- Скажите, Елена, как самоощущает себя литератор, который оказался в эмиграции, не выходя из собственного дома?
- Мне кажется, что для литератора вообще не существует проблемы эмиграции, поскольку всякий литератор выводит слова на прогулку на бумагу, а не на улицы города.
- И городской пейзаж не имеет для него ровным счетом никакого значения?
- Наверное, имеет. Это сравнимо с тем, что воздух, которым мы дышим, состоит не из чистого кислорода, а содержит в себе какие-то примеси - они и позволяют нам дышать. И если под пейзажем за окном понимать некие образы, то Таллинн для меня это город-астматик, и взгляды прохожих здесь застегнуты на каждую пуговицу. Киев, скажем, город каштанов, выводящих зренье по слогам из листвы. А Петербург - Исаакий, опускающийся под воду, и химеры цепко и хищно взбираются наверх, и так далее.
- Словом, лично к вам проблема эмиграции не имеет никакого отношения?
- Она не имеет никакого отношения к тому, что я пишу. В конце концов, может, эмиграция и плодотворна, поскольку ее несъедобные колючки не позволяют мозгу заплыть жиром.
- Так что, снимаем тему с повестки разговора?
- Ее можно обсудить, но совсем в другом аспекте. У меня есть новелла о Юхане Вийдинге, в которой я описываю реальный эпизод. Мы вместе были на спектакле по "Эмигрантам" Мрожека - его привозила московская студия "Человек". Это было время, когда Эстония только-только получила независимость. И московские артисты считали необходимым проявить особую утонченную вежливость к эстонским коллегам в обсуждении эмигрантской темы, а те были в ответ тоже чрезмерно корректны. И тогда Вийдинг взорвался. Он стал подходить к каждому и повторять: "Я эмигрант! Я эстонец. Я родился на этой земле. Я с детства чувствовал себя внутренним эмигрантом. Художник всегда и везде эмигрант. Мы все эмигранты". Он действительно был эстонцем и действительно чувствовал себя внутренним эмигрантом до того самого дня, пока не покончил с собой. И в его самоубийстве эта эмигрантская тема тоже имела значение. Франц Кафка всегда чувствовал себя эмигрантом по отношению к своей семье. Чехов - по отношению к религии. Всякий человек, который ощущает себя отдельным явлением, пусть и незначительным, невольно будет эмигрантом. А уж пишущий человек обязательно эмигрант: из своей среды, из своей литературной группировки, из своего времени очень часто, из целого ряда понятий, которые, собственно, и составляют нашу жизнь.
- Но способен ли человек всю жизнь прожить на уровне метафоры?
- Чтобы чувствовать себя эмигрантом, нужно точно определить, что есть твоя родина. Я бы сказала, что моя родина - это те несколько человек, любимых мною, с которыми прошла жизнь. И, возвышая голос, - это русский язык и русская литература. Если говорить о родине, исходя из этого понятия, то сегодня очень трудно сказать, где находится ее метрополия, поскольку именно в сегодняшнем отрезке русской литературы тон, направление заданы тремя русскими писателями: значительная часть их жизни прошла не в России, а в Америке. Наша речь определена прозой Сергея Довлатова. Не потому, что он подхватил нечто существенное, витающее в воздухе, просто мы выучили наизусть его прозаические принципы и забрали их в свою жизнь. Так в свое время произошло с Ильфом и Петровым, которых, кстати, Набоков считал лучшими советскими писателями, а он почти никого не ценил. Русская поэзия сейчас определена Иосифом Бродским. Кто сейчас не пишет под Бродского, кто сейчас может быть от него свободен? И долго еще будут писать той особенной, длинной строкой, которая льется медленно, как мед из кувшина. И если открыть любой московский, любой петербургский журнал, обратиться к творчеству почти любого поэта сегодняшнего дня, так или иначе будет проступать Бродский, его ритм, его моментально бросающийся в глаза синтаксис. Наверняка, это произошло потому, что такого нового дыхания после Пушкина и после гениальной четверки - Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам - просто не открывалось. А что касается прозы, она, конечно, слишком велика, слишком разнообразна, чтобы обобщать. Но тем не менее, мне кажется, перелом в ней начался с того, что массовым тиражом попала к русскому читателю "Лолита", Набокова, и люди встретились с этим романом, "чудовищным", "страшным", в котором, собственно говоря, Набоков хотел доказать лишь невозможность, неосуществимость любви.
- Елена, недавно у вас вышла книга, а до этого в журнале "Звезда" вышла повесть с таким же странным названием: "Записки к N. Дневник для..." Не кажется ли вам, что если человек пишет дневник, то он его пишет для себя, как предполагает жанр. Но вы, демонстративно ломая нормы русского языка, утверждаете, что дневник написан для петербургского писателя Николая Крыщука. Как вы сами определяете жанр такой как бы прозы?
- Это действительно "как бы проза", потому что, во-первых, в ней много стихов, и, надеюсь, они перемежают прозаический текст не просто какими-то заставками или картинками, а естественно продолжая мысли и чувства, которые там есть. Во-вторых, эта книга совершенно не документальна, хотя в ней действуют реальные люди. Главные герои - Сергей Довлатов, Евгений Рейн, Николай Крыщук, Юхан Вийдинг и мой отец Григорий Скульский. Я взялась написать о них, конечно, абсолютно вымышленное произведение. Но мне было очень важно, что эти люди реальны, и их реальность, их имена для меня были рифмами, ритмами, метром - теми решетками, которые перед каждым поэтом ставят требования версификации. Ты вынужден биться в этих решетках, как бы свободно ни чувствовал себя внутри стиха. Это счастливое "прокрустово ложе", которое отсекает лишнее. Диалоговые это вещи: я пытаюсь строить диалог, который состоит из моих воспоминаний об этих людях, из моих счастливых ощущений от встреч с ними. Я не беру на себя права быть автором, а их сделать персонажами. Нет, либо мы с героем оба авторы, либо оба персонажи. И я предлагаю отвечать ему, живому или уже ушедшему из жизни. В случае с Довлатовым это его письма, на которые я отвечаю. В случае с Рейном это его письма, его стихи, с которыми я в своих текстах пытаюсь вступить в диалог. Что касается Юхана Вийдинга, то я переводила его стихи. Когда поэт мучается с переводчиком и ничего не может ему толком объяснить, он необычайно открывается. Что касается моего отца, то это тоже отношения - с его поколением, с его прозой, с той историей, которая была его религией. История страны, война, прошедшая через его жизнь, - в тексте об отце я тоже пытаюсь вступить в диалог со всеми этими мотивами. Ну, что касается повести о Николае Крыщуке, то это особая вещь для меня. Помните, вы как-то сказали, мол, понимаю, человеку интересно читать про Довлатова, про Рейна, про писателя Скульского, которого в Таллинне очень любили и помнят, но кому интересно читать про Скульскую и про Крыщука?
- Я так сказала?
- Да, и отчасти справедливо. Но... вся литература в общем-то создана неудачниками и о неудачниках.
- В том смысле, что стать неудачником легко, почти естественно для человека творческого?
- Стать неудачником трудно, и неудача - это не то, что сопровождает человека всю жизнь. Это такой короткий счастливый период настоящего состояния творчества. И вот, быть может, об этом, о двух людях, до которых почти никому, кроме узкого круга, нет дела, я и написала эту повесть. Ну, и, конечно, о наших общих друзьях, о возродившемся на один номер журнале "Ленинград", о наших пьесах, которые мы вместе писали и которые не увидели свет рампы.
- Что же объединяет всех ваших героев, кроме обложки книги?
- Все они, люди разной меры славы, разных поколений, разных интересов, разного языка, на котором они писали - это люди, которые превращали свою жизнь в литературный текст и потом жили по законам этого текста. Поэтому каждый из них жил более трагично, более печально, чем, быть может, требовали обстоятельства их жизни.
- Вы полагаете, что за пределами романтизма уже нет литературы?
- Нет, так буквально я не считаю. Но какая-то мера дальтонизма, то есть неразличения жизни и искусства, полагаю, свойственна всякому литератору, независимо от его дара и независимо от его убеждений. И то неразличение жизни и литературы, трагическое, а иногда сатирическое, комическое неразличение этих двух ипостасей для меня было важно, когда я о них писала. А в конце концов, для меня было важно сказать этой книгой, что в жизни очень многое убеждает гораздо больше, чем правда, над которой мы все сейчас бьемся. И литература, конечно, одна из самых главных вещей, которые убеждают больше, чем правда.
- Пока готовился к публикации этот материал, у вас успела выйти поэтическая книжка "На смерть фикуса". Ее презентация недавно состоялась в эстонском Союзе писателей, на которой впервые за долгие годы звучала не только эстонская, но и русская речь. В этот же день была еще одна презентация - новой книги Арво Валтона. Судя по такой густоте представлений, можно говорить о том, что в эстонском Союзе писателей есть какое-то движение?
- Движение есть даже в самой эстонской литературе. Только что закончил новый роман Теэт Каллас, публикуются очень интересные новеллы Асты Пылдмяэ, готовится к публикации двухтомник литературных воспоминаний Лилли Промет. Параллельно заканчивают романы братья Туулики. Юло пишет философский роман, который потребовал от него поездки почти по всему миру, а Юри - документально-исторический-юмористический о роли салаки в жизни прибалтов. Очень интересные стихи пишет одна из лучших эстонских поэтесс Леэло Тунгал. Наверное, я должна была бы назвать каких-то молодых эстонских писателей, но не решусь это сделать, поскольку называю только тех, кто мне наиболее литературно близок и с кем прошла почти вся моя литературная жизнь. И для меня очень важно, что близки они мне не только своими текстами, но и человечески. По счастью, в моей жизни это совпадает: мне больше всего нравится то, что пишут мои друзья и я горжусь дружбой тех писателей, которые пишут замечательные книги. Это относится к моим не только эстонским, но и русским коллегам, которых я была счастлива видеть на своем творческом вечере в ЦДРИ в Москве, который стал органичным продолжением таллиннского вечера.
- Наверное, это тот случай, когда можно говорить о стирании границ, не опасаясь, что тебя поймут неверно.
- Пожалуй.