- Ваши книги "Театр имени меня" и "Личное дело" редкостно откровенны. Если бы вы не были человеком известным, вы рискнули бы написать столь же откровенные книги?
- Знаете, почему я решился на это? Потому что эта жизнь, которую вы называете жизнью известного человека, она же для вас такая. А я же сам себе неизвестный. Я же сам себе просто Фима, который сам себе что-то в дневничках кропает. Про то, что просится на бумагу и должно быть на ней запечатлено. И это совершенно не в расчете на какого-то моего зрителя. Та жизнь, которая в отрыве от сцены, от микрофонов, от хвалебных или ругательных рецензий, жизнь, которая называется закулисьем, мне кажется, говорит об актере не меньше, чем все его звездные виражи, тусовки и презентации. Впрочем, вся эта светская жизнь об актере ровным счетом ничего не говорит. Это одна из ролей, не более того.
- Вам эта роль не по душе?
- Да я почти никуда и не хожу в последнее время. Во-первых, это пустая трата времени: мне жалко вот этих убежавших минут. А потом, меня сейчас особенно-то и не зовут. И кроме того, светская жизнь - это ведь тоже профессия. Есть актеры, которые давно уже ничего не делали в театре. Есть актеры, которые забыли, когда в последний раз стояли перед камерой. Есть актеры, которые не помнят, что такое актерский труд. Но они по-прежнему там: от столика к столику, от рыбы к салями, от поросенка к анчоусам.
- Может, недоедают?
- Кстати, актеры театра недоедают. Хотел поначалу в ответ на вашу реплику бросить гневную стрелу, но в театре действительно худо. И многие актеры ходят на эти рауты, потому что там тепло, светло, уютно да еще поесть дадут. И это тоже примета времени. Кажется, что актеры - небожители. Но когда я в Вахтанговском театре, где играю в одном из спектаклей, получаю зарплату и вижу, какие цифры стоят в ведомости против фамилий наших народных любимцев, просто ужас охватывает. Вчера еще их лица красовались на обложках всех журналов, а сегодня это выброшенные за борт люди. Ее величество эстрада сейчас празднует свой пир во время чумы. Двадцатилетние мальчишки собирают тысячные залы. Наверное, в этом нет ничего дурного, и глупо было бы брюзжать по этому поводу. Но Джеку Николсону или Аль Пачино, людям, составившим славу американского кинематографа, было бы достаточно двух-трех картин, чтобы не думать о своей старости. У наших великих артистов, к сожалению, все иначе.
- Вы думаете о старости?
- Я думаю даже о том, что за порогом старости. Наверное, после тридцати естественно думать об этом. Когда Смоктуновского незадолго до его кончины спросили, зачем он принимает какие-то кинематографические предложения, он сказал, что пускается в этот стыд только для того, чтобы выжить. Вот видите, его уже и нет на свете. Да, думаю о старости. Она же не за горами. А в то же время кажется, что я только-только подступился к профессии, освободился от пут неумелости для того, чтобы что-то начать делать.
- Вы так жадно за все хватаетесь: эстрада, песни, кино, театр, литература. Словно стараетесь ничего не упустить. Вы что-то компенсируете этим?
- Я не жадно...
- Я же не сказала - алчно!
- Мне кажется, делаю это не потому, что чего-то еще не пробовал. Но перед микрофоном уже постоял достаточно. Это пространство освоенное. Ну, еще одна смешная история, ну, еще одна байка. Мне кажется, что это я уже умею, если судить по тому, как меня принимают зрители. А вот там, где заставляешь зрителя не только смеяться, где он уходит ошалевший, - это, конечно, театр. Не потому, что одно хуже, а другое лучше. Это вещи несоизмеримые. Но в театре инструмент, мне кажется, такой, что глубже проникает. Там нож острее, чтобы добраться до сердца. Сам инструмент познания в театре тоньше. Иногда ко мне пристают: "Почему вы поете?" Да просто там, где кончаются слова, начинается музыка. Ну, как это, почему я пою? Спросили бы они у Лайзы Минелли, чего это она поет. И что бы она ответила? Послала бы куда-нибудь по-английски. А я, значит, разговорник, следовательно, должен разговаривать. А еще мне нравится: сатирик. Но достаточно открыть газету - вот и вся сатира. Газеты в этом смысле мы сейчас не переплюнем. Мне это неинтересно.
- А что же интересно?
- Мне интересно быть на сцене. Мне интересно заниматься тем, что имеет отношение к искусству. Кстати, когда вашего эстонского музыканта Рейна Раннапа спросили, почему он играет все - и классику, и джаз, - он ответил: "Потому что я профессионал. Все для пальцев равноценно, все это - музыка". Если расшифровать, все это имеет отношение к искусству. Надо делать то, что находит отклик и дарит людям какую-то радость.
- Скоро Рождество, скоро Новый год. Вам есть что сообщить человечеству накануне этих добрых праздников?
- Наверное, я упаду в глазах романтиков, но у меня вполне прагматичные пожелания, что, в общем, мне несвойственно. Я считаю, что накануне этого Нового года мы должны загадать непременно то, что сбудется. Думаю, что все наши несчастья и горечь происходят от того, что существует зазор между желаемым и действительным. Может, мы просто очень многого хотим? Давайте желать того, что мы можем сделать! Конечно, это очень немечтательно и неромантично, но я уверен, что мы будем в тысячу раз счастливее, если будем добиваться того, что нам по силам. И я очень хочу, чтобы все мои зрители загадали то, что обязательно сбудется. А я пожелаю, чтобы оно сбылось!