"Молодежь Эстонии" | 27.04.07 | Обратно

Эмиграция — это капля крови, взятая на анализ...

Нелли КУЗНЕЦОВА

Профессор Н.А. Струве в Таллиннском университете. 3 х фото Никиты ЧЕРНОВА

Как уже сообщала наша газета, на этой неделе профессор университета Сорбонны Никита Алексеевич СТРУВЕ, директор парижского издательства YMCA-Press, один из основателей московской библиотеки — фонда «Русское зарубежье», передал в дар Таллиннскому университету замечательную коллекцию из более чем 600 книг, изданных YMCA-Press, сотрудничающим с ним московским издательством «Русский путь» и даже существовавшим в 40-50-е годы в Америке издательством им. Чехова, о котором мы вообще ничего не знаем.

Многие из этих книг никогда не издавались в СССР по цензурным соображениям, деятельность YMCA-Press была прежде в нашей большой стране под запретом. Тем более, что в этих книгах рассказывалось о русской эмиграции, выдающихся деятелях русской культуры, оказавшихся за рубежом в бурные, грозные революционные и послереволюционные годы. Но теперь эти книги можно видеть.

Н.А. Струве и Н.В. Ликвинцева у стенда с книгами.

Сам приезд в Эстонию Никиты Алексеевича Струве знаменателен. Он не просто представитель знаменитой российской семьи, потомок основателя Пулковской обсерватории, внук того самого Петра Струве, который был сподвижником Петра Столыпина, одним из лидеров кадетской партии, он и сам все эти годы был в Париже своеобразным центром притяжения для русских эмигрантов из многих стран, неким центром культуры. Недаром профессор Ирина Белобровцева, сама чрезвычайно умный и знающий человек, много занимающийся в последние годы деятелями русской эмиграции, сказала, что это «человек-оркестр», что он сделал для русской культуры столько, сколько другим не удалось бы сделать и за несколько жизней.

Но самое главное, он был близко знаком со многими замечательными, великими людьми русского зарубежья. Многих уже нет в живых. Нет Бунина, нет Ремезова, нет Бродского... Но, как замечательно сказал сам Никита Алексеевич, он и сейчас слышит их голоса. И слушая его рассказы, мы, в свою очередь, узнаем об этих людях, что называется, из первых рук. Не из книг и кинофильмов, зачастую искажающих реальность, а именно из первых рук, от человека, наблюдавшего этих людей многие годы, жившего рядом с ними.

Н.А. Струве и посол РФ Н.Н. Успенский впервые встретились на эстонской земле.

Уже потом, после его выступления перед филологами, студентами университета, представителями русской общественности, когда мы сидели в тесноватом, заставленном столами помещении кафедры русской литературы, я спросила, понравился ли ему фильм «Дневник его жены», совпадает ли он с живым обликом Бунина, с тем, что помнит сам Никита Алексеевич. И он сказал, что эта кинолента была ему подарена, он даже подружился с актером Смирновым, сыгравшим Бунина в этом фильме. Но смотреть его все-таки не стал, поскольку все, что о нем говорили, подсказывало ему: фильм плох, и хотя канва событий в нем определена, в общем, верно, все же искажена самая суть, дух.

Вообще-то, отвлекаясь на минутку, скажу, как замечательны эти чаепития на кафедре русской литературы, когда в углу постоянно кипит чайник, на столе стоит неизменная вазочка с печеньем, а вокруг собираются все, кто в этот момент свободен от занятий, кого тянет на кафедру, к этим людям, к самой Белобровцевой, которая всегда интересна и как-то очень негромко и умело направляет беседу. Никита Алексеевич очень быстро и совершенно естественно вписался в эту атмосферу свободного разговора, живого обсуждения, где не имеют значения чины и ранги, где вопросы задаются самые разные и без всякого стеснения. Впрочем, похоже, что она, эта атмосфера, для него привычна. Недаром его парижский дом открыт, недаром он рассказывает о знаменитом 16-м квартале в Париже, хотя там он называется не кварталом, а несколько иначе, но все равно знаменит, поскольку именно здесь жил Бунин, жили другие русские, и для них это место было Россией, кусочком России, ведь другой большинство из них не знало. Сам Никита Алексеевич впервые увидел Россию в 1991 году, когда ему было уже 60 лет.

Но русский язык у него богатейший, выразительный, точный, хотя он учился во французской школе. У него, потомка русских эмигрантов, иного выбора не было. Но домашний язык в семье Струве всегда был русским. Как и во многих других семьях эмигрантов первой волны, блистательных русских интеллигентов, цвета русского дворянства... К тому же, общение с Буниным, которого Никита Алексеевич знал с детства.

Жажда жизни и страх смерти

Каким он был все-таки, Иван Алексеевич Бунин, великий русский писатель, прозой которого мы всегда зачитывались, литературным языком которого упивались?

Никита Алексеевич назвал его «человеком доблестного ума», человеком огромной творческой насыщенности. Как-то очень интересно он сказал, что гениальность рождается зачастую из противоречивых тенденций. Бунин, по словам Струве, был соткан из противоречий, где основными были невероятная страсть к жизни, к жизненной плоти и страх смерти. Быть может, из этого страха смерти и происходило то чувство незащищенности, уязвимости, которое, по словам Струве, так явно ощущалось в нем. Это ощущение незащищенности, стремление себя защищать диктовало, как считает Никита Алексеевич, кажущуюся недоброту Бунина.

Он был великолепным чтецом и часто читал на вечерах, где собирались люди, любящие литературу.

Ремезов, другая великолепная фигура русского зарубежья, которого Никита Алексеевич тоже знал хорошо и который был во многом противоположен Бунину, тоже читал отменно, даже, быть может, еще более артистично, притом любил читать и свои произведения, и чужие. Это его искусство, как говорит Никита Алексеевич, запечатлелось в его памяти на всю жизнь.

Кстати, сам Струве помимо других своих произведений написал книгу «70 лет русской эмиграции». Она написана на французском языке и пока еще не переведена на русский. А прочитать ее было бы очень интересно. Конечно, он рассказывает, в основном, о первой волне эмиграции, тем более, что она была самой большой — полтора миллиона человек. К тому же, добавляет Никита Алексеевич, это был цвет нации. Вторая волна была гораздо меньшей по численности, и, быть может, как выразилась Ирина Белобровцева, была самой несчастной. Это были люди, угнанные немцами из России, с Украины и оставшиеся потом на Западе. Это были те, кто уходил от советских войск, как, например, уходили вместе с гитлеровскими частями в 44-м из Эстонии. И, наконец, это были те, кто ухитрился в советские годы выйти замуж за иностранцев. Интеллигенции во второй волне, как говорит Струве, было мало, и вообще эта волна не сыграла такой роли и не оставила такого следа в истории, как первая.

Кстати, некоторые исследователи считают, что белая эмиграция, найдя силы не вернуться в «красную Россию», все же так и не создала за рубежом иную нацию. Хотя в истории есть примеры, когда именно через эмиграцию возникал новый народ. Например, еврейский...

Русская эмиграция, считают исследователи, была в корне иной. Она не отрывалась от родины настолько, чтобы образовывать новую метрополию. Ее комплекс идей был, по существу, реставраторским, направленным на идеализацию «России, которую мы потеряли». Никита Алексеевич, насколько я поняла, считает несколько иначе. Он тоже говорит о «самоубийстве России», о том, что «революция была трагедией России», и что «у России не получилось истории, а великая литература получилась». Но он говорит и о чувстве ответственности, которое они, русская интеллигенция первой волны, испытывали, горько сожалея, что так или иначе допустили все то, что в те годы свершилось. Тем более, что они, как рассказывает Струве, всегда знали, что именно происходит в России. Он, кстати, очень коротко и оттого, быть может, еще более страшно рассказал, как уже в послевоенные годы во Франции вылавливали так называемых «советских невозвращенцев». Этажом ниже в их же доме, вот так, силой вытаскивали студента-медика, жившего в квартире внука Толстого, а он кричал: «Помогите, товарищи...» Но никто, конечно, не пришел ему на помощь, хотя потом русские эмигранты развернули кампанию в прессе, и советская военная миссия, оказавшаяся, как выяснилось, причастной к этому, должна была покинуть Францию.

Никите Алексеевичу, кстати, задали вопрос, правда ли, что Мережковский, выступая по французскому радио, приветствовал нападение Гитлера на Советский Союз. Но Струве покачал головой: такого он не слышал, хотя, конечно, Мережковский, как и Зинаида Гиппиус, был резко негативно настроен против большевиков. Тем не менее сочувствия к Гитлеру в среде эмигрантской русской интеллигенции не было. И быть не могло. Тот же Бунин, как известно, передвигал флажки по карте, следя за передвижением советских войск. К тому же, как мы знаем, было ведь не только пассивное сочувствие, страдание за беды России. Вика Оболенская, красавица-княжна, участвуя во Французском Сопротивлении, погибла в застенках гестапо. Так же погибла и Ариадна Скрябина. И Борис Вильде, как известно, был тоже героем Французского Сопротивления и тоже был расстрелян гестапо. Этот список можно продолжить...

Тем не менее, когда в 45-м, вспоминает Струве, в Париж приехали Константин Симонов и Илья Эренбург, и Симонов читал свое знаменитое «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...», эмигрантская интеллигенция недоверчиво молчала. Ее отношение не к самой России, не к русскому народу, а именно к большевистской, как они говорили, России было вполне определенным. Это вообще был сложный, болезненный для многих, трагический вопрос...

Бродский, человек, поэт и мыслитель

Третья волна русской эмиграции была очень разной, но в ней были свои величины. Я, между прочим, спросила у Струве, знал ли он Виктора Некрасова, написавшего прекрасную горькую и яростную книгу «В окопах Сталинграда». Многие, очевидно, помнят фильм «Солдаты», поставленный по этой книге со Смоктуновским в одной из главных ролей. Но Никита Алексеевич покачал головой: Некрасова он знал, но общался с ним мало, Виктор был очень болен, много пил. Впрочем, это понятно. Оказаться в эмиграции, вдали от России после всего пережитого...

Зато Никита Алексеевич хорошо знал Бродского. И когда он сказал, что общался с поэтом в общей сложности около 800 часов, его забросали вопросами. Правда, Бродский мало жил во Франции, языка он не знал, общаться с людьми ему здесь было сложно. Хотя в конце концов он женился на студентке Сорбонны, которая была как раз ученицей Никиты Алексеевича, что в общем-то укрепило их дружбу. Правда, Струве и раньше помогал ему, устраивал вечера поэзии, чтобы Бродский мог выступить, издавал его книги.

Струве вспоминает, что Бродский в жизни был стремителен и многоречив. Как и в поэзии... Кстати, именно о многоречивости его поэзии писал и Солженицын в одной из своих статей, хотя с критическим духом этой статьи Струве, как он говорит, согласиться не может. Бродский, по его мнению, вдохновенный поэт. И похоже, в его устах это наивысшая оценка. Бродский, по словам Никиты Алексеевича, был ищущим человеком. Это сказывалось во всем. И он был единственным настоящим большим поэтом.

Можно, конечно, назвать и несколько других имен. Вайль, Генис, Борис Парамонов... Но это несколько иное. Они живут в России и вместе с тем вне России, в неком положении полета, невесомости... Как бы над Россией. Хотя есть мнение, что нация может разглядеть себя только с высоты своей орбиты. Может быть, они помогут?

Никита Алексеевич Струве выступил перед преподавателями и студентами Таллиннского университета, журналистами, представителями русскоязычной общественности с лекциями: «Мемуары о русской эмиграции» и «Религиозно-философское наследие русской эмиграции».

Нельзя не упомянуть, конечно, и о том, что Струве на протяжении десятилетий был главным редактором журнала «Вестник Русского христианского движения». Вокруг него собирались удивительные люди. Александр Шмеман, например, с которым Струве связывали не только дружеские и доверительные отношения, но и согласие по многим непростым проблемам, существовавшим в среде русской эмиграции. Более 30 лет, когда Шмеман уже переехал в Америку, они со Струве вели переписку, изредка встречались. Шмеман к тому времени возглавил Свято-Владимирскую семинарию в Крествуде. И оба, занимаясь журналом, Русским христианским движением, литературой, становились посредниками в освещении и понимании событий, вошедших в историю русской эмиграции и вообще в историю драматического ХХ века.

Наше время еще не разгадано

Именно эта стихотворная строчка вынесена в название открытого семинара, который идет в библиотеке — фонде «Русское зарубежье». Он посвящен ХХ веку и его осмыслению в культуре русского зарубежья. Наталья Ликвинцева, сотрудник международного отдела этой библиотеки, ведущая семинар, сказала мне, что эта строчка взята из стихотворения матери Марии (Скобцовой).

Это удивительная женщина... Вместе с другим русским эмигрантом Ильей Фондаминским она была причислена Константинопольской церковью к лику святых.

Поразительно, но оказалось, что оба этих человека были так или иначе связаны с Эстонией. Илья Фондаминский вел в молодости активную революционную деятельность, был эсером. Арестованный, он в 1905 году сидел, как рассказывает Наталья Ликвинцева, в башне Толстая Маргарита, которая была в те времена чем-то вроде следственного изолятора. Потом он оказался в эмиграции. Издавал один из самых известных журналов русской эмиграции «Современные записки». Именно ему посвящен первый в сети открытых семинаров, идущих в библиотеке — фонде «Русское зарубежье». Это попытка приблизить к нам фигуру Ильи Фондаминского, сделать ее яснее, прозрачнее для нынешних наших современников.

О матери Марии, этой поразительной женщине, мы тоже знаем мало. Это поэтесса Елизавета Кузьмина-Караваева, во втором замужестве ставшая Скобцовой. В 15 лет юная поэтесса увидела Блока и поняла, что он единственный, кто может помочь ей «избыть душевную смуту».

Кстати, именно в Тарту, как говорит Наталья, впервые были опубликованы ее «Воспоминания о Блоке», и это, по словам Ликвинцевой, быть может, самые известные и глубокие ее тексты, или даже вообще наиболее глубокие из всего того, что было опубликовано о Блоке.

О кончине поэта она узнала в Югославии, где тяжко бедствовала с матерью, тремя детьми и вторым мужем. Горе ее было беспредельным. Позже, уже во Франции поэтесса постриглась в монахини, приняв имя — мать Мария.

Это была странная монахиня. Умела столярничать, шить, вышивать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Все делала сама на улице Лурмель, 77...

В июне 1942 года в Париже начались массовые аресты евреев. Более 4 тысяч, в том числе детей, свезли на зимний велодром. Туда, как рассказывается в одном из изданий, тайно проникла мать Мария. Она помогла спасти многих: их прятали в урны для мусора и тайно вывозили шоферы-французы.

Через три года, не боясь, она вошла в газовую камеру лагеря Равенсбрюк вместо другой осужденной и тем самым спасла ее ценой собственной жизни. Прах ее рассеян, как и прах замученных и сожженных в фашистских концлагерях, близ крематория «для удобрения почвы»....

Остались строчки ее стихов:

Зачем блуждает твой святой народ
В пустыне мира, вечной и огромной.

Наталья Ликвинцева говорит, правда, что этот факт добровольного самопожертвования не подтверждается пока документально. Но рассказ этот или легенда уже давно передается от человека к человеку, от поколения к поколению. И ведь не на пустом же месте возник этот рассказ. К тому же он полностью в духе ее поэзии, где главное — искупление, подвиг, мученичество. И мне кажется, знать о матери Марии надо именно сейчас, в непростой нашей ситуации, когда крушатся памятники освободителям и пытаются обелять фашистских преступников, пересматривая итоги Второй мировой войны. Недаром семинар в библиотеке — фонде «Русское зарубежье» так и называется «Вызовы времени и ответы на них в жизни и творчестве матери Марии». А здесь, в Таллинне Наталья Ликвинцева выступила с лекцией «История ХХ века в художественном творчестве и религиозно-философской мысли матери Марии (Скобцовой)».

Библиотека — фонд «Русское зарубежье», издательство «Русский путь» приступили к выпуску пятитомного собрания сочинений матери Марии. Более половины статей, которые сейчас готовятся к печати, никогда прежде не видели свет, они никогда не доходили до читателей. А в них — богатейшая мысль, пророческие строчки, мучительное предвидение.

То лучшее, что связано с возрождением Церкви, по словам Натальи Ликвинцевой, не просто с использованием церковной, как она выразилась идеологии, нередко, кстати, в политических целях, так вот это лучшее связано с наследием, богословским, философским, оставленным нам русскими эмигрантами, цветом нашей культуры, ее совестью — матерью Марией, Бердяевым, отцом Шмеманом и другими..

Место в Истории

Наше время еще не разгадано... Так сказала когда-то мать Мария. И пронзительная правда этих слов и сейчас бьет в сердце. Прошлое просто вопиет, чтобы мы попытались его понять, сказала и Наталья Ликвинцева, изучающая сейчас статьи, документы, материалы, события жизни, факты биографий деятелей русской эмиграции.

Россия вышла из 70-летнего периода и еще не вошла по-настоящему в другой. Но чтобы началось это новое будущее, надо осмыслить прошлое. У нас пытаются делать вид, горько сказала Наталья, что ничего из пережитого нами как бы не было. Ни советского периода, ни опыта тоталитаризма. Но ведь все это было. И чтобы не повторилось то темное, трагическое, что было в нашем прошлом, надо его тщательно продумать, изучить. Один из таких способов продумывания — это изучение опыта русской эмиграции.

В самом деле, известная Мария Розанова, говоря о роли эмиграции в жизни метрополии, очень четко сформулировала эту мысль: выстилать своим опытом путь к цивилизации. Может быть, и на нашу долю, долю живущих здесь русских, русскоязычных выпадает такая нелегкая задача.

Кстати, ей же, Марии Розановой, принадлежат слова, пронзительные по силе и смыслу: «Эмиграция — это капля крови, взятая на анализ...»

Уже позже, когда мы с профессором Ириной Белобровцевой отошли чуть в сторонку от этих споров, вопросов и ответов, перебивающих друг друга, я попросила ее коротко подвести некий итог этих последних дней, полных волнений, разговоров, выделить их главную, на ее взгляд, мысль. Мы не можем угадать, что будет с нами в будущем, сказала она, поэт был прав: «Нам не дано предугадать...» Но мы должны ощутить, мы должны знать, где они, наши корни, особенно в культуре, языке, традициях. Пока же существует этот страшный разрыв во времени, разлом в генетической памяти, без которой народ не может существовать.

В самом деле, у нас как-то все отдельно. Отдельно то, что было в прошлом. Отдельно, словно оторванные от корней, существуем мы сегодняшние. И то, что мы хотим сделать в этой жизни, — тоже отдельно. Мы как-то не можем пока связать все это воедино. А может быть, и не хотим себя всем этим утруждать. Очевидно, многим, как выразилась Ирина Захаровна, удобно существовать точечно (какое словечко, не правда ли?). Но эта точечная жизнь, это незнание того, что было, неумение продлить его, протянуть нить, связывающую нас в единое целое, в народ, обедняет и жизнь, и культуру, и всех нас. Да, собственно, лишает нас основы, чувства гордого самоуважения, а в конце концов и права на место в истории своего народа.