терапия, которая, как пишут в зарубежной печати, привела в конце концов к столь благополучным результатам?

— Да, это было сильное потрясение. Мы пережили очень трудные времена. Магазины были пусты, карточки были на все, в том числе и на мясо, на водку, табак, даже на обувь. Хотя и на карточки трудно было что-то купить.

Совершенно дикая инфляция… В один месяц я приносил домой миллион злотых, а на следующий — уже 4 миллиона, хотя это совсем не означало, что мне повысили зарплату.

Тяжелым был и период военного положения. Днем мы видели, как по улицам ходят вооруженные патрули. А ночью вообще нельзя было появляться в городе. У меня как у журналиста был ночной пропуск, однако и с этим пропуском меня иногда задерживали: «Эта бумажка для нас ничего не значит…»

— А вы участвовали в движении «Солидарность»?

— Нет, членом «Солидарности» я никогда не был, я все-таки чувствовал себя гостем в этой стране, но знакомым ребятам помогал, если надо. Должен сказать, что это было очень мощное движение, захватившее, по некоторым данным, около 10 миллионов человек. Но в общем-то это было протестное движение, движение «против», а не «за»… А под лозунгом «против» людей, как мы знаем, легче объединить.

— Да, мы тоже это знаем. Недаром столь популярен «поиск врага» в том или ином виде…

— Вот именно. А когда наступила пора, что надо было работать «за», интерес у большинства иссяк. Мало кто знает, что «Солидарность» распалась на целый ряд организаций, и у каждой свои идеи, свои представления о том, как надо строить Польшу, какой она должна быть. Словом, все как будто начало расползаться.

Последователи Объединенной рабочей партии, которая практически была коммунистической, потеряли свои позиции. Они вернутся, я думаю, через какое-то время, вновь появятся на политической арене, но пока ситуация для них сложна. А в правой части политического спектра идут сплошные драки. Я политикой не занимаюсь и не увлекаюсь, смотрю на все это со стороны, но должен сказать, что смотреть грустно. Вообще-то многие люди сейчас говорят, что хотели получить другую Польшу, другую Четвертую республику…

— Но Польша ведь благополучная страна, один из лидеров, можно сказать, в Восточной Европе…

— В общем-то, да. Хотя есть много серьезных проблем. Очень тревожна, например, ситуация со здравоохранением, с будущим пенсионного обеспечения. Какие пенсии будут у тех, кто сегодня работает, — тут есть немало вопросов. Очень велика разница между Варшавой и другими городами. Цены не сравнить, и заработки тоже не сравнимы.

По официальным данным, безработица у нас еще недавно составляла 20%. Сейчас — 16-17%.

— Это много…

— Конечно. Это не значит, правда, что рабочих мест нет. Безработица носит скорее структурный характер. И тем не менее… Нынешнее правительство считает, что снижение безработицы на 3% — исключительно его заслуга. Но оппоненты говорят, что эти три процента — просто «уехали в Ирландию». Ирландия тут имеет чисто символический смысл. У нас и сейчас на варшавских улицах бывают демонстрации под лозунгами «Не хотим уезжать в Ирландию!». То есть люди хотят получить работу дома, в Польше.

— Вы выросли в Польше, столько лет прожили в этой стране, а родной язык сохранили. У вас прекрасный, богатый русский язык. А вообще русский язык сейчас в Польше нужен?

— Ну, что касается меня, то я никогда не терял связи с языком, с людьми из России. Пока был журналистом, писал по-русски и по-польски. К тому же и работал одно время в журнале, который был органом Общества советско-польской дружбы. А когда ушел из журналистики, то русский тоже остался для меня необходимым. Я работаю в фирме, занимающейся пластиком. Она является частью большого концерна, распространившего свое влияние на пространстве от Аляски до Новой Зеландии. Внутренний, рабочий язык в фирме — английский. Но у нас много партнеров в Украине, Литве, Белоруссии, Чехии и т.д. Со многими из них мне, да и им тоже, общаться лучше, легче, полезнее на русском языке. Так что русский язык так или иначе всегда нужен.

А если говорить о Польше в целом, то тут с русским языком сложнее. Конечно, есть круг людей, по-прежнему интересующихся русской литературой, искусством. Но в общем книг на русском появляется мало, кинофильмов тоже. За последнее время, пожалуй, только «9 рота» и «Ночной дозор». Ну, иногда — фестивали, там российские фильмы есть. Но в целом пространство русского языка сократилось.

— Жаль. Но поживем — увидим…

— Хочу еще раз сказать, что уезжаю с благодарным чувством. Нужно время, чтобы все, что я увидел, услышал, узнал, уложилось в голове, в душе…