"Молодежь Эстонии" | 23.04.07 | Обратно

Кому принадлежит эстонское государство, если оно принадлежит народу?

Райво ВЕТИК,
профессор политологии
Таллиннского университета

Изменение понятий

Краткий ответ на вопрос, вынесенный в заглавие, будет такой: эстонское государство принадлежит всем нам. Если же отвечать подробно, то следует уточнить, кто такие «мы».

Определенная двусмысленность при определении субъекта эстонской государственности присутствует уже в первых строках нашей конституции, в которых говорится о том, что это государство создано на основе самоопределения народа Эстонии и обязано обеспечить сохранение эстонской нации и культуры на вечные времена. Народ и нация – понятия разных уровней. Первое указывает на политическое единство, второе – на этническое. Идеология первого — политическая, идеология второго – ориентирована на этническую, национальную государственность.

Противоречие заключается в том, что законы Эстонии как демократического государства подразумевают политическое определение субъекта государственности, то есть гражданство, а в общественном сознании субъект конструируется, скорей, через этнические признаки, то есть подразумевается, что государство является принадлежностью эстонцев.

Мы имеем дело с установкой, имеющей долгую историю и сильно влияющей на политику современной Эстонии. Но она обусловлена не какой-то отличительной особенностью эстонской идентичности, а сконструирована социально. Значит, чтобы ее понять, следует сосредоточиться не столько на идентичности, сколько на проблемах общества, которые формируют наши установки и ценности.

Кстати сказать, указанное противоречие актуально не только для нас, но и для тех стран Европы, в которых сосредоточены значительные группы национальных меньшинств и иммигрантов. Миграция и мобильность людей превратили многие национальные государства в мультикультурные, внеся известные противоречия между бытующей государственной практикой, социальной структурой и потребностями дальнейшего развития. А поскольку на сегодня и мы имеем дело с мультикультурным государством, то встает вопрос о необходимости обновления существующих институций.

Можно сказать, что именно это является центральной спорной темой теоретической политики в последние десятилетия. Сторонники теории классической модернизации считают национальность анахронизмом и предлагают от нее отказаться вообще. Оппоненты настаивают на реабилитации национальности.

Другой фактор, влияющий на практику национальных государств и обуславливающий противоречия, это глобализация. Экономическая конкуренция мирового масштаба вынуждает общества становиться более рационалистичными и единообразными, отражением чего служат не только общность используемых технологий, но и нивелировка в потреблении культуры. В то же время идентификация подразумевает, скорее, противопоставление, подчеркнутое выделение отличий. Отражением такого противоречия становится бурное распространение так называемой «идентичности сопротивления» унификации.

Можно констатировать, что общественная практика повсюду в мире стремительно меняется, мы живем в переходный период, когда многие прежние функции государства берет на себя рынок. Это неизбежно привносит неопределенность в осмысление национальной государственности, что наблюдается повсюду, включая и Эстонию.

Как мы конструируем свое «мы»

Чтобы это проанализировать, можно воспользоваться социологическими понятиями «группа» и «категория». Например, группой являются эстонцы, которые так сами себя определяют. Категория – это понятие, не связанное с самоопределением, оно распространяется на некую группу людей со стороны. Например, государство делит свое население на две категории – граждан и неграждан. Так удобней для государственной практики, поскольку у каждой из категорий разные права и обязанности в отношениях с государством. Привнесенное определение влияет на внутреннее самоопределение группы. И наоборот.

Какие же группы и категории существуют в общественном сознании Эстонии? Если обратиться к данным «Мониторинга интеграции 2005» о том, каковы установки эстонцев в отношении привлечения неэстонцев к практике управления государством, то можно проследить, как конструируется политическое «мы», если предположить, что к числу «мы» относят тех, кому можно доверять официальные посты публичной власти.

Данные говорят, что половина эстонцев отвергает возможность участия неэстонцев в Рийгикогу, считая, что они не должны быть в парламенте или же составлять в нем не более одной десятой части. Чуть более трети эстонцев полагают, что неэстонцы должны быть представлены в Рийгикогу пропорционально своей численности. Иными словами, для большей части эстонцев неэстонцы – это «они», которым нельзя доверять важные государственные посты.

Основанием для такого отторжения служит трагическая история Эстонии и личный трудный опыт жизни. Сказывается и постоянная словесная война России против Эстонии, которая все время воспроизводит здесь межнациональную напряженность.

В итоге формируется идентичность страха, сильно мешающая развитию общества Эстонии. Но надо учитывать, что установка отторжения у коренной нации как реакция на прошлое неизбежно порождает у меньшинств ответную реакцию, ощущаемую как дискриминация и национализм. Ставшее нормой отторжение ставит неэстонцев в ситуацию, когда они чувствуют себя людьми второго сорта. А это благодатная почва для формирования «идентичности сопротивления».

Исследования последних лет показывают постепенное усиление среди неэстонцев именно такой идентичности. Важно отметить, что она выражается не только в установках людей, но и в социальном поведении.

Отметить следует и то, что данные мониторинга показывают, что в последние годы среди эстонцев растет раздражение от иного мировосприятия и уклада жизни неэстонцев, растет социальное разобщение между эстонцами и русскими, особенно среди самых молодых. Если в 2002 году доля эстонцев, которых раздражали поведение и уклад жизни русских, составляла 46 процентов, то в 2005 году она была уже 56 процентов.

Наиболее опасным выражением «идентичности сопротивления» является происходящее вокруг Бронзового солдата. Именно в кризисных ситуациях срабатывают механизмы общинности. Подготовка эстонских законодателей к переносу памятника вызвала в неэстонцах кризис идентичности, объединяющий их аналогично тому, как объединила эстонцев «поющая революция». И уже сегодня можно утверждать, что неэстонцы как социальная группа не является больше той, что была несколько лет тому назад. Они ищут новую объединяющую базу, чтобы заявить о своих интересах в обществе Эстонии.

Мы не знаем точно, как возник кризис с Бронзовым солдатом, но мы знаем, что политики Эстонии оказались загнанными в угол. И что бы ни было предпринято сейчас, и эстонцы, и неэстонцы будут чувствовать, что государство выступает против основ их коллективной идентичности, которую будут яростно отстаивать.

Что делать?

15 лет прошло как восстановлено национальное государство, строится новая жизнь, при этом по-прежнему сохраняется более ста тысяч неграждан, и мы начали верить, что неэстонцы отторжены от публичной жизни справедливо. Формально у нас есть институты демократии, но перехода к модели воспроизводящего самого себя общества мы все еще не осуществили. А такой переход — ключевой вопрос на нынешнем этапе развития национального государства.

Здесь важно видеть, что переход касается не только межнациональных отношений, но общества в целом. Разделить людей по категориям можно на разных основаниях, например, на бедных и богатых, на жителей столицы и провинциалов, партийных и беспартийных. Но какого противопоставления ни коснись, социально сильная часть определяет себя по отношению к слабой по принципу «сам виноват». Неэстонцы «сами виноваты», что отвержены, бедные сами виноваты в бедности. Женщины сами виноваты, что им мало платят на рынке труда. С точки зрения теории морали, это нарушение категорического императива Иммануила Канта. С точки зрения теории политики, это стратегия силы при распределении общественного валового продукта, когда сначала объедают бедняков, а потом каждый ест из своего собственного блюда.

И если поставить установки эстонцев в более широкий социальный контекст, то придем к пугающему выводу. Вопрос можно сформулировать так: чем отличается установка, по которой в Рийгикогу должны входить только эстонцы, от установки, по которой в Рийгикогу должны входить только белые и богатые? По сути никакого отличия в них нет. Маргинализация в межнациональных отношениях – лишь один, крайний пример того, что происходит шире во всем обществе. Неэстонцы дали нам зеркало, в котором мы можем лучше разглядеть самих себя.

И это зеркало задает нам основной, с точки зрения национальных интересов, вопрос: кому же принадлежит эстонское государство, если оно принадлежит народу?

В национальных ли интересах Эстонии оказаться среди пяти самых «смелых и красивых», как обещал отдел сбыта одной из партий, или же в поиске ощущения нового «мы» для общества, в котором каждый чувствует себя как дома?

Достигать ли целей для своей группы за счет отторжения другой, или руководствоваться принципом: признавая других, мы обогащаем сами себя?

Вот эти вопросы мы должны обдумать, обсуждая, кому принадлежит эстонское государство.