"МЭ" Суббота" | 22.06.07 | Обратно

Корпоративный мат, или Что позволено спектаклям в Гараже Русского театра

Елена СКУЛЬСКАЯ

Актеры Сергей Фурманюк и Артем Гареев в спектакле «М&Ж. Отклонения по Фрейду». Фото Евгения СИЛАЕВА

Ничто так сильно не разделяет людей, как обстоятельства, в которых матерятся разные слои населения.

Подростки, как известно, матерятся на улицах, громко выкрикивая непристойности, и тем самым как бы преодолевают угрюмую застенчивость переходного возраста и пытаются адаптироваться в окружающем мире, даже, можно сказать, утвердиться в нем. Педагоги, распекающие учеников за ненормативную лексику, клеймящие их языком Пушкина и Чехова (которые, к слову сказать, не брезговали матом в частной переписке), матерятся потом в учительской, сетуя на бескультурье подрастающего поколения.

Знаменитые режиссеры, такие, как, например, Роман Виктюк, ласково матерятся на репетициях, адресуя виртуозные многоэтажные конструкции любимым артистам, подчеркивая семейственность ситуации. Артисты слушают, молитвенно сложа руки и безмолвствуя, как народ в «Годунове», зато потом, в гримерках, ни в чем не уступают мастеру, обсуждая экзистенциальные проблемы метафизики.

Актриса Юлия Попова в спектакле «М&Ж. Отклонения по Фрейду». Фото: Сергея КРАСИЙ

Всякий интеллигент с отвращением пройдет мимо пивной, из которой будет доноситься пьяный мат, но с удовольствием расскажет непристойный анекдот в кругу избранных друзей - для «тех, кто понимает».

Любой человек, склонный к употреблению ненормативной лексики, отлично знает, где, когда, при каких обстоятельствах можно материться, а где, когда и при каких обстоятельствах категорически нельзя. Пушкин откликнулся на свои отношения с Анной Керн целомудреннейшим шедевром «Я помню чудное мгновенье», что не помешало ему охарактеризовать те же отношения с той же дамой известным глаголом в частном письме. Когда вышел «Герой нашего времени» Лермонтова, то отцы семейств были в шоке и намеревались прятать от дочерей это сочинение, поскольку наслышаны были о скабрезных стишках Михаила Юрьевича. И только внимательно прочтя роман, поняли, что в нем классик ни словом не погрешил против приличий.

Пока человек не нарушает общепринятых запретов - не матерится при детях, при женщинах, при стариках и вообще людях, которым мат неприятен, в общественных местах, на улицах и площадях, а употребляет ненормативную лексику в своем четко обозначенном кругу избранных дружбой, службой или иными категориями, он живет в свое удовольствие. Но для очень многих это удовольствие оказывается недостаточным, неполным, ибо не всем хочется быть законопослушным обывателем, а, напротив, охота быть бунтарем и разрушителем, нарушителем и трибуном, срывать, так сказать, все и всяческие маски. В быту нарушители - плохо воспитанные люди, пошляки, страдающие дурновкусием. Но в искусстве - совсем другое дело.

Лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын ввел мат в высокую русскую литературу и закрепил его права в «Одном дне Ивана Денисовича» (то есть не в домашних стишках для друзей, а для всего честного мира). Юз Алешковский лучшие свои произведения буквально нашпиговал матом. Скандальный, но талантливый Лимонов без мата не представим. А Владимир Сорокин, без которого не представима современная проза и даже современный кинематограф? Грубые и низкие слова можно отыскать в творчестве другого Нобелевского лауреата Иосифа Бродского, в рассказах Сергея Довлатова…

В искусстве мат - знак нарушения, знак эпатажа, если угодно, знак истерики, выхода из рамок, умышленное оскорбление слуха, провокативный прием, который должен задеть зрителя или читателя, встряхнуть его, заставить возмутиться, очнуться от сна…

Разумеется, этот прием действует только до той поры, пока зритель и читатель - привыкший уже ко всему - готов удивляться мату или возмущаться им. Стоит мат узаконить, как будет отнято мощнейшее средство воздействия как в искусстве, так и в жизни. Нужно будет искать новые «беззаконные кометы»…

«М и Ж» в Гараже

Гараж в Русском театре изначально назван альтернативной площадкой. То есть там можно то, чего нельзя на других площадках. То есть там можно черт знает что. Как писал в одном рассказе Ирвин Шоу: «Может быть, это не приведет в восторг вашу бабушку…» Но «бабушка» может посмотреть массу спектаклей на большой и малой сцене, не терзая себя зрелищем представлений в Гараже.

Московский режиссер Сергей Пухляков рискнул взять пьесу Дейвида Мамета «Эротические фантазии в Чикаго» и сделать из нее спектакль «М и Ж», потому что хотел сделать спектакль о любви. Даже те, у кого совсем мало опыта, знают, что любовь, как и стихи, может вырасти из чего угодно: из случайной пьяной постели, из нелепой уличной встречи, из соприкосновения в толпе, когда электрический разряд заставляет остановиться и оглянуться.

И как бы циничен ни был человек, он в глубине души знает, что обладать партнером по любви лучше, чем заниматься любовью без чувства. Непонятно, как возникает любовь, но куда она девается, как и почему расстаются те, кто, казалось бы, создан друг для друга, еще непонятнее. Есть возраст, когда обо всем этом хочется поговорить: о встречах, о постели, о плоти, хочется поговорить, превозмогая застенчивость, стыд, неловкость, целомудренность. Эдак по-американски раскрыть карты и назвать вещи своими именами. Такова эстетика, а тем самым и этика этой пьесы и этого спектакля.

Здесь все рискованно, все на грани, даже выбор актеров. Екатерина Жукова после «Дядюшкиного сна» и «Опасных связей» закрепила за собой репутацию лирической, нежной, жертвенной героини, в «М и Ж» она явилась циничной, презирающей все нежные чувства молодой женщиной от нее буквально исходят флюиды эгоизма и неприязненности, закрытости. Юлия Попова, ярче всего проявившая себя в минувшем сезоне в ролях характерных, гротесковых, напротив, предстала героиней лирической, сохранившей простодушие и органичность в самых откровенных сценах, не дав им скатиться к скабрезности. Новой страницей в творческий жизни стал его герой для Артема Гареева, артиста, по-моему, совершенно еще не раскрытого, - циничный, развязный, топчущий все человеческое в любви и толкающий ее к животной сущности персонаж оказался, пожалуй, самым мощным в спектакле. Неожиданно проявил себя и Сергей Фурманюк, составивший лирическую пару с Поповой и сумевший подняться до ее планки естественности и открытости.

Все эти герои - люди легко узнаваемые, таких сотни и тысячи. Стоило ли театру до них опускаться? Но театр ведь не стерильная операционная и не музей, где поддерживается температура для сохранности картин, театр всегда был одновременно груб и изыскан, криклив и молчалив, жесток и щемяще нежен. Демократичен. Доступен. Понятен. Достоин порой крепкого словца, а порой не чурающийся его сам…