"Молодежь Эстонии" | 22.09.06 | Обратно

Память сердца

Нелли КУЗНЕЦОВА

Фото из архива «МЭ»

Наше последнее с Татьяной Сарзановой интервью не успело выйти в печать. И вот я сижу и слушаю Танин голос, записанный на пленку, такой спокойный, такой уверенный, обаятельный, и не могу, не могу поверить, что ее уже нет. Мы, кстати, говорили с ней о важности и сложности работы в социальном отделе управы части города. Она рассказывала о проблемах, с которыми ей приходится сталкиваться, о встречах с самыми разными людьми, об угрозах, которые ей иной раз доводилось слышать. Но разве я могла себе представить, насколько опасной для нее окажется эта самая работа?

Мы познакомились с ней, когда она еще работала в полиции, была ведущим инспектором службы экономических преступлений уголовной полиции префектуры Таллинна. Помню, в первую встречу она поразила меня. Как-то не вязались эти спокойные манеры, это удивительно красивое лицо, эта интеллигентная русская речь с неким расхожим образом полицейского, который, Бог знает почему, сложился в нашем сознании. Очевидно, нам казалось, что выстрелы, схватки с бандитами, смерть как-то не сопрягаются с красотой, интеллигентностью. А уж женщинам, как думает большинство, и вовсе нечего делать в полиции. Но Татьяна, помнится, рассмеялась, когда я сказала ей об этом: «Экономическая полиция — это совсем другое. Это борьба умов. Это состязание интеллектов...» И круг преступников тут совсем иной. Не бомжи, не пьяницы, не обыкновенные воры-домушники... Это — «белые воротнички», вполне приличные, даже как будто интеллигентные с виду люди. И чем изысканней преступление, чем тоньше оно по замыслу, тем труднее его раскрыть, тем больше знаний, интуиции требуется для этого. И мужества, если хотите... Честности, неподкупности. Того, что раньше называлось преданностью делу и что теперь, как это ни называй, необходимо тоже.

Помню, смеясь, она рассказала, как человек, которого она обвинила, дело которого направила в суд, принес ей цветы. Он оценил порядочность следователя, понял, что в этой схватке умов она оказалась выше. По уровню знаний, по умению сопоставлять...

А как же погони, которые показывают в кино, головокружительные трюки машин, назло, казалось бы, всем законам физики, где выслеживание преступников, ночные засады, стремительные схватки с бандитами, где все это, спрашивала, помнится, я. А она только улыбалась в ответ на эти смешные, наверное, вопросы. Впрочем, оказалось, что и в преследованиях преступников она участвовала. Однажды, например, вместе с другим сотрудником догоняла преступницу, директора овощного магазина. Нельзя было допустить, чтобы она успела уничтожить или спрятать финансовые документы. Но их старенькая, расхлябанная «Волга», единственная машина на весь отдел, не могла, конечно, совершать таких прыжков, какие показывают в кино. Хотя и у преступников не было таких машин и столько, сколько их теперь. Но преступницу они все-таки тогда схватили...

Ужасно хотелось бы рассказать о Татьяне подробнее. О том, например, что она занималась глубоководным плаванием. Или о том, что очень рано и быстро стала кандидатом в мастера по парашютному спорту. Занимала призовые места на крупных соревнованиях, опережая мужчин. Хотелось бы рассказать обо всех этих происшествиях в воздухе, об эстафетах, затяжных прыжках, когда земля приближается со страшной скоростью, обо всей этой воздушной эквилибристике. Я, бывало, слушала эти Танины рассказы, что называется, раскрыв рот. Хотя она отнюдь не пыталась изобразить себя героем. Мы с ней как-то даже дружно посмеялись, когда она сказала, что была так худа и легка, что ни разу даже не отбила ног о землю.

Все ее рассказы были интересны и профессиональными наблюдениями, и точностью деталей. Но я думаю сейчас о том, что она осталась живой после всех этих своих затяжных прыжков, опасных «упражнений» в воздухе. Она осталась в живых и после работы в полиции, в следственной службе отдела безопасности Департамента тюрем. Хотя угроз в те годы наслушалась достаточно. Ее даже спрашивали, не забыла ли она, что у нее есть дети, две девочки. А погибла, занимаясь такой, казалось бы, обыкновенной, такой мирной профессией. Не парадокс ли? Горький, страшный парадокс...

Я, кстати, спросила ее, не жалеет ли она, что столь круто переменила свою жизнь, стала социальным работником. И она сказала, что нет, не жалеет, пожалуй, даже наоборот. В ней всегда было сильно развито некое защитное начало. Сама она назвала это «адвокатскими наклонностями». И сказала, что именно здесь, в социальной работе, нашла себя. Хотя, добавила она, работать очень трудно. Никто, может быть, до конца и не знает, насколько она сложна, эта работа. Ведь приходят разные люди с разными проблемами, нередко больные не только физически, но и психически. В этих проблемах надо разобраться, но прежде всего поговорить с человеком так, чтобы он понял: в его сложностях разберутся, он не уйдет отсюда, из социального отдела, обиженный невниманием, нежеланием чиновников вникнуть в волнующие его вопросы.

Татьяна, кстати, очень серьезно относилась к своей профессии. Без отрыва, что называется, от производства она получила третье свое высшее образование, то самое образование, которое необходимо именно социальному работнику. Многие ли у нас, работая в социальных службах, его имеют?

Мы как-то разговорились с ней о том, что русских мало на руководящих должностях в муниципальных органах, и это плохо. Хотя некоторые считают и даже высказывают это мнение на страницах газет, что, быть может, лучше бы их не было вовсе. Поскольку некоторые русские, получив эти места и боясь потерять их, становятся «святее Папы Римского», нанося тем самым огромный вред. Но Татьяна покачала головой: так нельзя. Местные органы самоуправления имеют немалые возможности. И надо уметь пользоваться ими, в том числе и в интересах русскоязычного населения. Эстонцы все-таки плохо знают проблемы русских, с горечью сказала она. Ей, кстати, предлагали сменить ее русскую фамилию на эстонскую. Эстонский язык у тебя хорош, говорили ей, смени фамилию, и дорога наверх для тебя открыта. Но она считала это ниже своего человеческого, своего национального достоинства.

Ее сердечной болью были пенсионеры, прежде всего, русские пенсионеры. Эстонцы, как она говорила, живут все-таки в массе своей лучше. Кому-то помогают хорошо обеспеченные взрослые дети, кому-то — родственники из сельской местности. А среди русских много одиноких, несчастных стариков. Дети, не найдя себе здесь места, уехали в Россию или на Запад, а старики остались. Помочь им некому. Среди пенсионеров, приходивших в социальный отдел со своими бедами, 70% составляли именно русские, русскоязычные. И Татьяна старалась помочь им пособиями, всем, чем могла. Хотя, насколько я понимаю, и бдительности не теряла. Помню, с горечью говорила она о пожилой даме, которая с шумом, с угрозами и истериками требовала для себя пособия по прожиточному минимуму, а когда пришли к ней домой, выяснилось, что живет она в богато обставленной квартире с домработницей, получая пособие из соседней страны (не России, конечно).

А в другой раз, болезненно морщась, Татьяна вспомнила женщину, которая, именуя себя матерью-одиночкой, требовала помощи для себя и своих троих детей, у которых «нет отца» или, скажем, отцов. Однажды за полчаса до завершения работы, где-то около 6 часов вечера, в тот последний день, когда принимались заявления на соответствующие пособия, она позвонила Татьяне, сообщила, что едет с дачи, и потребовала, чтобы Сарзанова как социальный работник ждала ее, иначе «будет плохо». И в конце концов подкатила прямо под окна социального отдела, сама за рулем в 600-м «Мерседесе».

Конечно, выяснилось, что несчастная многодетная мать-одиночка вовсе не одинока, что у нее есть сожитель, восточный человек, который очень неплохо содержит всю семью. Но пособий тем не менее эта дама упустить не хотела. Вот к таким Татьяна была непреклонна.

А дети, дети из трудных семей, дети, оказавшиеся на улице, всегда были ее заботой. Помню, как она с болью рассказывала о девочке, упавшей на улице в голодный обморок. Она занималась этой девочкой долго, разбиралась в проблемах этой семьи, «выбивала» для нее средства, не раз беседовала с вполне обеспеченным молодым родственником, который мог бы помочь этой семье, но не хотел.

А однажды с улыбкой сказала, что сегодня к ней в кабинет пришел человек «прямо с помойки». В двух полуизорванных пластиковых пакетах, которые он поставил около ее стола, громыхали пустые и грязные бутылки. Оказалось, что это бывший моряк. Он был в Калькутте, когда закончился прием документов на получение вида на жительство. Он и потом почему-то не сумел вписаться в ситуацию, стал безработным, был выгнан из дома и окончательно опустился. Татьяна со своими помощниками долго хлопотала, добиваясь для него определенного статуса, вида на жительство, прожиточного пособия. И была счастлива, когда человека удалось «вытащить»...

Спасала и бомжа, который жил в какой-то собачьей будке. Бывшая жена иногда приносила ему тарелку супа. Выхлопотать пенсию для него было трудно, предприятия закрылись, архивы не сохранились. Надо было посылать запросы в Россию, Украину...

Все эти и многие другие рассказы укладываются в несколько фраз или даже в несколько слов. Татьяна так об этом и говорила, вовсе не ставя себе в заслугу все эти хлопоты — «иначе и не должно быть», — но можно себе представить, какая это огромная, постоянная, действительно нелегкая работа, требующая сострадания, не малодушного и сентиментального, которое есть, в сущности, не что иное, по словам Цвейга, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья, а сострадания истинного, требующего действий, полного решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах, чтобы помочь...

Преклоняюсь перед социальными работниками, не теми, которые работают «от звонка до звонка», перекладывая бумаги с одного места на другое, а перед теми настоящими, которые стали ими по велению долга, по зову сердца и работают, не жалея времени и сил, надрывая иной раз душу, но помогая людям...