"Молодежь Эстонии" | 29.05.08 | Обратно

Советская предыстория эстонской национальной политики

Евгений ГОЛИКОВ,
доктор философии,
Эстоно-американская
бизнес-академия

Фото Элины ПЯЗОК

Нынешнее положение неэстонского населения определяется отнюдь не только действиями и фобиями политиков и чиновников Эстонской Республики, но и связано с советским прошлым, которое более чем на 50 лет было для эстонского народа общим с другими народами СССР. И хотя эстонцы помнили о «первой республике», что, безусловно, накладывало особый отпечаток на их «cоветский облик», они все же жили в реальном, а не «реституированном» мире. От данного социологического факта мы и будем отталкиваться в анализе истоков нынешней национальной политики Эстонии. Очевидное следствие из него заключается в том, что объяснение проводимой ныне в Эстонии национальной политики следует искать не только и не столько в истории первой Эстонской Республики и не в фактах включения Эстонии в состав Советского Союза, а в специфике жизнедеятельности эстонского народа в «чреве у кита», в особенностях сознания и поведения эстонцев, сформировавшихся под влиянием советских реалий.

Как выжить, когда ты чужой в собственном доме?

В Тарту, где с 1958 года жила наша семья, русских было относительно немного. Из средних школ только в одной преподавание велось на русском языке. Добрую половину неэстонского населения составляли военные и их семьи, в большинстве своем жившие компактно, в военном городке. Семьи военных отличались не только от эстонцев, но и от местных русских, которые практически все владели эстонским языком.

Тем не менее проблемы языкового общения практически не было: все или почти все эстонцы могли объясниться по-русски. У подобной языковой толерантности, было достаточно простое объяснение: в те годы эстонский народ только-только начал освобождаться от кошмара сталинской политики, которая более 10 лет давила на самосознание эстонцев. Их молчаливая корректность, как и готовность общаться по-русски, были реакцией на давление тоталитарной системы. Утрата Эстонией независимости и последовавшие затем сталинские репрессии сломали прежнюю матрицу поведения эстонцев и превратили их в приспосабливающихся на собственной родине к условиям, которые диктовала им новая власть. Многовековая история жизнедеятельности эстонцев на «вторых ролях» научила их пользоваться языком хозяев таким образом, чтобы, опираясь на заимствования, сохранять и развивать собственную идентичность.

В отношениях между эстонцами и русскими 60-х годов прошлого века просвечивал не только ужас эстонцев перед сталинской тиранией, но и память об опыте относительно мирного и успешного этнокультурного сосуществования наших народов в дореволюционной России, когда эстонцы сумели самоорганизоваться как этнос, не противопоставляя себя другим народам, прежде всего русскому и немецкому, а используя их культурные ресурсы для созидания собственной культурной идентичности. Поэтому историческая ситуация, в которой оказался эстонский народ после его инкорпорации в сталинскую империю, не была для него абсолютно неизвестной. Наоборот, насилие актуализировало старую матрицу социального поведения-выживания в «чреве у кита», а приход хрущевской оттепели открыл возможность не только для выживания, но и развития.

Исторически сложившиеся особенности идентификации себя с другим присущи и русскому народу. Старые соборность и общинность не были полностью отброшены советской идеологией, но определенным образом переплавились в традицию коллективизма. Для коллективистских отношений характерно, что их участники стремятся не к выяснению, чей статус выше, а к установлению отношений тождества, общности. Цель коммуникации считается достигнутой, если это общее принимается за основу последующей совместной деятельности. Такая установка сильно облегчала существование эстонцам, пока социальную дистанцию между этносами определяли русские. Ее можно было преодолеть без особого труда, что и служило фактором интеграции общества на тех условиях, которые предлагались советскими мигрантами, даже в условиях «свежей» памяти об исторических обидах.

Эстонская ментальность под воздействием социальной истории СССР

Советское общество было идеологизированным. Ресурсы бросались на выполнение задач, которые формулировались на вершине политической власти. Монополия власти позволяла ей до поры до времени не только направлять, но и видоизменять течение социальных и экономических процессов.

Социальные условия, в которых оказались эстонцы в период после de facto оккупации Эстонии в 1940 году, во многом повторили социальную историю всего советского народа. Сталинское руководство, решаясь на захват Балтии, исходило из двух основных целей. Тактическая имела в виду неизбежность войны с Германией, где Эстонии определялась роль буферной зоны, на территории которой требовалось остановить и разгромить врага. Поэтому первые репрессии против населения Эстонии укладываются в понятие оккупационных мер: власть стремилась очистить территорию будущих боевых действий от потенциальных врагов и внушить трепет всем остальным.

После окончания Второй мировой войны Эстония безоговорочно рассматривалась советскими властями как собственная территория, т.е. была полностью инкорпорирована в состав СССР. С этого момента начинается также и повторение советской социальной истории на территории теперь уже Эстонской ССР: сначала – запуск сталинской мобилизационной модели, для которой вновь требуются репрессии и депортации, затем переход к режиму «мобилизационного эволюционирования». Иными словами, фаза террора была нужна Сталину не для уничтожения эстонского народа, а для мобилизации его к жизни в условиях постоянного страха перед репрессиями, а значит готовности к любым «трудовым» и «боевым» подвигам, лишь бы только остаться в живых.

После смерти «кремлевского горца» тоталитарная модель начала видоизменяться в силу полной невозможности продолжать экономическую модернизацию за счет колоссальной растраты социального потенциала общества. Начался поиск более приемлемых моделей развития, но идеологизированное государство без сталинского тотального «обруча» неминуемо бюрократизировалось. Замена сталинского тоталитаризма на хрущевско-брежневский бюрократизм также оказалась дорогой в никуда: советское общество не выдерживало конкуренции с более динамичной и открытой западной системой. Но именно в условиях бюрократического застоя сформировалась социальная структура современного эстонского общества и наметились основные тенденции во взаимоотношениях между эстонской и русскоговорящей общинами.

Таким был контекст межнациональных отношений в послевоенной Эстонии. Поэтому не было ничего удивительного в том, что эстонцы говорили с русскими по-русски и были вполне корректны. Попробовали бы они иначе! Но также непозволительным было русским демонстрировать свое пренебрежение перед эстонцами – одним из «братских народов». Шовинизм был наказуем наравне с национализмом. Парадоксальным в поведении террористической сталинской власти для эстонцев было то, что эта власть, по всем признакам чужая, опасная и враждебная, всеми силами давала понять, что эстонцы точно такие же члены советского общества, как и все прочие. Сталинская система не заигрывала с эстонским народом, но и не рассматривала эстонцев в качестве народа-изгоя. С момента утверждения такой политики говорить об оккупации Эстонии по меньшей мере некорректно.

Интересные изменения в отношения между эстонцами и русскими (неэстонцами) в Эстонии принесли хрущевские и особенно брежневские времена. Критика «культа личности» и попытки экономических реформ позволили эстонскому народу высвободить потенциал социальной организованности, рациональности и самодисциплины. Эстония выдвинулась в число наиболее благополучных и зажиточных республик Советского Союза.

«Большой брат» выращивает себе смену

Брежневские времена отличались от сталинской эпохи почти полной утратой сталинской железной воли к достижению поставленных целей. При Брежневе проблема блокового противостояния постепенно приняла характер во многом психологической установки: «Хорошо бы жить, как они!» Потому-то эти мечтания трансформировались в желание иметь «кусочек Запада» на собственной территории. Так Эстонии, Латвии и Литве было позволено стать немного похожими на Запад. Москва охотно вкладывала ресурсы в развитие Прибалтики, потому что здесь вложения давали отдачу. В Эстонии строились современные предприятия, рабочая сила для которых завозилась из других регионов страны вовсе не потому, что «центр» хотел превратить эстонцев в национальное меньшинство, а потому что был уверен в эффективности вкладываемых инвестиций.

В Кремле были уверены, что подобные меры вызовут «чувство благодарности» у эстонского народа, заставят его еще крепче полюбить свое «социалистическое отечество». При этом советские бюрократы не допускали и мысли о возможности проблем национального характера. Официальная точка зрения была категорична: в СССР национальный вопрос решен раз и навсегда. Если встать на позицию «оккупационной» теории, то кажется совершенно неправдоподобным, что в Эстонии в 60-80-е годы в области культуры, науки, образования сложилась совершенно эстоноцентристская ситуация. Так, в 60-70-е годы в Тартуском университете набор специальностей и количество студентов на эстонском языке в разы превосходили русские отделения. Хорошо известны пропорции занятости эстонцев и русскоговорящих жителей республики в народном хозяйстве, культуре, науке, госуправлении. Если 2/3 промышленных рабочих были неэстонцами, то в управленческой, образовательной и культурной сферах соотношение было прямо противоположным. Нынешняя диспропорция между специалистами промышленно-технического и гуманитарного профилей была заложена в советскую эпоху.

Где-то в середине 70-х годов в сфере политического управления получил хождение термин «коренизация». Этим термином обозначали тенденцию к привлечению в органы госуправления в союзных республиках в первую очередь представителей коренных национальностей. Данная тенденция проявилась и в Эстонии. Конечно, можно возразить, что основные политические решения принимались в Москве. Это верно, но в сегменте непосредственного управления республикой преобладали местные кадры. Кстати, этим объясняется и относительная успешность развития Эстонии: «местные кадры» в массе своей были квалифицированными.

Политический аспект данной проблемы уже не актуален, но социологический анализ процессов, которые происходили в конце советского периода в эстонском обществе, и их влияния на сегодняшнее состояние общества более чем актуален. В социологическом разрезе уже к началу 80-х годов структура населения Эстонии дает основания для утверждения о том, что эстонцы тогда оформились в социальную группу с более высоким социальным статусом, и между эстонцами и неэстонцами имели место не просто различия, а социальная дистанция. Большой брат воспитал себе преемника!

Социология межэтнических отношений в Эстонии

Может показаться парадоксом, но приблизительно через 30-35 лет после завершения процесса поглощения Эстонской Республики Советским Союзом эстонцы становятся по всем признакам лидирующей социальной группой в пределах территории Эстонской ССР, а неэстонцы превращаются в аутсайдерную группу. Аналогичные тенденции наблюдались и в других республиках Советского Союза. Напрашивается вывод, что, может быть, потому так легко и развалился Советский Союз, что подобное развитие этноцентристских тенденций наблюдалось и в других республиках? Такой вывод представляется все же поверхностным: СССР развалился не столько в силу развития федерального сепаратизма, сколько потому, что федеративные отношения существовали параллельно с гипертрофированным диктатом бюрократического центра, а местные власти были бюрократическими клонами Москвы, а не системой местой демократически организованной власти.

Эстонии и эстонскому народу повезло и в том, что переход на преимущественно экстенсивную модель развития при позднем Брежневе приносил какие-то плюсы республике. Так, например, эстонского крестьянина не переселяли на целинные земли. Наоборот, финансировали мелиорацию, закупку техники и удобрений для эстонских полей. В порядке «эксперимента» Эстонии позволяли раньше других отказываться от некоторых антиэкономических методов хозяйствования. Все вместе это создавало чуть больше порядка, организованности, ухоженности, достатка в Эстонии по сравнению с другими регионами. Хотя, конечно, системная неэффективность СССР не давала Эстонии встать вровень, например, с соседней Финляндией, что становилось поводом для скрытого негодования эстонцев, справедливо не желавших сравнивать свой уровень и качество жизни с Псковской областью.

У кремлевских правителей не было не только замысла изничтожить эстонский народ, но даже намерений создать внутри Эстонии какой-то противовес возможному эстонскому сепаратизму в лице «русской пятой колонны». Русские приезжали в Эстонию в основном в качестве рабочих, рядовых исполнителей. Русская интеллигенция, особенно гуманитарная, никогда не была в Эстонии системным элементом. Эстония развивалась по модели большого города, в котором местное население оседало в социальной и управленческой инфраструктуре, а приезжая «лимита» трудилась в шахтах и других «объектах народного хозяйства». В целом постепенно сложилась такая диспозиция: рабочий – русский, управленец, работник культуры или науки – эстонец. Советский строй превратил эстонцев в нацию менеджеров, а эстонский народ в целом – в типичный средний класс.

Уже в советское время заметили параллельность существования двух этнических групп в Эстонии, считая это плохим признаком: школы и детсады на русском и эстонском языках, предприятия союзного подчинения – русские, республиканского — эстонские. Но беда была не столько в этой параллельности, а в том, что в рамках существовавшей политической системы у эстонцев и русских не было и не могло сложиться подлинного духовного единства, поскольку отсутствовала общая, объединяющая цель, которую могла бы дать благополучная жизнь в условиях подлинно народной, а не фальшивой или формальной демократии. Поэтому уже в советские времена, точнее, где-то с середины или с конца 60-х годов, когда, казалось бы, эстонский народ находился «под гнетом», быть эстонцем означало принадлежать к социальной группе с более высоким социальным статусом и большими возможностями для карьерного роста в пределах Эстонии. Русскоговорящее население, напротив, было маргинализировано изначально самим способом своего перемещения и включения в эстонское общество. Существовать иначе, как «рядом» с эстонским обществом, русские не могли как в силу объективных социальных качеств приезжавших в Эстонию по оргнабору людей (уровень культуры и образования), так и особенностей расселения и сфер занятости. В целом в Эстонии сложилась примерно та же модель взаимодействия между местным и приезжим населением, что и в больших городах СССР с их пресловутой проблемой лимитчиков.

Социальная роль лимитчиков в первом поколении заключалась в том, что они обслуживали эстонское общество, фактически не принадлежа к нему. Другой результат подобного «социально-экономического развития» заключался в том, что прибывающие в Эстонию мигранты концентрировались в зонах компактного проживания русскоговорящего населения. Возникновение таких культурно-языковых анклавов, положивших начало процессу сегрегации населения Эстонии, связано не столько с реализацией каких-то политических или идеологических замыслов, сколько с особенностями экстенсивной экономической модели развития.

Наконец, подобная модель создавала очень мало возможностей для практического взаимодействия принадлежащих к разным языковым сообществам индивидов. Само по себе проживание на общей территории людей не сближает. Наоборот, может даже становиться причиной конфликтов, если возникают так называемые культурные диссонансы. Такие диссонансы могут возникать не только на межэтнической почве. Хорошо известно, как относились коренные москвичи и ленинградцы к лимитчикам. В Эстонии имели место подобные явления, но, пожалуй, даже в более мягкой форме, чем в больших городах, поскольку большая часть мигрантов проживала компактно, изолированно от эстонского населения и была изолирована не только территориально, но и лингвистически.

Настоящее сближение, т.е. преодоление социальной дистанции между социальными группами может быть только результатом совместной деятельности, подчиненной достижению общих, для всех сторон значимых целей. Такое взаимодействие приводит к возникновению единой системы ценностей, без которой не складывается и не живет ни одно нормальное общество. Сказанное в основном и описывает пресловутый феномен интеграции — системы совместной деятельности, приводящей к возникновению сплоченного (интегрированного) общества, опирающегося на общие базовые ценности.

Даже ситуация прямой и жесткой конкуренции между носителями разных культур не вызывает тех негативных последствий, к которым приводит изолированность существования при одновременной фиксированности различий возможностей социального развития. Такая ситуация в отношениях между эстонцами и русскими сложилась в Эстонии в советский период не по вине эстонского народа или как результат «националистических козней», а в силу внутренней логики функционирования номенклатурного социализма. Привычка видеть в людях только рабочую силу привела к тому, что трудовые мигранты оказывались в Эстонии без собственной культурной почвы, без механизмов поддержания и развития культурной идентичности. Существование подобных механизмов и их значимости для общества советскую партократию не интересовало.

За тридцать с небольшим лет относительно стабильного существования в утробе СССР эстонский этнос, в силу объективных причин оказавшийся распорядителем основных институтов общества, поддерживающих и обеспечивающих его социокультурную идентичность, стабильность и воспроизводство, сумел вернуть и приумножить социальный потенциал, сильно подорванный за годы войн и репрессий, что и сделало возможным восстановление самостоятельного эстонского государства. Русские же, ставшие заложниками системы еще в годы «расцвета застоя», теперь платят по ее долгам и продолжают приносить жертвы к алтарю давно развалившегося государства.