Неузнанный Барышников

- Вы, наверняка, помните стихотворение Бродского: "Воротишься на родину. Ну что ж..."

- Ну, конечно: "Гляди вокруг, кому еще ты нужен... Воротишься, купи себе на ужин какого-нибудь сладкого вина... во всем твоя, одна твоя вина, и хорошо. Спасибо. Слава Богу..." Нет, это совсем не то, что я чувствую сейчас. Рига как была всегда для меня, так и осталась чисто географической "точкой". Мне даже стыдно стало - я прилетел, меня встретили, спрашивают: ну что ты, как себя чувствуешь? А я - как будто приехал в Осло или в Стокгольм... Естественно, когда пришел к маме на кладбище, у меня внутри все так сжалось... Но это место на кладбище для меня существует абсолютно обособленно. Наверное, я человек без родины - в вашем понимании. И потом - наша семья здесь никогда себя дома не чувствовала. По вполне понятным причинам.

- То есть?

- Ну нас же здесь воспринимали вроде как оккупантов. Отец был военный чиновник, подполковник, его сюда направили, сам бы он никогда не приехал.

- Кстати, откуда? Расскажите, пожалуйста, историю вашей семьи.

- Мама происходила из крестьян, она окончила только начальную школу. Вышла замуж, у нее родился сын Владимир, мой сводный брат. Муж ее погиб на фронте. А с отцом она познакомилась в своем родном селе Кстово, что недалеко от Нижнего Новгорода, - там располагалась его часть. Отца вскоре направили на работу в Ригу. Они поселились в коммунальной квартире - тогда, казалось, огромной, где жили, наверное, пять семей. Я родился в сорок восьмом году, у матери уже был маленький ребенок, она не могла работать - ухаживала за детьми, готовила, бегала по хозяйству, язык она не выучила, конечно. Она еще была такой... очень тихой. Были у нее две-три подруги русские, одна - очень интересная женщина, бывшая балерина Большого театра Евгения Мухотова. Думаю, Мухотова и привела ее первый раз в театр. Потом мать стала ходить одна, в основном, правда, в оперу. Или в латышскую драму, тогда и меня брала с собой, чтобы я переводил.

- Как вы чувствуете себя здесь неузнанным?

- Замечательно! Это самое удивительное и самое прелестное мое ощущение здесь. Мы болтаемся с моей семьей по маленьким ресторанам, по улицам старого города, и никто даже ухом не ведет. Что очень упрощает ситуацию. Мои спектакли, конечно, посвящены маме, но в общем я приехал только для того, чтобы навестить ее могилу, а вовсе не затем, чтобы танцевать. Просто решил, что это будет естественным шагом, потому что именно мать привела меня в этот театр. И я привез моих детей, которые уже что-то соображают, - сыну восемь, а дочке шестнадцать лет. Младших - им три и пять - оставил дома, им еще рано все это. То, что, надеюсь, останется теперь со старшими, - этот приезд, эта связь с прошлым и эта тяга моей матери к искусству, которое было для нее чем-то недосягаемым.

- Но, возможно, хотя бы само понятие "вернуться на родину" имеет для вас какое-то значение?

- Применительно к себе - нет. Когда к тебе обращаются: "Эй, русский...", неважно, сколько тебе лет, это откладывается. Здесь написали в газете, будто я сказал, что антисемитизма или этнических трений во времена моего детства в Латвии не было. Ерунда, я говорил про театр! Тангиева - тогдашний главный балетмейстер - была очень сильным человеком, и она сглаживала все это. Если хоть кто-то что-то себе позволял, она моментально затыкала этому человеку рот. А так - конечно, были этнические трения!

- А вы продолжаете ощущать себя русским?

- Ну, конечно. Я обожаю этот язык. Считаю, что обязан ему своим становлением... Я довольно плохо учился, возможно, был каким-то "замедленным", плохо запоминал. Когда меня только приняли в Вагановское училище, я понял, что даже говорю не на том языке, на котором все остальные: половину слов по-латышски, половину по-русски. Мне пришлось заново учиться русскому языку. Я много читал, каждый вечер бежал в драматический театр или филармонию, потому что у меня был комплекс, что я провинциал, рижанин. Я даже не знал тогда, станет Ленинград по-настоящему моим городом или нет. Если ты там не родился, то так и останешься приезжим. Здесь я прожил шестнадцать лет, в России - десять, и двадцать четыре года в Америке. Конечно, мой дом - это Америка. Там моя семья, дети...

- В вашем решении остаться на Западе не было ничего импульсивного?

- Ну, немножко мелодраматично это все-таки было. Как в плохом романе. В тот день после спектакля я раздавал автографы, а мои канадские друзья ждали несколькими кварталами дальше. Желающих было довольно много, я подписался раз десять и сказал: "Извините, я должен на минутку уйти, но я вернусь". И пошел. Но они пошли за мной. Я прибавил шагу, наконец, побежал, и они бежали за мной. Это было так комично! Я начал смеяться, остановился и еще несколько раз подписался. А если серьезно - меня очень волновала судьба моей труппы. Я очень уважал свою тогдашнюю партнершу Ирину Колпакову - она, кстати, тоже сейчас живет в Штатах, - но я не имел возможности и не посмел сказать ей. Впрочем, интуитивно я понимал, что на допросе ей будет легче, если она на самом деле останется в неведении.

- Все-таки - что вы почувствовали, что сделали после того, как решились на этот шаг?

- Напился. Мы поехали на одну ферму, и я нажрался вдребезги. Мешал разные напитки, не шел спать до пяти-шести утра... А на следующее утро уже начал действовать рассудок.

- Вы не испытывали чувства вины?

- По правде говоря, нет.

- И вам быстро удалось войти в новую жизнь? Если не ошибаюсь, вы не говорили по-английски?

- Нет, только по-французски. По-английски гораздо хуже, чем сейчас. Но в зале все очень просто - мы все говорили на одном языке: oh, yes, yes! Oh, no! (смеется). К тому же моя первая партнерша на Западе была Наталия Макарова, и она меня ввела в круг франкоговорящих или говорящих что-то по-русски. Так что с этим никаких проблем не было. Правда, были ночи, когда я очень тосковал по людям, к которым уже не мог пойти в гости.

- Вам наверняка приходилось отвечать на вопрос, почему вы оставили классический балет ради современного танца. Мне представляется, что "фигуры" классического балета устремлены как бы к какому-то воображаемому небу, а современный танец старается из этой застывшей формы вырваться и понять себя - посредством себе же.

- Для меня современный танец - искусство гораздо более приземленное, более откровенное, без манерности. Просто разговор с собеседником, разговор с другом, прочтение хореографического текста без особой экзальтации. Это искусство демократическое. Простота, минимализм хореографического языка позволяют сосредоточиться на том, что у человека на сердце и в голове.

- Если допустить, что современный стих стремится к упразднению многословности, то в конце такого стремления находится тишина. Может быть, в "конце" современного танца находится неподвижность?

- Я бы сказал - да. Но не обязательно. И если кто-то влюблен в стиль девятнадцатого века, классического, романтического балета, конечно, трудно понять, почему это не прыгают вверх и не делают пируэтов. Просто что-то делается в тишине в течение двадцати минут. Позы почти не меняются. Но я считаю, что это интересно, и вроде бы и в Америке, и в Европе есть люди, которым это интересно тоже.

- От Принца "лебедей" к насекомому Кафки...

- К таракану. Но я и сам всегда был таким маленьким тараканом... И когда дорос до принца, я понял, что там, в его царстве, довольно скучно все-таки, а идти обратно к таракану - гораздо интереснее. Примерно лет до сорока ты копишь иллюзии и стремишься к вершине... И это вроде ты станцевал, и с этим поработал... А в конце своей жизни ты идешь под гору, вновь в тот минимализм, с которого начал, к этим движениям тараканьим... Ты к этому возвращаешься. Продолжать танцевать "Жизель"... Ну что ж, я бы мог. Я в такой форме, что мог бы совершенно спокойно завтра станцевать "Жизель", ну не завтра - через неделю. Но для меня это будет совершенно бессмысленный шаг, хотя спектакль может быть довольно интересным. Старый ловелас - пятидесяти лет - выходит в трико... Забавно?

Беседу вели
Иева ЛЕШИНСКА, Улдис ТИРОНС

РИГА.