"Молодежь Эстонии" | 09.07.07 | Обратно

Изображая жертву

О возможности левизны в Эстонии

Опросы общественного мнения показывают: народ счастлив и удовлетворен, как никогда прежде. Ему нужны именно такие, как Ансип, прямолинейные руководители, а не мудрствующие и сомневающиеся во всем интеллектуалы. Выходит, надо соглашаться с Вольтером: мы живем в самом лучшем из миров, в лучшей из возможных Эстонии. И возможно, очень скоро это признают и русские, и писатели, и ученые-социологи.

С этой саркастической цитаты из публикации Марью Лауристин в еженедельнике Sirp («Элита и идентичность») начинает свою публикацию в Eesti Päevaleht Эви Аруярв, как и Лауристин, встревоженная явным поправением общественных настроений в стране после апрельских событий. А возможны ли вообще в нашей стране левые умонастроения? Если нет, то почему? И отчего так слабы наши «новые левые», в который-то раз входящие в правую правящую коалицию?

Как совместить европейское лидерство Эстонии по ничтожности государственной поддержки социальной сферы и резкому экономическому расслоению общества с абсолютной поддержкой правых и отсутствием левых умонастроений? Почему лидеры, выражающие левые умонастроения, не находят убедительных слов, чтобы приумножить ряды своих сторонников? Неужели все дело в глупости избирателей, о которой так часто говорили прежде те, кто сегодня наслаждается радостями жизни?

Один из ответов на эти вопросы, пишет Аруярв, можно вычитать из публикации Лауристин, связывающей корни проблемы с «русским вопросом», более неблагополучным положением русских, чем эстонцев, а также непопулярностью тех ученых-социологов, писателей и общественных деятелей, которые выступают на эти темы.

Но, по мнению Аруярв, таким ответом проблема «новых левых» не исчерпывается. Она полагает, что в Эстонии традиционно левых связывают не с проблемами социального неравенства, а чаще с национальной ориентацией, которую можно уличить в противостоянии консерваторам или тем, кто действует под их маской. Левизна, искусственно приклеенная к «русскому вопросу», только укрепляет у эстонцев неприязнь, в основе которой лежит драматический опыт истории и утрата государственной независимости.

Бессилие «новых левых»

То, что длительный коллективный опыт определяет формы культурного поведения и является серьезным общественным фактором, подтверждается странными особенностями восточных коллективистских и клановых демократий. В связи с апрельскими событиями у нас на полном серьезе говорили о мистико-религиозной природе русских и отсюда — стихийности их поведения. Но если следовать такой логике, тогда эстонца придется воспринимать не как крестьянина, а как одиноко выживающего индивидуалиста.

Природа природой — подобные широкие допущения рискованны и дают волю демагогии. Определенно же можно говорить об одном: социальное расслоение общества указывает на слабость его солидарности. Нет сомнения, что в силу реалий жизни левизна, увязываемая с идеей общественной солидарности, нежизнеспособна. Солидарности нет места в общественных отношениях, базирующихся на жесткой рыночной конкуренции. О какой солидарности может идти речь, когда важней всего быть первым или просто выжить! Идеология соперничества (застарелая для Европы) одерживает верх в Эстонии. О бессилии левых умонастроений говорит также обилие, раздробленность и маргинальность таких движений, как защитники животных, зеленые, сексуальные меньшинства, феминистки, анархисты, которые скорее дискредитируют идею солидарности, чем укрепляют и развивают ее.

Слабости левизне в Эстонии добавляет и проблема ее лидеров. Люди, прежде служившие советскому социализму, а потом верой и правдой поддерживавшие «накопление первоначального капитала», не очень убедительны, говоря о солидарности. Еще менее убедительны любители псевдоанархистских маскарадов, рядящиеся в футболки и способные лишь к самолюбованию в этой игре.

А что если спуститься на землю?

На тему о том, что категории «правое-левое» не отражают всей полноты современного мира, говорится много. Тем не менее ими чаще всего пользуются при характеристике идеологий и людей с их установками и отношениями с обществом. В зависимости от политической и культурной ситуации эти категории могут выступать в различных комбинациях. В общих же чертах под правизной подразумеваются прагматичность, четкая иерархичность и консерватизм, а под левизной — мышление идеалистическими категориями и отрицание иерархий. Наши левые, комментируя апрельские события, делали упор именно на идеалистические категории. Аруярв полагает, что именно политизированный миф о собственной жертвенности, безмолвная поддержка деструктивных действий и идеалистические туманности выбивают почву из-под ног у наших левых, лишая тем самым их возможности формулировать продуктивные и жизнеспособные идеи, способные удерживать баланс общества.

Если признавать, что конкуренция и прагматизм есть основа всему, а наши левые помогали строить общество именно так и сейчас не сомневаются в правоте такого построения, хотя делают недовольную мину, может, им стоит поменять формулировки своих целей, соотнеся их с реальностью, предлагает Аруярв.

Авторитет левых только окрепнет, если отцепить его от «русской карты» и вернуть на землю, где разглядеть общество целиком. Ведь резкое экономическое расслоение в Эстонии — проблема долгосрочная. Здравый смысл и опыт подсказывают, что тут скрыто немало драматических взаимосвязей. Экономическое неравенство подразумевает огромное число плохо образованных людей со слабым здоровьем. Низкое качество человеческой составляющей подразумевает проблемы с рабочей силой и огромную нагрузку на социальную сферу, в результате чего снижается общая социальная защищенность.

Базовый посыл левых идеологов обществу и политическим партнерам мог бы звучать так: общественная солидарность, воплощаемая в заботе государства и развитой системе публичных услуг, — это не только красивые и высокие слова, а прежде всего, полезная вещь. Она — гарант выживания нации и государства.

Правда, Аруярв сомневается, что перспективная полезность такого посыла сможет выдержать конкуренцию с въевшимся в практику железным принципом «иметь все сейчас и сразу», хотя ясно, что принцип полезности более конструктивен, чем роль (уже почти профессиональная) жертвы. «МЭ»