|
"МЭ" Суббота" | 03.03.07 | Обратно
В 500 метрах от времени
Гость рубрики - режиссер Алексей Герман-младший.
Николай ХРУСТАЛЕВ
- Леша, вы выросли в семье, где постоянно говорят о кино. Но учиться поступили
на театроведческий. Нетрудно будет ответить, почему?
- Легко. Сначала я немного поучился на строителя, это долгая история и
ненужная, но по факту было как-то понятно, что физик и математик из меня
не получится. Естественно, я выбирал, но поскольку не было четкого понимания,
кем хочу стать, театроведческое решение было продиктовано мнением, что
тут широкое образование, после можно было стать, понятное дело, театроведом,
журналистом тоже, словом, это была гуманитарная направленность, позволявшая
позже заняться многим в этой профессии.
Из меня бы вышел хороший театровед, но в какой-то момент пришел в театральную
библиотеку, библиотекарша была милой женщиной, вероятно, в прошлом актрисой,
мы с ней разговорились, чего я раньше никогда не делал, не люблю бесед
«просто так». Я сказал, что учусь на театроведческом, и она сказала: ах,
значит, вы будете около. Около мне быть не захотелось, и я понял, что надо
бежать. И не потому, что мне там не нравилось, а, может быть, потому, что
нравилось.
- Может показаться странным и то, что во ВГИКе вы учились на платном отделении.
- Именно на платном, с моей фамилией нельзя было занимать чье-то бюджетное
место, это было бы неприлично. Учился я у Сергея Соловьева, которому благодарен
за то, что мне никто не пытался навязать свое видение кино, никто не пытался
разубедить, что кино и его язык могут быть разными. Во-вторых, у Соловьева,
как ни странно, пытались стимулировать конкуренцию между студентами. Потихоньку
и втянулся, хотя не был уверен в первые три года, что правильно попал во
ВГИК.
- По логике вещей на занятия кино вы должны были быть обречены.
- Не уверен в этом, первые отметки были ужасающими, Соловьев подумывал
даже о том, чтобы меня отчислить, потому что сначала отрывки не заладились,
только четвертый получился получше, и Соловьев меня возвратил.
- Про что был отрывок?
- Про мучительную семейную жизнь, мучительную и безвыходную, скажем так.
Не люблю пересказывать… И первые материалы, снятые на видео, тоже не радовали,
о чем Соловьев мне честно говорил, но поскольку я человек соревновательный,
то хотелось делать лучше, если делать, и потихонечку стало что-то получаться.
- В любом деле что-то случается в первый раз: первый отрывок, первая курсовая,
первая короткометражка…
- На мое первое короткое кино имелось на все про все 400 долларов, камеру,
естественно, носили на себе, нас было шестеро, и это было трогательно и
сложно. Забавно, но я никогда так не уставал, как тогда, когда снимал свои
первую и вторую работы. В кадре всего два человека, не было каких-то сложных,
психологических вещей, но так я никогда не уставал, и до сих пор не могу
понять, почему. То есть умом понимаю, но все равно…
На самом деле, я, что называется, благополучный пример. Достаточно быстро
получил деньги на дебют, достаточно счастливо встретился с Александром
Львовичем Вайнштейном, из чего случился «Гарпастум», вторая моя картина.
Я не знал периода безнадеги, хотя уверен, что его не избежать, потому что
режиссура - профессия жуткая, ты должен постоянно подтверждать, подтверждать
и подтверждать, даже если, условно говоря, и снимаешь очень хорошую картину.
Знаете, как это бывает: карабкаешься в тумане куда-то вверх, что-то уже
потерял, что-то уронил вниз, чуть сам не сорвался, наконец, куда-то взобрался,
и кажется, что победил. Но туман рассеялся, и понимаешь, что это даже не
гора, а только предгорье, холмик.
- «Последний поезд», военную драму с необычным для военного российского
кино поворотом темы, вы сняли в стране, где память о войне никогда не подвергается
ревизии, а День Победы навсегда останется всенародным национальным праздником.
- Я хотел снимать эту картину, которая на самом деле возникла сама собой.
Сначала возник сценарий, который я переписывал и переписывал, а там и дело
появилось. У меня не было ощущения, что почему-то должен ее снять. Идеологии
не было никакой. Была конкретная история моей бабушки, которую вместе с
моей мамой угоняли в концлагерь, они уже находились в вагоне, уже ехали,
но в какой-то момент поезд остановился на перегоне, двери открылись, и
немцы всех выпустили, и это оказалось спасением. Мне показалось важным
сказать, что и среди немцев были те, кто не хотел воевать, кто старался
остаться человеком, кто понимал, наконец, чем все в конце концов закончится
и что они были обречены на поражение и выжить не могли.
Но даже тогда, когда «Последний поезд» снимался, было понятно, что зрители
толпами на картину ходить не будут. Потому она и живет какой-то странной
жизнью, получает призы на фестивалях, демонстрируется на Западе по телевидению,
недавно ее показывали в Италии, но все равно глупо требовать от мира, завязанного
на коммерции, чтобы ее крутили во всех кинотеатрах, и переживать по тому
поводу, что не показывают.
- В отличие от «Последнего поезда», все же, как кажется, обидно недооцененного,
«Гарпастуму» повезло больше, фильм признали событием, о нем говорили, его
награждали…
- Говорить о «Гарпастуме» не очень просто. Я на этой картине был не первым
человеком, о ней велись переговоры с многими известными режиссерами, но
они отказывались. Чаще всего из-за сценария. Когда я пришел на картину,
фильм был уже даже запущен. Я сказал Александру Львовичу, что надо начинать
все заново, вообще заново, брать других актеров, корректировать сценарий.
В заявке была история про 1914 год, про трех школьных друзей, пути которых
разошлись, - один стал белым, другой красным, третий пошел воровать. По
духу сценарий показался мне близким, речь шла о молодости в разрушающейся
эпохе, это цепляло.
Я сказал Вайнштейну, что это можно довести до какого-то результата, что
это могут быть Венеция или Канны, но коммерческим этот проект не будет,
во всяком случае, для этого не надо меня приглашать. Но историю можно
сделать прекрасную при условии, сейчас остановиться, всех актеров поменять
и в течение нескольких месяцев править сценарий. К чести Вайнштейна, который
тоже был сценаристом проекта, он согласился, и более того, когда первые
два месяца со сценарием ничего не получалось и, естественно, можно было
задуматься, зачем такой режиссер, он согласился ждать, согласился на изменения,
которые его как автора могли не устраивать.
- В воспоминаниях о 1914-м, о потерянной тогда жизни лейтмотивом проходит
вздох: Боже, какими мы были наивными. Вас эпоха привлекала?
- Она кажется противоречивой и до сих пор до конца не прочитанной. Коммунисты
настаивают, что тогда все было ужасно, что большевики пришли и спасли,
в чем тоже есть зерно истины. Достаточно вспомнить находившийся прямо под
боком Кремля Хитров рынок, вычищенный только в 1925 году. Но правы и те,
кто говорит о том, что эпоха была прекрасной, что был «серебряный век»,
а в гвардии офицеры кормили солдат на собственные деньги. Так что правда
об эпохе где-то посредине, к тому же о ней практически ничего не говорили.
Так что мне это было интересно, но не с точки зрения реконструкции действительности,
гиперреального подхода к ней, но исходя из того, что каждая история требует
своих средств выражения, тут эпоха должна была быть только похожей на подлинную,
чуть выдуманной.
- Какими свойствами должны обладать истории, которые вам хочется рассказать?
- Если бы знал это, был бы уже, наверное, выдающимся режиссером. Зато знаю,
что никогда не буду снимать того, что мне покажется стыдным и нехудожественным,
никогда не буду снимать абсолютно коммерческое кино, потому что если бы
хотел зарабатывать именно деньги, то выбрал бы иную профессию… Однажды
на каком-то фестивале у меня спросили: каким вам видится будущее российского
кино - хорошим или замечательным? А мне кажется, что будущее российского
кино не обязательно будет очень хорошим.
Во-первых, те рыночные процессы, что мы сейчас наблюдаем, не являются закономерными,
поскольку механизмы рынка в России не отлажены, а сам он в стране перегрет,
выдуман, и все эти бодрые суммы сборов отдельных фильмов не очень верные,
потому что не учитываются затраты на рекламу, и никогда не известна чистая
прибыль. А цифры чистой прибыли изменят ситуацию, которая представляется
прекрасной. С учетом побочных расходов выяснится, что деньги, вырученные
производителем, не очень большие, если даже не стремящиеся к нулю. Сегодня
многие отечественные блокбастеры нередко существуют как раз в нуле. К тому
же по кассовым сборам не определить закономерности зрительского интереса
и не ответить на вопрос, какое кино пользуется успехом, а какое нет.
- Необходимость быть поневоле прагматичным и постоянно считать режиссеру
не мешает?
- Не мешает, потому что считать я могу только в вашем обществе, а так ни
один здравомыслящий продюсер не подпустит меня к этому занятию, я же все
перепутаю. Кино, которое я стараюсь делать и буду делать, должно иметь
точный адрес, кино, не имеющее адреса, это уже не кино. Заметьте, я не
говорю, что кино должно быть адресовано конкретному зрителю, все гораздо
глубже, сложней и тоньше. Никто на самом деле не знает, какой в нашей стране
зритель, всем только кажется, что они знают, как он устроен, а понять его
все равно не могут.
- Вы были готовы к успеху «Гарпастума»?
- Во всяком случае, я всегда считал, что он лучше «Последнего поезда» и
мне дороже. Дорог тот шаг, что был сделан от него к «Гарпастуму». В «Гарпастуме»
я избежал соблазна переусложнить то, чего нельзя было переусложнять, старался
не делать никаких движений, чтобы заставить зрителей кинуться в кинотеатр.
Просто показалась красивой история про ребят, которые ничего не понимают,
ничего не осознают, не замечают эпоху, не замечают нас с вами, они играют
в пятистах метрах от времени в свой футбол, и им наплевать на все другие
переживания. Мое поколение и поколение 14-го года очень похожи, потому
что оба пережили переход из одной страны в другую, не замечая, как напрягается
нить времени. Напрягается, напрягается, и вот мы уже в преддверии чего-то…
|
