На перекрестках мира стоят безумцы!

Соло для Романа Виктюка

Нас четверо - замечательный театральный режиссер Роман ВИКТЮК, директор Русского драматического театра Александр ИЛЬИН, художественный руководитель театра Эдуард ТОМАН и автор этих строк. Точнее, нас пятеро, потому что наш разговор снимает для программы "Короткие встречи" видеооператор Николай ШАРУБИН. Но все прекрасно понимают, что эта встреча - соло для одного человека, нашего гостя, которому мы, четверо, охотно внимаем и подыгрываем. Нам нравится эта игра. И это чувство нежности, любви, обожания, которое мы к нему испытываем. И ему тоже нравится. "Камера работает!" - командует оператор, и мы включаемся.

- Роман Григорьевич, давайте вернемся к нашей годичной давности беседе с вами, опубликованной под заголовком "Гениальный хулиган". Так вы, скорее, хулиган или все-таки гениальный?

- Все зависит от ситуации, в которой ты находишься: или ты глазами людей, которые сидят рядом, гений, или ты - вашими глазами - хулиган. Как посмотрите на меня сейчас, так и будет. От цвета очков зависит коррекционный взгляд на человека: как посмотрите, так и будет сейчас работать.

- Позволю себе напомнить, что тогда, год назад, директор нашего театра Александр Сергеевич Ильин настоятельно рекомендовал присутствующим присоединиться к его личному мнению, что вы - гений, а вы в ответ пообещали поставить спектакль в нашем театре и, будучи гением, благополучно об этом забыли.

- Не отрицаю своего обещания никогда! Мы обязательно сделаем спектакль к 50-летию театра.

- Театр к своему 50-летию делает себе подарок - приглашает вас на постановку?

- А почему бы и нет? На 50-летие приглашают только тех, кого любишь. Отказаться и быть неискренним - это совершенно неправильно. Тем более что исполнится еще и сто лет русскому театру в Эстонии. Вот видите, я все знаю! Поэтому я им заранее благодарен. Пьеса называется "Бульвар Сансет", она недавно на Бродвее имела очень большой успех, и мне кажется, что эта, одна из классических вещей мирового репертуара, должна полюбиться зрителям прежде всего. Я всегда думаю о том, чтобы зрители были счастливы, придя на то или иное драматическое произведение.

- Ваши спектакли всегда имеют бешеный успех и вызывают шквал аплодисментов. Так было и в Таллинне на спектакле "Осенние скрипки". Наблюдая эту картину, я думала: зрители понимают, о чем спектакль, или это не имеет значения?

- Это не имеет никакого значения! Я думаю, когда проходит время, и если в сердце человека остается укол от спектакля, тогда, возвращаясь к нему, он включает мыслительный аппарат. Вот это самое ценное, потому что умение эмоционально мыслить имеет колоссальное значение: оно воспитывает людей в наш век, когда чувство отодвинуто, когда деньги и расчет оказываются на первом плане и мы превращаемся в автоматы, которые, сталкиваясь своими боковинами, издают железный скрежет. Вот этот звук самый страшный! А нас во всем мире объединяет совсем другой, музыкальный, звук. И когда зрители аплодируют в конце, они аплодируют не артистам - они аплодируют себе. Потому что происходит раскрепощение от зажатости, от страха, от того кошмара, хаоса, от плебейства, в котором мы находимся. И тогда люди на какой-то миг счастливы. От того, что они все равно остаются людьми. Мы научились перелетать через континенты, разговаривать на каком-то невероятном расстоянии, заниматься космосом, а самое простое, я всегда это говорю, - выйти на лестничную клетку, постучать к соседу и сказать: "Доброе утро! Я вас люблю".

- А он покрутит пальцем у виска.

- Вначале. А потом к этому привыкнет и постучит в следующую дверь. И уже будут три сумасшедших. А из сумасшедших и состоит мир, потому что на всех перекрестках мира стоят эти люди. Как я уже когда-то вам говорил, наша эпоха - это когда крылья - признак падения, когда полет считается чем-то безумным и уродливым. Но все равно определяют мир люди, которым дан полет. Люди крыльев! И не поверить в это было бы трагедией наших с вами дней.

- И все-таки своих Пьеро в "Осенних скрипках" вы поставили на роликовые коньки.

- Да, конечно. По очень простой причине. Я уже не говорю о том, что царская семья каталась на этих роликах: это было новшество века, когда Николай II и его дети имели на это право. Теперь ролики - к сожалению! - банальность, норма: все дети катаются, не понимая, откуда это пришло и почему им дано сегодня летать по какой-то материальной, противной земной структуре.

- Их так жалко, этих Пьеро. И от того, что они на роликах, еще жальче.

- Конечно! Потому что этот полет был сознательно прерван. Так же, как был уничтожен Серебряный век, я уже не говорю, Цветаева, Ахматова, Пастернак, но и философия вся - Бердяев, Булгаков. Двести человек по приказу Ленина были собраны в один прекрасный день. Они не знали, куда их зовут, им только велели взять котомки. А это был философский цвет мира! Их посадили на корабль и сказали: "Куда вы хотите?" И они оказались - кто в Югославии, кто во Франции, но без Родины, без этой экологической ниши. Они были сознательно уничтожены. Поэтому так хотели вернуться! И не могли. Поэтому так важно ценить эту нишу, любить, никогда от нее не отказываться. И когда мы ездим на гастроли в разные части земного шара и встречаем наших соотечественников, поверьте, у них невероятная тоска по земле, откуда они родом. И это не поза, не придуманное, не дань тоске - нет, это та пуповина, которая связывает навсегда. Знаете, спектакль идет два часа, а потом мы еще два часа разговариваем с ними. Два часа! И когда по просьбе выходцев из Харькова, Киева, Львова я начинаю говорить по-украински, в зале повисает такая тишина: они просто плачут. Вот смотрят и плачут.

- Так это вы для них выбрали "Осенние скрипки". А я думала, для Фрейндлих.

- Я думаю, и для Фрейндлих, и для тех одиноких душ. А Фрейндлих тоже одинокая душа, только для нее одиночество, по-видимому, норма, она не ужасается этому. Для нее человек один приходит в этот мир и один уходит. Просто есть дата рождения и дата смерти, а там еще - черточка. Эта черточка и есть та натянутая проволока одиночества, на которой мы играем, иногда срываясь в пропасть, иногда удерживаясь. Иногда это веселый танец, иногда это танец смерти, но вот эта черточка все определяет. Это начало той земли и конец той земли, куда ты уйдешь. А между ты имеешь право - в свободе, в личностном своем начале - на этой проволочке эквилибрировать, как хочешь. Это единственное твое право в этом мире. И это замечательно! Потому что раньше мы знали, что дата рождения - коммунизм и дата смерти - коммунизм. Между этим что? Светлое будущее, которого ты должен ожидать. Ты смотришь вниз в пропасть - тебе говорят: светлое будущее. Ты смотришь наверх в бездонное пространство - тебе говорят: это вершина коммунизма. И все это ложь, все это абсурд, все это неправда. А все гораздо страшнее, гораздо проще, чем нас учили: идеология исчезла, натянутая проволочка между датой рождения и датой смерти остается навсегда. И ее изменить не может никакая власть, никакое правительство. И если Бог тебя держит, если он ладошку тебе протянет, ты счастливый человек.

- Роман Григорьевич, а вы никогда не думали о том, что если бы тогда не было того, то, может быть, сейчас не было многого, что оно, то прошлое, бело тетивой...

- Я вам даже страшнее скажу! Однажды с одним известным литературоведом, театральным критиком мы были приглашены в Америку к студентам университета, одного из самых замечательных, недалеко от Бродвея. Собралось много ребят от семнадцати до двадцати лет. Тогда только началась перестройка. И вот, этот мой товарищ вырвался первым, потому что ему казалось, что он скажет правду. И он стал так плохо говорить о той стране, откуда мы приехали. Он уничтожал людей, власть, те институты культуры, которые его же создали. Я смотрел на лица этих ребят - они его не понимали. Потому что они знали, что есть Родина, с большой буквы, какая бы она ни была, и чем ей хуже, тем тебе должно быть больнее, если Родина в таком болезненном состоянии или в состоянии агонии, правда? Их открытые глазены буквально кричали: ребята не понимали, о чем говорит этот человек. И переводчица, замечательная девочка, мне тихо говорит: "Спасайте положение. Они его сейчас побьют". - "Каким образом, спасать, Сюзи?" - "Как хотите!". Она американка, выросла там, но знала, что был такой Матросов: "Будьте как Александр Матросов. Бросайтесь на амбразуру!" И я встал, и сказал: "Вы знаете, со всем согласен, что сказал товарищ. Но давайте посмотрим формулу по-другому. Спросите меня: если бы можно было вернуть то время, если бы меня можно было вернуть в то время, я бы от него отказался? Или я бы сказал: окуните меня туда же?" Они на своем английском языке меня спросили. Была пауза. Я сказал: "Прошу вернуть меня в то время, потому что если бы его не было, я бы не был таким, каким вот сижу перед вами". И должен вам сказать, что были аплодисменты, очень хорошие аплодисменты. Мне заплатили, а моему товарищу-критику долларов не дали. Эта была самая большая драма, потому что из-за этого он туда и прилетел. Его деньги отдали мне. Я узнал об этом только потом. Он был очень оскорблен, но ему сказали, что больше его не пригласят. И клянусь, больше не пригласили. Не потому, что он плохой, а потому что нельзя этого делать, тем более, перед такими юными организмами, которые только вступают в эту жизнь. Поэтому я утверждаю, что если бы в свое время не было "Мелкого беса" здесь, в Эстонии... А я приехал именно сюда, когда это нельзя было поставить в Москве. Я понимал, что это может быть только здесь, что здесь та ниша, где... Как там сказал Ленин? Революция будет там, где есть слабое звено? Или это Маркс сказал? Они, двое, все знали. Так вот, слабое звено было в Эстонии, в Литве, даже не в Латвии. Поэтому вначале я приехал сюда.

- Я вам замечу, что наш "Мелкий бес" был лучше всех.

- Из каких? (смеется)

- Из ваших "Мелких бесов".

- А "Мелкий бес" в Москве был после этого, так что его я не учитываю, потому что уже была перестройка. Тогда я, как цветок перестройки, болтался в этом... болоте, и меня выбрасывало то туда, то сюда, - тогда я мог это делать. А до этого можно было только здесь. И Александр Сергеевич подтвердит, что это чистая правда. И когда мне говорили, что здесь живет население, очень сдержанное по темпераменту, и когда вокруг этого театра, где мы сейчас сидим, на углах стояли люди и спрашивали лишний билет, и когда был - ведь правда? - переполненный зал, и когда в конце, ну, слово "аплодировали" будет скромное слово, когда кричали - значит, наверное, каждый в себе открывал возможность свободно прокричать правде? И это постижение - тогда, в этом кошмаре, в этой тюрьме - было подвигом. Это было единственное место, когда люди могли собраться и вместе преодолеть страх. Вот это есть искусство, которое имеет и всегда имело - и выполняло - свое назначение, правда? Раскрепощать человека в его самых потаенных мыслях! И я думаю, что пьеса, которую сейчас предлагаю, как раз должна как бы воскрешать нашу веру в то, что любовь - это единственное предназначение человека на земле. Независимо от возраста! Для любви он не играет никакой роли совершенно!

Я вот так долго говорю, а они молчат. Вот они могут подтвердить, что мы об этом договорились. Ведь я правду же говорю?

Директор театра соглашается твердо, лаконично и говорит, что худрук может подтвердить. Роман Григорьевич просит паузу и микрофон для худрука. Худрук говорит, что после паузы, дескать, будет трудно что-либо добавить, кроме того, что счастлив сотрудничеству театра с Романом Григорьевичем Виктюком. И произносит длинный, содержательный и полновесный монолог о роли Виктюка в истории театра и своей личной судьбе. Но это уже совсем другая история, которую мы, конечно же, в свое время расскажем нашему читателю. В финале он ссылается на слова Виктюка, что в театре загадывать - это безумие, а уж планировать тем паче. Виктюк возражает:

- Когда хороший худрук и хороший директор, можно программировать, но не планировать. Это большая разница.

- Хочу заметить дирекции театра: если бы я была человеком прагматичным, то сказала бы: вы сделали верную ставку к своему юбилею. Но так как я человек эмоциональный, я скажу: вам повезло.

- Вот как вы красиво сказали, - похвалил меня Роман Григорьевич.

Худрук подтвердил, что повезло. И произносит еще один очень содержательный монолог, выразив глубокую убежденность в том, что для театра будет наградой, если ему удастся еще раз сотрудничать с Романом Григорьевичем Виктюком. Роман Григорьевич прочувствованно завершил:

- Так обидно, что нет бутылки и нету рюмок: они люди непьющие. За это пить нельзя, но чокнуться можно. Я за то, чтобы мы встретились в юбилейном сезоне.

А потом обратился прямо в объектив видеокамеры к телезрителям, которые будут смотреть программу "Короткие встречи":

- Мы вас любим и ждем на "Бульваре Сансет". На бульваре Заходящего Солнца. На бульваре любви!

Смотрите в феврале телевизионную, более подробную версию этой беседы в програме "Короткие встречи" на Канале 2, и вы убедитесь в том, какой это интересный театр - соло для Романа Виктюка. Следите за программой!

Фото Эдуарда ТОМАНА.