- Роман Григорьевич, как вы прокомментируете заявление директора нашего театра, что вы гений?
- Да он просто очень добрый человек! Очень добрый. И справедливый. И судьба его за это вознаградила: он работал на "Мелком бесе" как мой помощник, и пока шли репетиции, всего за год, от ассистента дошел до директора театра. Так что у меня счастливая рука. Он во время репетиций все упорно записывал, потом старательно все, что записал, докладывал артистам и требовал точного выполнения: какую ногу куда ставить, в какую сторону делать поворот - и от этой точности, от этого внутреннего проникновения в замысел как раз-таки и был вытолкнут жизнью в большой замысел - руководителя театра. И видите, сколько лет они его любят! И не могут съесть, что самое странное. Потому что он поразительно точно знает все кнопки в театральном организме: на что нажать, что перекрыть, какую картинку показать, какую смыть - потрясающее у него знание всех ходов. От меня ведь! Не думайте, что я ушел от вопроса. Поэтому он - гениальный директор.
- Вернемся все же непосредственно к вам, к вашему режиссерскому хулиганству, граничащему с гениальностью.
- Вот хулиганство - это мне подходит. Потому что связано с очень простой вещью. Кстати, теперь я не шучу, а говорю правду. Если человек в искусстве, в культуре хочет, чтобы у него по судьбе случилась жизнь, он не должен терять у себя в душе ощущение детства, то есть первородности восприятия жизни, когда и мировоззренчески, и эмоционально человек все воспринимает, как в первый раз. Вот если это ощущение из жизни человека, занимающегося в искусстве чем угодно, уходит, человек этот моментально останавливается. Ребенок может тыкаться в совершенно разные стороны: он не знает, где дверь, где окно, не знает, что будет за этой дверью, за этим окном. Но!!! То, что у ребенка есть желание открыть дверь, выйти в какое-то другое пространство, это, я думаю, самое главное. И всегда говорю, что у меня один недостаток: мой юный возраст. Потому что мне безумно скучно с людьми, которые очень чинно все слушают, поучают, занимаются воспоминаниями о прошлом. Вот это уже трагедия. У ребенка нет прошлого! У ребенка есть только будущее. Мы вот сейчас говорили про Сашу - вот в нем живет потрясающее ощущение детства. Он не стареет. И это замечательно. И поэтому все его любят. Я вот встретился с артистами, с которыми здесь работал - как многие изменились! У одного, он уже не работает в этом театре, такая степень злости - в поведении, в глазах! - что я даже поразился. Это значит, что детскости в нем никогда не было. А когда жизнь стукнула его по голове - за это! - он растерялся. Он обозлился на мир. А нужно было прежде всего обратиться внутрь себя и понять, в чем же его ошибки, почему мир так с ним поступил. И рядом - другие артисты, все какие-то очень чинные, даже те, которые когда-то были смешными, забавными. А теперь такие солидные, серьезные. Хочется им гвоздь подсунуть или сделать так, чтобы стул под ними сломался, чтобы произошло что-то такое, чтобы они удивились - и расхохотались! Вот у Саши это есть - ощущение первородности. И когда он мне рассказывал, что как делал там что-то в горсовете, в какой-то партии - это все не для него. Конечно, не на те кнопки он нажал! Туда не нужно было соваться ни на одну секунду. Но иногда у ребенка ручки шаловливые тянутся не туда. Хотя понимаю: как ребенок, он открывает дверь, за которой, ему кажется, есть истина. Ну, а если там - тьма, оттуда нужно немеделенно вернуться. Вот точно так же существую и я. И думаю, что, в общем-то, по-другому жить в мире нельзя.
- Саша сказал, что вас полюбляют сразу, безостановочно и безоговорочно. Это правда?
- Это действительно правда. Наверное, потому, что в силу этого ощущения невыросшего ребенка я ни на кого не обижаюсь. Даже когда меня предают. А поскольку время нас такое, что деньги и расчет пришли на место Бога, который умер, и в наш плебейский век правит зло, и плебеи нами руководят - тема предательства стала очень актуальна. И очень мало уже людей, в которых осталось святое. А святое - это, естественно, театр. Но я не обижаюсь даже на тех, у кого руки по локоть в предательстве. Я только поражаюсь тому, что сейчас даже глаза не закрывают прежде, чем сделать гадость. Все-таки прежде надо совесть прикрыть, как ночник, а потом уже делать гадость. Так вот, молодым артистам даже это не приходит в голову: есть магнитофонная пленка, а на ней ракорд, такая красная ленточка - они отсекают эту красную или зеленую полоску и сразу делают гадость. Сократилась дистанция совести, дистанция стыда. Но даже к ним я испытываю искреннее сожаление, потому что вижу, что люди гибнут на глазах. Ведь от этого моментально уходит талант, даже если он был. Думаю, Саша тоже это знает, потому что вывести такой корабль в плавание не так-то легко. Но люди, которые писали анонимки, предавали, интриговали, устраивали фальшивые суды, не понимают, что то зло, которое она направляют на тебя, возвращается к ним обратно, если у тебя аура детская, поле вокруг тебя чистое. Эта энергетическая злость возвращается к ним обратно - и люди заболевают. А они не понимают, почему вдруг, внезапно, без причины разные органы отказываются функционировать. Это чистая правда, я знаю. Но бывает такое лишь в том случае, если вокруг тебя прозрачный свет, который моментально отбивает зло. Поэтому Саша сидит и улыбается. И у него светлые глаза.
- Роман Григорьевич, он не просто сидит и улыбается - Саша здесь еще немножко работает. И только что попросил меня заступиться за тех, кто в вашем присутствии ведет себя слишком инно и важно: они просто каменеют в присутствии гения. И это нормально. Но Саша советует мне спросить, как вы переносите любовь, как реагируете на то, что вас хотят потрогать, пощупать, чтобы убедитья в том, что видят наяву, а не во сне. Но я и сама наблюдала нечто подобное на ваших гастролях в Питере. А мэтр отечественной драматургии Александр Володин стоял перед закрытыми дверями на служебном входе Александринки и ждал, пока вы выйдете!
- Только что мы были опять в Петерурге - и он, солнышко, пришел за кулисы, и такие говорил слова! Это совершенно потрясающе.
- Роман Григорьевич, как вы переносите всеобщее обожание? Ведь оно же порой бывает чрезмерным.
Беседа с Романом Виктюком в присутствии директора Русского театра Александра Ильина, что для нашего разговора крайне важно.
- Как я переношу любовь? Совершенно спокойно.
- И даже панибратство?
- И это тоже совершенно спокойно. Потому что если есть ответное чувство, ему ничего помешать не может. А если нужно фальшивить и делать мимику, будто ты обожаешь этих людей, это непереносимо. Тогда ты уже тратишь на фальшь гораздо больше - и все исчезает.
- Приходится тратить на фальшь?
- На фальшь? Разве что с властью.
- "Козу" делаете?
- Хуже. У меня накопилась масса забавных историй. Однажды меня пригласили на постановку в Ленинград. И когда я приехал, увидел и почувствовал жуткую скукоту и мертвечину. Это было давно, еще при советской власти, как вы понимаете. Поэтому я все думал, как бы эту "колыску", эту колыбельку революции взять и раскачать. А ставил я в Театре комедии "Льстеца" Гольдони. И очень захотелось подложить какую-то мину. И я придумал, что нашел дневники Гольдони, ввел в спектакль персонаж - драматурга Гольдони, которого играл Лева Лемке. Так вот, перед началом спектакля Лева садился и в течение пятнадцати минут под красивую старинную музыку читал Синявского, "Голос из хора". А перед вторым актом - выдержки из Нобелевской речи Солженицына. Двадцать минут! И я все же ждал, когда же эти тупоголовые хотя бы сообразят, что в тексте открыто звучит проблема отношений власти и художника. Поверьте, сколько они ни играли, никому не пришло в голову хотя бы попросить показать эти дневники Гольдони, спросить, например, кто их перевел.
- Поразительно, что никто не настучал.
- А никто не знал. Лева Лемке узнал это от меня четыре года назад. Он бегал и кричал: "Я диссидент, значит, был!" А когда я рассказал об этом Синявскому, он спросил: "Это было там?" - "Вот там, где "Аврора"!". И он заплакал.
- И много таких историй?
- Да тьма! Позвонил мне как-то Ефремов и попросил поставить что-нибудь во МХАТе к 50-летию образования СССР. Я немедленно: "Да, конечно. Иван Франко, "Украденное счастье". Он спрашивает: "Это испанец?" Я понял, куда он клонит, и отвечаю: "Нет, это украинская пьеса о любви". - "А-а-а, тогда это очень хорошо". И вот, в день премьеры на афише написано: "К 50-летию образования СССР. "Украденное счастье". Прошу директора спуститься все-таки вниз и посмотреть, что они повесили. Он пошел с большой неохотой. Но когда прочитал, слово "блядь" было первым, которое из него выскочило. Но это полбеды. Иван Франко - это греко-католическая, униатская вера, соединение украинской и римской веры, которая, с точки зрения коммунистов, была бендеровской. То есть находилась под таким страшным запретом, что вы даже не можете себе представить. И я попросил жену канадского посла, с которой дружил, привезти из Канады всю греко-католическую службу. И на протяжении спектакля звучала вся месса. Она резко отличается от православной, от какой хотите, но, конечно, ближе к католицизму, к Риму. Так вот, идет обсуждение спектакля, встает заместитель министра культуры СССР, а сам он украинец, и поверх голов народных артистов спрашивает: ("Романе, скажи, будь ласка, шо це за хор спевае у выставе?" "Роман, скажи, пожалуйста, что это за хор поет в спектакле?" - прошу прощения за воможные ошибки в украинской транскрипции. - Э.А.). Я без паузы говорю: "Черневецький" (Из города Черновцы). Он качает головой: "Яки прекрасни голосы у нас на Украине". Спектакль записали на пленку и три раза крутили на всю страну в самое хорошее эфирное время. И я лично проверял, чтобы вся литургия звучала четко. Все прошло совершенно спокойно.
- Вот видишь, Саша, хулиган! А ты говоришь - гений!
- Да что вы, как можно без баловства! Когда в свое время я пришел главным режиссером в Калининский театр, собрал всех и сказал: "Речь моя простая: врите! Вы - нет, мне, я - вам. Я гениальный, вы гениальные, я потрясающий, вы потрясающие. Мы любим друг друга!" Ребята молодые: весь выпуск Вахтанговского училища. И у нас была фантастическая игра: запрещено было предъявлять претензии, возмущаться, злиться. Этого не было совершенно, и худсоветы шли под хохот. А когда нужно было повышать ставки, это было очень весело и проходило за пять минут. Все были счастливые от жизни. И даже когда меня терроризировали и выгоняли, переживали мы это очень легко. И вот, к 100-летию Ленина я как главный режиссер должен был поставить что-то про вождя. Был такой драматург Осипов, я договорился с ним, что он будет писать пьесу о юношеских годах Ленина, о развале семьи. Он отнесся к этому недоверчиво, думая, что это шутка, а потом поверил и даже сказал про это в своем интервью газете "Правда". Наступило время отчитываться в обкоме партии. Но он-то пишет по странице в день, а спектакль через два месяца надо выпускать. Я выхожу на трибуну и говорю, что был в музее Ленина и в такой-то комнате спецхрана на такой-то полке нашел письма Клары Цеткин к Надежде Крупской, где Клара Цеткин пишет, будто Ленин в Цюрихе сказал: когда большевики придут к власти, то он, наконец, реализует свою единственную мечту - чтобы освобожденная молодежь увидела трагедию великого немецкого драматурга Фридриха Шиллера... Я выдержал паузу и сказал по-немецки: "Кабале унд либе". Про "либе" мои коммунисты что-то слышали, но вот первое было как-то нехорошо. И тогда я перевел: "Коварство..." Пауза. И тут они все замотали головами, а первый секретарь товарищ Корытков восклицает, тут я опять, прошу прощения, должен употребить это слово: "У, блядь, какой молодец! И без бумажки говорит!" А я в состоянии эйфории от того, что я такой молодец и блядь, вспомнил Маяковского и завершил: "И вот тогда Ленин в комнате, в тишине, вдвоем..." И очень патриотически закончил выступление. Мне все разрешили. И все было прекрасно, и на афише написали, что к 100-летию Ленина - "Коварство и любовь". Но тут приехала итальянская киногруппа снимать фильм "Подсолнухи". И был там Мастроянни, вонючка, который все испортил. Он пришел на спектакль, и ему так понравилось, что он завопил: дескать, думал, что здесь медведи, холод, сплошная тупость, но увидел, что здесь кусок Европы, и все на таком уровне, на котором, он, Мастроянни, привык существовать. И тогда мои коммунисты сказали: "Если капиталисту это нравится (вы напрасно, Элла, смеетесь), там есть неконтролируемые ассоциации. И все! На этом мое содружество с Калининским обкомом партии закончилось. Но все равно я с радостью об этом рассказываю, потому что не могу без баловства. Мы и здесь балуемся.
- В каком это смысле - здесь балуетесь?
- В самом прямом. Все время хохочем, все время разыгрываем друг друга и всех вокруг.
- Роман Григорьевич, каждая ваша репетиция - настоящий спектакль. Вам это тысячу раз говорили, я знаю. Каждая репетиция - отдельное, безумно увлекательное зрелище, которое радует слух и зрение, будоражит воображение. Но от этих ежедневных спектаклей, в которые вы превращаете свои репетиции, вы сами к премьере не устаете?
- А премьера-то еще не состоялась. Премьеры-то еще нет. И название еще неизвестно, какое оно будет... А занавес, тем более, не поднимали, и кнопку не нажимали, что пора. К поклонам, естественно, не вызывали... да, да...
- Пока все пребывали в покое и сонном благоденствии, пришли вы и вывели на сцену абсолютно безумный мир. Сейчас, когда весь мир сошел с ума, вам не хочется вернуться к реализму, к простоте чувств, скупых, почти убогих?
- Я думаю, это неправильно. Сейчас должно быть соединение - гиперреализма и эстетства. Такой, знаете, синтез эстетики Сальвадора Дали и эстетики красоты - этого еще не было. Был только Дали, только "сюр", а сейчас сюда должно быть внесено небо. Преувеличенная дьяволиада плюс небо! Дьявол и Бог! Потому дьявол тоже ведь был ангел, который поверил в то, что он выше Бога, и за это был изгнан. Но он - ангел! И вот это соединение - ангела с черной маской и ангела со светлой маской - должно быть началом следующего века, так мне кажется. То, что казалось несоединимым для Достоевского - добро и зло, в двадцатом веке привело к чистейшему соединению, когда зло невозможно отделить от добра. Оказалось, это не две структуры, а единый конгломерат, взаимопроникновение, диффузия, когда одна структура входит в другую.
- Роман Григорьевич, не кажется ли вам, наш театр во главе с Александром Сергеевичем, и публика, конечно, тоже вправе рассчитывать на то, что вы приедете сюда не только в качестве гастролера?
- Давайте я сначала постучу по дереву. Так вот, в этом театре, кроме Саши, есть еще один человек, которого я обожаю и который, как убедился, весьма неравнодушен ко мне, - главный бухгалтер театра Дина Киселевна. И переступив порог театра, первым долгом спросил: "Где моя любимая Дина?" Таня Маневская была поражена тем, что я помню имя. "Ты что, сумасшедшая? - изумился я. - Дина - главный страж и ребенок этого театра". И когда Дина прискочила...
- Простите, Дина Киселевна - весьма почтенная дама.
- Повторяю, когда она прискочила, в ее глазах не было ни собственных лет, ни четырнадцати лет нашей разлуки: это были потрясающие, сияющие глаза! А когда мы начали разговаривать, она моментально придумала идею нашего содружества, удивительно современную, с точки зрения экономики. И если идея реализуется (говорю "если", потому что я человек суеверный), обязательно приеду. А потом, все к этому идет! Потому что видел я министра культуры Эстонии г-на Яака Аллика и слышал, как он замечательно говорит о Русском театре. Ведь я-то приехал, напичканный российским телевидением и газетами, с ощущением, что мы попадем в какой-то вакуум, из которого нужно скорее уносить ноги. Вы напрасно смеетесь: поэтому я даже приехал на два дня позже. И когда мои артисты кричали по телефону, что им здесь очень хорошо, что им здесь страшно нравится, я выкрикивал в ответ какие-то фразы из газет и спрашивал: "Неужели с вами разговаривают? А вам самим говорить можно?" Они: "Да, конечно!" - "А хлопают?" - "И очень сильно хлопают!". Ада Роговцева мне кричит в трубку: "Боже, я здесь на свободе!" А я: "Ада, ты тронулась?"
- Ада Роговцева потрясающе интересно работает в спектакле "Святые чудовища".
- Она большая актриса! И несмотря на то, что ей уже хорошо по годам, осталась крестьянским ребенком с украинских полей. У нее чудовищные условия жизни, потому что артисты на Украине живут в нищете, их по три месяца держат в отпуске, не платят зарплату. Но при этом Ада сохранила удивительную чистоту, наивность и скромность. Она так радовалась здесь, в Эстонии, что ее еще помнят. Ей так аплодировали, а она плакала: "Боже, я думала, меня все забыли, что я никому не нужна! На Украине я не нужна!!!" А она ведь была первой артисткой страны. Чудовищно! Но во Владивостоке, например, где мы были на гастролях, ей устраивали такие овации! Понимаете, есть возраст в вечности и есть возраст на земле. И всегда нужно ощутить этот возраст в космосе. Так вот, ей - 13 лет! И до сегодняшнего дня она жутко влюбчивая, не может жить без романов, потому что ей - тринадцать. Она в поле, ветер ее обволакивает и ласкает...
- Роман Григорьевич, я видела спектакль! Я видела эту фантастическую Эстер, которую играла Ада Роговцева, безумно любящую и всепрощающую. Это было гениально, ведь на самом деле она - сволочь!
- Кто, Эстер?
- Ну, не Роговцева же?
- Конечно, сволочь. Потому что она - большая артистка. А артистка - всегда сволочь. Ведь только артистке может прийти в голову взять молодую девчонку в дом и подставить собственного мужа. Ведь Эстер же толкнула его к сопернице. Мы об этом и говорим, - об изменчивой актерской природе. И б...й природе!
Александр Ильин: Ты это пишешь?
- Конечно, пишу. И с тупостью счетовода хочу вернуться к теме разговора: Роман Григорьевич, вы приедете?
- Мне казалось, что Русский театр давно уже закрыт или на каком-то последнем издыхании. А когда я услышал, как министр культуры так замечательно, так трогательно говорит о театре, говорит, что он будет помогать, я просто был поражен. И решил: приеду.
- Тогда у меня вопрос к Ильину: "Александр Сергеевич, Роман Григорьевич не обманывает?"
Александр Ильин: Я надеюсь, что слово, данное Романом Григорьевичем, есть нечто конкретное. А дальше уже наше дело - воплотить все в жизнь.
- И драматургия для него уже есть?
Александр Ильин: В его фамилии заключена и драматургия.
- Какая загадочная фраза. Что вы скажете, Роман Григорьевич?
- Я должен от идеи Дины Киселевны отпрыгнуть, как от батута. И когда опущусь на землю, а прыжок был задан очень высокий, сразу позвоню и скажу. Думаю, скажу не позднее сентября.
- Тогда до встречи. И - спасибо за беседу.
Элла АГРАНОВСКАЯ