Мне кажется, трудно подобрать более точные слова по отношению к самому Гердту: к нему всегда было невозможно относиться объективно. Слишком был любим. Хотя и это неточно: невозможно любимым быть слишком. Просто любим. Такой любовью любят не кумиров, звезд, отгороженных экраном и рампой. Такой любовью любят только очень родных и близких людей. Потому, наверное, за его героев всегда болела душа. А вспоминается о нем только веселое и радостное.
Помню декабрь двадцатилетней давности: приехал Гердт, озвучивает на "Таллиннфильме" какой-то мультик. Прошу дать интервью молодежной газете. Вот это правильно, отвечает, молодежная - это прямо ко мне, потому что я невыносимо молод. Тогда встретимся у "Паласа". Как я вас узнаю? "Не тревожтесь, Зиновий Ефимович, я вас узнаю". - "Хорошо, тогда, чтобы вы не обознались, я буду прохаживаться у входа и нарочито хромать".
Встретились. Пойдем, говорит, обедать. А я его так чту, что даже думать не могу о еде. Но иду, потом что уже понимаю: возражений не потерпит. И боюсь сказать, что в "Куку", куда он направляется, нас не пустят: это закрытый клуб. Но все же делаю осторожное замечание. Он не удостаивает ответом. Входим. Гердт с порога бросает на руки швейцару дубленку. Швейцар принимает дубленку с почтением. Не сомневаюсь, что он видит Гердта впервые, но уже - чтит.
Зиновий Ефимович открывает меню.
- Солянка?
- Нет, спасибо.
- А карбонад?
- Спасибо, нет.
- Тогда взбитые сливки?
Я отрицательно качаю головой.
- Ну, и дура!
- Буду!
- Все?
- Только взбитые сливки.
- Сколько порций?
- Одну.
- Ты с ума сошла! Три порции - и чтобы все съела.
Гердт ест обед. Я давлюсь взбитыми сливками и ловлю момент, когда можно приступить с вопросами. Он ест и всем своим видом показывает, что пришел обедать, а не давать интервью. Попутно возмущается семьей Берберовых, о которой тогда писали все газеты: взяли домой льва и издеваются над зверем! "Почему издеваются? Они своего льва очень любят". - "Тогда пусть не мучают и отдадут в зоопарк. Пока не случилась трагедия". Трагедия случилась несколько лет спустя, но мы к этой теме больше никогда не возвращались, хотя интервью потом было много. А то, двадцатилетней давности, я получила только на третий день. Потому что, отобедав, Зиновий Ефимович сказал: "Теперь будем гулять по зимнему Таллинну".
Гуляли долго. Я уже еле волочу ноги, а Гердт - неутомим. Истоптали весь Вышгород вдоль и поперек. Наконец, я взмолилась: "Зиновий Ефимович, хотите в гости?" - "К тебе? Муж ревновать не будет?" - "Не будет. Мы званы на рождество. Я и вас приглашаю". - "Удобно?" - "Очень", - вру я, потому что страшно боюсь привести его в компанию, мужская половина которой гуляет уже с обеда. Гердт охотно соглашается и спрашивает, не помешает ли нам дама, с которой он утром познакомился в гостиничном лифте: "Она просто прелесть!" Мне уже все равно, только бы присесть. Он уходит в "Палас" и минут черз пять возвращается со спутницей, у которой весь интеллект написан на лице. Чуть опережает ее и громко шепчет: "Только не пугайся! Это партийный работник из Перми. Приехала в Таллинн по обмену опытом". Спутница тактично замедляет шаг, и я успеваю спросить: "Зиновий Ефимович, какой партийный опыт может быть в Эстонии?" - "Тогда передаст свой". - "По-моему, она идиотка". - "Но очень очаровательная". Я этого не нахожу, но не перечу. Идем в гости. Я уже забыла про интервью и думаю только о том, какой страшный вечер придется сегодня пережить. Гердт беззаботно весел и слушает щебет партийного работника из Перми, звать, кажется, Надя. Уже в подъезде спрашивает: "Надеюсь, компания приличная?"
- Угу, - отвечаю я. - Хозяин дома - поэт. Уже часа три, как крепко выпивши. Жена у него иностранка. И заметьте, не какая-нибудь болгарка, а капиталистическая шведка. Партработнику из Перми будет чрезвычайно интересно. Еще друзья - художник с супругой. Каждые полгода подают документы в ОВИР на выезд во Францию. Пока что-то не дают.
- Надо полагать, - задумчиво комментирует Гердт.
...Ей-Богу, не погрешу против истины, если скажу, что это был один из самых замечательных вечеров в моей жизни. Гердт пил водку и читал стихи - Левитанского, Пастернака. Звонил в Москву Аркадию Райкину и поздравлял его с эстонским рождеством. И снова читал стихи, вспоминал друзей, рассказывал о странах, в которых побывал с театром Образцова: "Я был везде, кроме Антарктиды". Тогда это звучало: бывал повсюду, кроме Марса. Помнится, кто-то спросил: "Зиновий Ефимович, а вам не приходило в голову где-нибудь остаться навсегда". Он медленно покачал головой и сказал спокойно, без намека на пафос: "Я люблю эту бедную, несчастную землю".
А потом снова звучали поэтические строки. И мало кто знал, что новогодняя страница "Молодежки", сплошь сотканная из стихов, настоящих стихов, а не написанных просто по случаю Нового года, фактически была подготовлена не сотрудниками редакции, а Зиновием Ефимовичем Гердтом.
Он часто бывал в Таллинне. И всегда привозил настроение: то, что происходило в Москве, даже самое туманное, становилось понятным благодаря его рассказам. В них ирония и шутка сплавлялись с такой болью и обидой, что казалось, страна просто не имеет права так огорчать этого замечательного человека.
Наверное, еще много напишут о том, что Зиновий Гердт, интеллигентный человек, аристократ духа, бесконечно далекий от политики, на самом деле был барометром общества. Мне же не хочется рассуждать на эту тему. Потому что всякий раз, когда узнавала, что в Таллинн приезжает Гердт, замирала от счастья: хотелось просто его увидеть - и поблагодарить за радость этой всегда незабываемой встречи.
Мне казалось, что в последний свой приезд Гердт был непривычно мрачен, может, даже угрюм, и беседа наша шла какой-то невеселой. Но перебрали последние таллиннские фотографии - улыбается" Значит, шутил...
Таким и останется в памяти.
Элла АГРАНОВСКАЯ