"МЭ" Среда" | 17.10.07 | Обратно

«Свой» может быть только эстоноязычным

Этой публикацией в Eesti Päevaleht руководитель Центра исследований современной культуры Таллиннского университета Айли Аарелайд поддержала дискуссию о том, как называть «инородцев», которая идет среди отечественных интеллектуалов в СМИ и любителей высказаться через интернет-форумы.

Любое неоднородное общество испытывает затруднения из-за своего культурно-языкового разнообразия. Рядом с одним племенем, общиной или нацией всегда существует кто-то, кого трудно понять, кто ведет себя странно, вторгается в твои охотничьи угодья и почитает неправильных богов.

Антропология для таких использует термин «другой», он по сути заменяет обыденное противопоставление «свой»-«чужой». Это противопоставление важно для формирования культурной идентичности. Определение «свой» возникает с умением отделить себя от чего-то иного. Поляризация эстонцы-неэстонцы возникла в переломные годы, когда массовому миграционному советскому сообществу надо было дать некое общее название, подразумевающее «чужой». Пробовали названия «эстоноземелец» и «русское меньшинство», но по сию пору так ни на чем определенном не остановились. Дело затрудняется тем, что одним махом нам хочется решить стразу несколько проблем: смягчить межнациональную напряженность, вызвать симпатию у Запада и у Востока, более уверенно проводить эстонскоориентированную национальную политику.

Как коренной, к тому же еще и малочисленный народ, уверена автор, эстонцы под «своими» будут понимать тех, кто говорит и думает по-эстонски, соблюдает определенные правила поведения и традиции. Основой эстонской идентичности есть и будет эстонство и его воспроизводство. Такому «своему» противостоит многоликий «чужой», исторически в эстонском сознании увязываемый с русификацией, советизацией и интеграцией. Чтобы сохранять «свое», надо знать «чужое», установить четкие границы, как-то назвать его, создать правила выживания с ним и при возможности вступить в диалог. Как только размежевание с «чужим» размывается, «свое» теряет жизнеспособность. Предлагаемая концепция «русскоязычного эстонства», с точки зрения автора, - пример такого размывания и абсурда. Ведь никому в голову не придет говорить о «шведскоязычном эстонстве».

С другой стороны, почти четырехсотысячная русскоговорящая часть народонаселения не может быть ни инородной, ни национальным меньшинством. В исторической ретроспективе – это пестрое этническое сообщество, пользующееся русским языком для общения, которое сложилось в результате подвижки государственных границ после Второй мировой войны.

После развала СССР это сообщество оказалось перед выбором: двигаться ли ему назад в родную русскоязычную среду, переселяться ли в третьи страны, становясь там русскими эмигрантами, или оставаться в Эстонии и находить для себя новый статус отношений с коренным народом и его государственностью.

Автор полагает, что дать общее название этому позднеэмиграционному сообществу невозможно. Внутри его самого уже сложились вполне очевидные отношения с эстонцами и национальным государством. Одни выбрали для себя российское гражданство (135 тысяч) и, живя здесь, за рубежом, хотят самореализовываться, как на родине. Эти в эстонцах видят тех, кто ущемляет их права. Эстонской культуре в их коллективной памяти места нет. Вторая группа (более 140 тысяч) - эстонские русские, принявшие гражданство, лояльные, ведущие с эстонцами диалог, уважительно относящиеся к культуре других народов. Третью группу автор называет «болотом» серопаспортников, относя ее к маргиналам, не сумевшим определиться с собственной культурной принадлежностью, а потому легко манипулируемым. Таких в современном мире, а не только в Эстонии, огромное множество. Пример тому автор видит в сомалийцах и турках Северных стран.