"Молодежь Эстонии" | 19.02.09 | Обратно

Ленинградские письма

Нелли КУЗНЕЦОВА

Сергей Баришполец, 1944-й год.

Со странным чувством перебирала я эти ветхие, пожелтевшие от времени листочки, потершиеся на сгибах от долгого, многократного чтения. Когда-то, в 41-42-м годах, в самые тяжкие времена их писал из блокадного Ленинграда своей семье, эвакуированной из города на Неве в Казахстан, военно-морской офицер Сергей Баришполец.

Из этой семьи теперь уже никого не осталось в живых. А письма, вот они... Их принес к нам в редакцию Евгений Михайлович Данилов, тоже военный моряк в прошлом. Та маленькая девочка Мила, к которой так нежно обращается в письмах отец, потом выросла и стала женой Евгения Михайловича. И он бережно сохранил эти письма. Да и как их не сохранить? Как выбросить, порвать, уничтожить эти человеческие признания, эти, если хотите, живые документы истории. Кажется, да, и сейчас кажется, что в них бьется живое человеческое сердце. В них столько любви, столько теплоты и нежности, тоски по своим близким и беспокойства о них, о том, как они живут.

Вот Сергей пишет своей жене Тамаре, которую нежно называет Томочкой и даже придумывает для нее смешное домашнее прозвище «Кирсяна». Он предупреждает, чтобы они не слушали страшных рассказов о Ленинграде. Вот он так начинает свое письмо, датированное 10 апреля 1942 года: «Вот и у нас весна вступает в свои права. Город-боец, город-богатырь, город-крепость во многом преобразился, очистился, по его широким улицам с шумом проносятся трамваи, а красавица-Нева, закованная в бетон, катит свои воды на запад, маня, увлекая за собой мужественных героев — моряков Балтики — на запад, в решительный бой, в бой окончательного разгрома немецких захватчиков».

Не забудем, это письмо написано в 42-м, когда еще не прорвана, не снята блокада, когда хлебная пайка так мала, что едва-едва помогает держаться.

Но он, Сергей, пишет, что «город с большим напряжением сил работает над подготовкой решительного удара, разгрома и уничтожения гитлеровцев. Ни один гад не уползет, все будут уничтожены в эту боевую весну 1942 года». Он пишет именно так, без тени сомнения, хотя до снятия блокады остается еще немало страшных и горьких дней. Быть может, кто-то подумает, что так писали в письмах родным в расчете на военную цензуру, которая эти письма будет проверять? Но нет. Штамп «Прочитано военной цензурой» стоит лишь на одном из этих многочисленных листочков, всех этих писем.

Нет, они думали так, они чувствовали так, хотя, быть может, сегодня это кому-то может показаться странным, даже надуманным, официозным. Но зачем в личных письмах, переданных на Большую землю с кем-то из уезжавших, улетавших, нужно писать придуманные, неискренние строки.

Нет, повторю, они так думали, они так чувствовали. Не зря в городе так помогали друг другу. Не могу снова не вспомнить нашу таллиннскую Эллен Ранд. У нее в квартире умерла вся семья. А ее, последнюю, умиравшую от голода и холода, нашла и вытащила совершенно незнакомая женщина из пустой, пахнущей смертью квартиры, где умирал последний, еще остававшийся в живых ребенок. Эллен никогда прежде не видела эту женщину, она даже не знает ее имени, но именно ей она обязана жизнью, своим возвращением на Большую землю.

А Сергей Баришполец ничего не рассказывает в этих письмах о муках голода, о гибели многих людей. Не хочет тревожить семью? Пишет только, что он на своем боевом посту, работает много и, по отзывам, добавляет он, совсем неплохо — на последнем совещании его хвалили. Но тут же добавляет: «Дело в том, что моя жизнь и работа целиком были направлены на уничтожение врага». В другом письме он пишет: «Если бы мне сказали: отдай свою жизнь, хоть по частям, и Родине станет легче... Я, не задумываясь, пошел бы на самые страшные мучения. Вот так, Тома», — добавляет он в самом низу листочка. И пишет: «Не обижайся и не думай — до самой смерти не забуду вас!»

Еще в одном письме он говорит, что в трудное для Родины время надо прожить жизнь, проработать так, чтобы потом не было стыдно перед своими детьми, «чтобы никто не посмел обвинить нас в трусости, чтобы можно было смело смотреть в глаза своему народу, своим детям, нашим семьям». Они будут знать о нашей борьбе, о наших лишениях, трудностях и оценят их по заслугам.

«Совки», — возможно, кто-то бросит с пренебрежением и даже с легкой ухмылкой, прочтя строчки из этих писем. Но сумел бы этот некто сделать то, что сделал офицер Сергей Баришполец и другие ленинградцы? Да и существовал ли бы сейчас, в реальной жизни этот скептический «некто»? Ведь он вполне мог и не родиться, если бы, не дай Бог, фашисты взяли Ленинград и пошли дальше?

В одном из писем Сергей рассказывает, как побывал на спектакле «Сильва». В блокадном городе, умирающем от голода и холода, от бомбежек и обстрелов, шла веселая оперетта «Сильва». И люди шли на спектакль, заполняя театральный зал своими шинелями, шубейками, пальто. Но ведь смотрели, смеялись... «Фашист вот только мешал», — пишет Сергей. Да, тревоги мешали, но кончался налет, и спектакль на сцене возобновлялся. А порой и не прерывался, несмотря ни на что.

Все, о чем я рассказываю сейчас, писал не журналист. Письма писал обыкновенный человек. Я поразилась, увидев эти пожелтевшие листочки. Почерк моего отца, тоже воевавшего под Ленинградом, был удивительно похож на почерк Сергея. Что-то в них было, этих людях, общее, как, наверное, и в других, защищавших, спасавших свой город в те времена. И потому мы так любим Ленинград, хотя выросли в нем уже после войны. Но в нем осталась кровь, жизнь, смерть его защитников, жителей блокадного Ленинграда.

И еще одно. Сергей Баришполец не рассказывает в своих письмах к жене, детям, как он добирался в Ленинград из Таллинна, когда его семья уже была эвакуирована в Казахстан.

Но он сам, Сергей, был участником того легендарного, того трагического перехода кораблей Балтийского флота в конце августа 1941 года из Таллинна в Ленинград. О трагедии, разыгравшейся у мыса Юминда, мы не раз рассказывали на страницах «Соотечественника» и будем не раз еще вспоминать. Сергей не погиб в этом переходе, хотя погибали многие. Не погиб, чтобы потом все эти длинные и страшные блокадные годы защищать Ленинград.

И хочется низко-низко поклониться офицерам, живым и мертвым, через несколько дней их праздник — 23 февраля. Но мы вспоминаем о них не только по праздникам. Потому что в каждой семье живет своя память об отце, деде. И эта частная память сливается в одну — общую, без которой не может существовать ни один народ...