Вечером включишь телевизор - диктор читает полицейскую хронику: "Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья". А еще через два часа - репортаж с места событий: из фамильного склепа выносят носилки с трупами и несут к "скорой", как всегда картинка несколько смазана, словно оператор не может приподнять камеру над толпой, и вместо соблазнительной ножки из-под белой простыни (собственность морга) мелькнет на экране вспотевший в смертной толчее затылок или скорчит рожу съемочной группе запечатленный для вечности зевака.
В 1597 году вышло первое - пиратское - издание "Ромео и Джульетты". Премьера фильма База Лурмана, посвященная 400-летию первой постановки, совпадает и с этим, пиратским, юбилеем, в чем нельзя не усмотреть особенный приятный оскал нашей современности.
Уильям, а, точнее, Уилл, поскольку речь пойдет о фильме студии "20 Century-Fox", писал то, что сегодня бы назвали триллером. Хотя Шекспиру, пожалуй, не всегда хватало вкуса, и Баз Лурман убил не всех, кого наметил автор, ибо бумага-то все стерпит, а пленка выбирает лучшее.
Так вот, этот самый Уилл сочинял свои триллеры хотя и по известным сюжетам, но на таком странном сленге, на таком жаргоне, который не выучишь за одну отсидку: "Приди, святая, любящая ночь! Приди и приведи ко мне Ромео! Дай мне его. Когда же он умрет, изрежь его на маленькие звезды, и все так влюбятся в ночную твердь, что бросят без вниманья день и солнце. Я дом любви купила, но в права не введена, и я сама другому запродана, но в руки не сдана. И день тосклив, как накануне празднеств, когда обновка сшита, а надеть не велено еще".
Конечно, многое понятно: и про куплю-продажу, и про расчлененку. Но не все. Ребята с ножами и пистолетами, ребята с тренированными телами, совершающими смертельные фуэте, смертельные в том смысле, что они взлетают в воздух для убийства, они в прыжке ранят противника ногами, и эти кегли ног с балетной метафорой сами падают в смерть. Ребята с глазами убийц жарким вечером, вымазанным кровью, в машинах с ветровыми стеклами в паутине трещин, будто это и не стекло, а капроновый чулок с затяжками. Ребята, для которых смысл жизни в войне, им ненавистны мир и слово "мир", они так мрачны, что туповаты, и мрачно умирают - их не радует смерть, как достигнутая цель. Монтекки Ромео говорит ему: "Мужайся, рана ведь не из глубоких". А Меркуцио отвечает: "Ну, конечно, колодцы глубже и церковные двери шире. Но довольно и этой. Кликни меня завтра, и тебе скажут, что я отбегался. Для этого света я переперчен, дело ясное. Чума возьми семейства ваши оба! Ах, собака, и крыса, и кошка! Зацарапать человека до смерти! Подлец бессовестный! Выучился драться по книжке!" Так вот, эти ребята говорят стихами. Разбойные шайки говорят стихами. Подростки, выросшие в мафиозных семьях, говорят стихами. Шестерки, конечно, говорят прозой, но дело не в них. Дело в стихах.
Стихи не нуждаются во времени. Это время нуждается в них. Во времена Шекспира театральный скарб был прост, как снаряжение туриста. Поставят табличку на манер дворницкой лопаты со словом "Верона" или "Замок" - вот и все декорации. Так что и нынешнему режиссеру не особенно пришлось трудиться: вместо ножей - пистолеты, вместо простого балкона - лифты и бассейн под домом. Слова Ромео произносил Леонардо ди Каприо, слова Джульетты - Клэре Дэнис. Попытка собственного прочтения заключается только в том, что Капулетти-мама явно заинтересована в Парисе. Он-то сватается к Джульетте, но, вполне вероятно, будет утешать и эксцентричную леди-мать. (Впрочем, и Шекспир не мог бы возражать против подобной трактовки, он сам несколько раз в трагедии подчеркивает разницу в возрасте родителей Джульетты: мамаше лет двадцать восемь, а отец - глубокий старик, с утра до вечера занятый делами клана.)
Но игры со стихами на самом деле обманчивы, как и игры в войну. Стихи выскальзывают, разбиваются на слоги, из них вытекает красная краска, но тайну не распознать, как не увидеть душу, раскроив человеческое тело. Можно Париса соединять с матерью Джульетты, Офелию с Клавдием, Гамлета ловить на некрофильской связи с отцом, а Гертруду пугать инцестом, но эти хитроумные уловки не превращаются в силки для смысла.
Подростки Таллинна узнают себя в героях фильма, идущего сейчас в кинотеатре "Космос". Кассету с лентой вскоре можно будет получить в видеопрокате на Виру, 23. Наши пэтэушники стали тинэйджерами. Они сбиваются в стаи, и в руках у них не обломки кирпичей, а пистолеты. Они страдают от одиночества и обнимают в слезах новые поколения компьютеров. Они ходят по городу с радиотелефонами, но во всем мире не найдется человека, которому они могли бы позвонить и объяснить все. Они приходят в заведение "Декольте" и узнают интерьер фильма: и тут какое-то подобие подземного царства бассейнов с пузырьками кислорода в беспросветной воде, налитой в столбики.
В большинстве своем они невежественны и оттого самолюбивы и горды. Им льстит, что о них сделан фильм. Они хотели бы говорить так, как говорят герои фильма, а в глубине души они говорят именно так, только у их говорения нету слов.
Когда рядом с нами кто-нибудь начинает говорить на хорошем, чистом русском языке, мы догадываемся, что это эмигрант из Парижа во втором поколении. Сами мы говорим на жаргоне гетто и зоны и обходимся криминальным и бульварным чтивом. Но, оказывается, стихи не мешают, они легко вырезают кусок свободного воздуха в любом жизненном пространстве.
Ну, блин, и похороны же устроили Монтекки-Капулетти своей родне!