"Молодежь Эстонии" | 19.10.07 | Обратно

В ожидании нового Пушкина и новых времен…

В составе московской делегации ученых, специалистов-русистов, приехавших в Эстонию на Дни русского языка и принимавших в них самое деятельное участие, был профессор Московского государственного университета им. Ломоносова Владимир ЕЛИСТРАТОВ. В перерывах между выступлениями, мастер-классами, семинарами, «круглыми столами», всем тем, чем были насыщены Дни русского языка, наш корреспондент Нелли КУЗНЕЦОВА задала профессору несколько вопросов.

— Ваш доклад, профессор, был обозначен в программе Дней русского языка как один из основных и звучал, прямо скажем, интригующе: «Русский язык: проблемы, тенденции, перспективы». Так каково же оно, сегодняшнее состояние, на ваш взгляд, русского языка?

— Да такое же примерно, как и вчерашнее, и позавчерашнее.

— Что ж, ничего не меняется?

— Ну почему же? Бывают периоды, когда язык начинает слегка бунтовать, вернее, не столько язык, сколько люди.

— Давайте уточним, что, собственно, вы имеете в виду: содержание самого языка, его, так сказать, внутреннее состояние, или отношение к нему, скажем, в мире, в разных странах?

— Язык всегда реагирует на то, что происходит вокруг, в реальной жизни. Вернее, не язык, а речь… Система-то языка остается. Мы ведь используем ту же грамматику, те же глаголы, существительные и т.д. Однако появляются какие-то новые слова, порой однодневки, они уходят, приходят, как-то по-новому соединяются с другими словами. Идет, я бы сказал, прокатывание новых моделей, которые, быть может, и умрут завтра, а может быть, и останутся.

Посмотрите, ведь и ученые, маститые профессора, привыкшие к строгому, классическому, сугубо научному, функциональному стилю, начинают говорить по-человечески, как нормальные люди. Скажем, пресловутое «нами проделана определенная работа» потихоньку уходит. И правильно. Зачем это — «мы, Николай Второй»? Зачем эта казенщина? Вот это, я бы сказал, один из штрихов, который характеризует современную речь.

То есть меняется речь. Трудно сказать, что будет с ней лет через 20-30, что уйдет из нашей речи, что придет, что сохранится, с чем мы расстанемся безвозвратно. Ведь и сейчас в нашу речь врывается много нового, никто не подсчитывал, конечно, но это сотни, тысячи слов. Из них останутся, очевидно, лишь очень немногие. Вообще-то это вполне нормальный процесс…

— На страницах печати у нас уже мелькает смешное и нелепое словечко «кандидирует»… Особенно в периоды предвыборных кампаний.

— Еще не слышал, но это действительно обречено на пародирование…

Я, кстати, вернувшись года два назад из Эстонии и рассказывая в одном из журналов об этой своей поездке, написал об «эстоголизме»… Ну, знаете, финны с их алкогольным весельем в Эстонии, английские болельщики с их буйным распитием спиртных напитков. О Таллинне уже приходилось слышать как об алкогольной столице Северной Европы.

— О, это уже совсем не смешно. Не хотелось бы, чтобы такое словечко удержалось, сохранилось в нашей речи.

— Если говорить о языке, то в последние годы выявились две позиции. Вернее, язык их сам определил, нарисовал. Одна позиция сводится к тому, что язык надо защищать. В основном, это питерская позиция, хотя и там есть, разумеется, разные люди и разные взгляды.

И все-таки именно там особенно популярна позиция, что язык, наш русский язык надо спасать, защищать от мата, жаргона, иностранных заимствований и т.д.

— Да, так было, язык коренных питерцев, ленинградцев отличался интеллигентностью, элегантностью, красотой. Но сейчас… Достаточно посмотреть на вывески, от которых просто рябит в глазах. «Саквояж беременной шпионки» — как вам нравится такая вывеска над входом в кафе? Или «Хенде хох»… Или «Дешевле не бывает»…

— Могу добавить в вашу копилку и «Толстого фраера». Видел собственными глазами… Это бизнес старается. Ему нужно привлечь внимание.

Москва, кстати, через это прошла уже лет 10 назад. У нас этим в основном уже переболели.

В Москве считают, что язык защищать, наверное, нужно. Но механизмов-то защиты нет. Ну как защитить язык, например, от мата? На 3-4 телевизионных каналах это делается. За мат штрафуют, и это даже приносит определенную прибыль. Но ведь разных каналов, радиостанций множество. Как за всеми уследить? Можно, конечно, воспитывать положительными примерами. Это тоже дает результат. Но все-таки…

Вообще-то надо вести нормальный и, главное, постоянный мониторинг всего того, что происходит в жизни, вокруг нас, с нами. Проблема даже не в том, что много матерятся, проблема в том, что современная лингвистика, по существу, не очень хорошо или даже совсем мало знает, что, собственно, происходит. Мы не очень хорошо понимаем, какие процессы идут в литературе, в искусстве. Всю эту огромную, невероятную лавину книг, стихов, переводов и т.д. просто невозможно охватить.

— Но ведь есть критики, и литературные, и театральные, и телевизионные…

— Конечно, есть. И многие из них дуют щеки, принимают высоконаучный вид, рассказывая нам о тенденциях, направлениях, шедеврах и т.д. И, в сущности, не зная этого. Скорей всего, говорят о том, что так или иначе проплачено.

— Горько звучит. Как-то даже обидно слышать…

— Ну вы представьте… В день издается, образно говоря, 10 тысяч книг, среди них есть хорошие и даже очень хорошие. Но их никто не заметил. О них не рассказали.

То же самое примерно происходит и в экономике. Вряд ли кто-нибудь может сказать, сколько у нас, например, малых предприятий. И это понятно. Страна большая, пространства огромные… Все меняется очень быстро, просто-таки стремительно. И в языке — тоже…

Это ведь известно: русский язык является сейчас вторым языком в мире по объему информации, которую он пропускает через себя.

— А французский, немецкий, испанский — отстали?

— У нас переводится практически все, что печатается в Европе. Быть может, не всегда хорошо переводят…

— Чаще — плохо…

— Потому что люди спешат, торопятся сделать, выпустить, показать… Давайте вспомним, что происходило в XVIII веке. Сумароков перевел «Гамлета». А как перевел? Знаменитое «быть или не быть?» у него звучит как «с чего начать?» Но ведь перевел. Потом уже, спустя много лет мы получили пастернаковский перевод «Гамлета». Настоящий перевод…

В XVIII веке в русском языке была проделана прямо-таки бешеная работа. Сумароков, Тредиаковский, Ломоносов… Они провели фактически всю черновую работу. В России до этого не было драматургии. А тут за 10 лет было написано около 60 трагедий. А потом, лет через 50, возникла такая русская драматургия, которая стала достоянием мировой цивилизации.

Вот и сейчас идет черновой поток. Снимаем свои блокбастеры, какие-то триллеры, детективы… Как бы ни ругали Донцову и других, таких, как она, но это ведь те же самые Херасковы. Русского детектива мирового значения пока нет, если не считать «Преступление и наказание», хотя это несколько иное. Но он появится. Напишут. Рано или поздно, но напишут.

Вспомните славянские мифы, сказки. Один «Колобок» чего стоит. По сравнению с ним вся эта кельтская нечисть просто отдыхает. А на наших русалках, домовых можно такой голливудский кошмар поставить, что мир ахнет. Ну и поставят. Дайте срок…

— Ну, а вы-то, Владимир Станиславович, какой позиции придерживаетесь в своем отношении к русскому языку?

— Я считаю, что охранительное начало, конечно, должно быть. Хотя оно, скорей всего, проиграет. Так же, как Шишков в свое время проиграл Карамзину. Помните «шишковистов» и «карамзинистов»?

Я недавно опубликовал в журнале «Знамя» статью «Накануне Пушкина». Вот сейчас такое время — ждем Пушкина. Когда-то Пушкин в России, в русской словесности сделал примерно то же, что Конфуций в Китае. Что-то собрал, объединил, ненужное отсек… Пушкин подвел итог тому, что было сделано раньше.

— Какого же Пушкина мы ждем теперь?

— Очевидно, это не будет одинокий гений. Скорей всего, это будет «коллективный Пушкин». Сейчас, увы, не те времен, когда литература была в центре внимания, когда благоговейно звучало «Поэт в России больше, чем поэт».

Словом, мы ждем, что из этой безбрежной плазмы, из этого шквала заимствований, мата-перемата выявится, высветится что-то основное, важное для всех нас, русских, что-то такое, что останется, что мы с гордостью и радостью можем передать потомкам.

— Создается впечатление, что Виктор Ерофеев, Дмитрий Пригов, Сорокин определяют сейчас лицо литературы в России. Но ведь фактически это не так?

— Ерофеев как писатель мне не близок, он мне не нравится. Как, кстати, и многим другим. Но при этом он человек-бренд, менеджер самого себя, если хотите.

Это даже не постмодернизм, это уже прошлое. Вспомним, между прочим, что настоящий, истинный, если можно так выразиться, постмодернизм закончился на Западе в 80-х годах. То, что там есть сегодня, это уже постпостмодернизм. Идет возвращение к реализму.

— И это отрадно…

— У нас, кстати, тенденции такие же. Мы просто заигрались. Отстали лет на 15. Всех этих современных пророков никто в Москве не читает. Я не встречал человека, который увлекался бы, скажем, Сорокиным. А на Западе — да, там почему-то действительно считают, что это лицо современной русской литературы. Я в Германии и кое-где еще пытался убедить, что это не так.

— Не получилось? Вот ведь парадокс, не правда ли?

— Но это, в сущности, не ново. Весь ХХ век, я имею в виду литературу, был неправильно интерпретирован Западом. Те писатели, которых читают там, и те, которых читают здесь, — нечто совершенно разное. Ну не хотят они там, на Западе, видеть нас и оценивать объективно. Им почему-то это не надо.

А потом наступают на грабли, потому что делают неправильные выводы на основе этого предвзятого анализа литературы, считая, что это отражение страны, ее народа. А потом оказывается, что страна-то другая…

Как известно, немцы, начиная Вторую мировую войну, обожглись на этом. Начитались литературы, защитили массу диссертаций, в которых утверждалось, что Обломов — это настоящий русский национальный характер. А поняли его не совсем правильно. И потом удивлялись, почему эти русские не лежат на диване, а стреляют, и отчаянно дерутся, и умеют воевать. И даже выиграли жесточайшую войну. Что же это за Обломовы такие, которые прошагали всю Европу до самого Берлина. Как в свое время до Парижа…

— Пушкин сказал, что мы ленивы и нелюбопытны. Но ведь это он для нас сказал…

— Вот именно. Получается, что когда русские приходят в Европу, там наступает мир. Когда уходят, начинаются бомбежки и т.д. Но зачем же русской кровью постоянно восстанавливать порядок в Европе?

Нам кажется, что позиция Путина сейчас очень правильна: не лезть во все эти мировые драки и споры, а смотреть со стороны. С интересом, а может быть, и с сочувствием…

— В последнее время нередко высказывается мнение, что миссия русского народа, во всяком случае, в отношении Европы, заключается и в том, чтобы внести свойственную нашему народу духовность в излишне рациональную, бездуховную жизнь Европы. Такую мысль высказала, в частности, историк и политолог Наталья Нарочницкая на недавнем Европейском русском форуме, наша газета об этом писала.

— А знаете, я, например, не хочу делиться духовностью с Западом. Если им интересно, они ее возьмут. Мне, скажем, ближе и интереснее Восток. Он значительно более вменяем и гораздо более духовный, несмотря на прагматизм тех же китайцев, которые вынуждены выживать. Так же, как и мы… А Индия вообще поразительная страна. Это, я бы сказал, посерьезнее в масштабах планеты…

В России сейчас очень силен оптимистический заряд. И это много значит. Вспомните, Россия перед событиями 17-го года была начинена пессимизмом, неверием, отвращением к правящей верхушке страны. Все это взорвалось революцией. Сейчас ситуация, настроения людей совсем иные. Страна бурно развивается.

Словом, есть надежды на лучшее будущее…