Отчего так часто холодно в театре? Отчего унылый взор скользит по сцене, огибает декорации, сталкивается с персонажами, равнодушно разминовывается с ними? Пробормотав несколько вежливых хлопков, промямлив несколько дежурных гвоздик, покидает залы зритель. Холодно жить на отпущенную благодать.
Падшие не нуждаются в милости. Сами раздают милостыню. Павшие молчат. Так и лежат, как шагали, попарно. Как рифмы. Как волны.
К нам в Таллинн в январе приедет спектакль "Мой бедный Марат" по пьесе Александра Арбузова. Про блокадный Ленинград, про войну, про загубленные жизни, про голод - как тему дум, мечтаний, страданий и чувственности, про любовь. В постановке Андрея Житинкина в Театре имени Моссовета, который настолько лишил эту пьесу быта, что оставил буквально балетную голую лысину сцены, где мы следим за кружениями: па-де-де, па-де-труа.
Артисты Лариса Кузнецова, Андрей Ильин и Александр Домогаров.
Меньше всего я жду от театра правды, достоверности, убедительности, листочечка на веточке, птичечки в клеточке; нет, конечно, не от правды плачешь на этом спектакле, но от любви.
Андрей Житинкин создал на сцене интимность кинематографическую: такая обнаженность чувств, ищущих и требующих крупного плана, возможна на стерильном полотне экрана, а не на паркете сцены с запахами реального, даже обжитого пространства.
Очень холодно, очень голодно в блокадном Ленинграде, и это дано через такую простую метафору: просто-напросто все белым-бело. Белое пространство, снег да снег кругом, лед, простыня, саван, чистота, начало, белый лист бумаги, белоснежный наряд невесты, белье белизны новогодней, иней на губах, все сожжено, дела как сажа бела...
Такая неестественная естественность, такая простодушная манерность, такое угловатое заламывание детских ручек, такой детский карамельный голосок был когда-то в роли Лики у великой Ольги Яковлевой в спектакле Анатолия Эфроса "Мой бедный Марат".
Такая угрюмая, пугливая детская застенчивость и отчаянное бесстрашие в роли Лики у Ларисы Кузнецовой, у нее слов не хватает, поэтому она жестами пользуется чаще, чем словами: она обнимает, она гладит, она прижимает, она обвивает, она кружит и кружится, она повисает на шее, оказывается на руках, на коленях у него, у них обоих, она раздевает, она раздевается, она одевает, она мечется между ними, они все вместе оказываются на вершине горы, а там такая крошечная площадка, что непременно нужно всем тесно прижаться друг к другу, обняться втроем, а иначе они сорвутся, все сорвутся, погибнут, умрут от голода, от пули, от взрыва, от ветра, от сугроба.
Такое вот либретто, такой вот танец, такая вот музыка.
У Кнута Гамсуна в "Голоде" человеку, наконец, дают еду, но он уже не может есть, он уже занят другим. Те, кто любил и был счастлив на войне, вопреки войне, уже никогда потом не будут счастливы в пресное мирное время, в сытом ассортименте не найдут они ничего себе по вкусу; утонченность их чувств заменится изношенностью. Есть упоение в бою... И есть упоение в любви, в работе, в бедности, в голоде, в несчастье, в одиночестве...
Как стыдно! Отчего же?
В мире, где все уже умерли, они - Лика, Марат и Леонидик должны создать мир заново. Мир любви. Они втроем должны воссоздать все любовные отношения: матери и ребенка, любовников, супругов, друзей, брата и сестры, братьев, они должны воссоздать все, что связано с любовью: жертвенность, преданность, самоотречение, чувственность, ревность, страсть, страх, верность, измену, счастье и отказ от счастья. И вот они вьются, кружатся по сцене, все теснее и теснее прижимаясь друг к другу, все сильнее влюбляясь друг в друга, все горше и больше разрезая свои живые отношения.
Во всем этом есть пронзительное ощущение сегодняшнего дня. Что же теперь-то делать, когда кончилась прежняя жизнь, когда прежняя жизнь списана вместе с советской драматургией, ее героями, ее судьбами, ее войной?! Это-то и называется: порвалась связь времен.
Но, может быть, и не порвалась связь времен. В новом, лишенном быта, спектакле есть много намеков и параллелей со спектаклем Анатолия Эфроса. Думаю, главная тайна Эфроса была в умении соединить умопомрачительно сложную конструкцию с нежным уколом в сердце, исторгающим слезы. То есть можно было чем угодно и как угодно восхищаться, но еще обязательно просто хотелось плакать от жалости, от милости, от человечности, от доброты, от прощения.
В этом отсутствии мещанства, отсутствии пошлости, наверное, завет Эфроса другим поколениям, воспринятый Житинкиным.
Нам до комка в горле, до сладких слез жалко героев уже не Арбузова, но Житинкина, нам жалко, что жизнь состоит из разочарований и жертв, из отказа от счастья, из тьмы, что ждет впереди всех.
Над кем мы плачем? Ну, разумеется, мы плачем над собой, над своей обидой на жизнь, над веком, уходящим в небытие...
А всего-то и было, что она любила одного, а вышла замуж за другого, а потом опять захотела вернуться к первому, и все трое были счастливы-несчастливы.
Они были одни-одинешеньки холодной зимой в блокадном Ленинграде. И некому было их пожалеть.
Жалко.
Елена СКУЛЬСКАЯ