"Селенье в еловых лесах!"Частое упоминание общеизвестных фактов укладывает их в ложе традиций, привычек и прочих относительно постоянных явлений и, как парадоксальное следствие, вызывает их равнодушное отторжение и досаду на назойливое постоянство. Так и живем, традиции сами по себе, мы - сами по себе. С разумной мерой удивления восприняли факт крушения семидесятилетней рекламной кампании со скудным содержанием "Народ и партия едины". Нельзя сказать, чтоб не верили. Во что-то верили, но отстраненно, не вникая, к счастью, в суть. Теперь той партии нет, народы причудливо видоизменяются по бесконечному разнообразию признаков, о которых мы раньше и не подозревали. Наблюдая то, как рушится нерушимое, народ начинает скептически относиться к таким святым понятиям, как, скажем, вечные ценности, и резко меняет направление своих не зарастающих народных троп в сторону практических интересов с конкретным экономическим содержанием.Может быть, поэтому для слуха тема "Поэт Северянин в Эстонии" утратила свой истинный, привлекательный смысл. А между тем ее стоило бы очистить от шелухи повседневных суетных забот. Она, эта тема, могла бы доставить большое эстетическое удовольствие с естественным чувством гордости за великую русскую культуру, которая в разнообразном поступательно-отступательном движении не миновала и Эстонию. Здесь есть на что посмотреть повлажневшим от теплого чувства взором. Если, скажем, недалеко от Нарвы свернуть в сторону со столбовой дороги Таллинн - Петербург, то можно оказаться в прелестном местечке Тойла. Маленький дачный домик, где поэт Игорь Северянин долгое время жил и работал, как и полагается объекту русской культуры в Эстонии, мало чем примечателен. Ну разве что мрачновато-кладбищенским, массивным памятным камнем во дворе. Сам домик повеселее, желтого цвета под шиферной крышей заботливо обихожен его нынешней хозяйкой Ниной Георгиевной, племянницей жены и ангела-хранителя поэта - Фелиссы Михайловны Круут. Милая и интеллигентная женщина бережно хранит все, что связано с жизнью Северянина. Скромные предметы, не охваченные музейной инвентаризацией, трогательны и вместе с тем значительны, ибо подчеркивают суть Северянина - его полную поглощенность творчеством и абсолютную бытовую неприспособленность. На стенах и в книжном шкафу оправленные в склеенные собственноручно рамки фотографии поэтов: Бальмонт, Брюсов, Блок, Правдин... Несколько скромных акварелей, привезенных из Югославии. В обстановке три главных бытовых предмета: упомянутый книжный шкаф с книгами, диван и, естественно, письменный стол. Все остальное - самое главное, - что вдохновило Северянина на создание большого количества прекрасных стихов, находится за пределами домика. Это удивительная, роскошная природа приморской Эстонии. Жизнь Северянина любопытна своеобразной, резкой разграниченностью на два абсолютно не похожих друг на друга периода. Если, конечно, не иметь в виду стержневую, пронизывающую всю его жизнь страсть к поэзии. Триумф его так называемого будуарно-мещанского творчества на всей территории дореволюционной России многократно подтверждается в воспоминаниях современников. Поэт Василий Каменский в автобиографической книге "Путь энтузиаста" так писал о встрече с Северяниным: "В коридоре харьковской гостиницы встретился с Игорем Северяниным, который приехал со своим "поэзоконцертом". Северянин затащил к себе в номер, где я сразу почувствовал его стихи:
Цветов! огня! вина! и кастаньет! В номере блистало "да"! Цветы, вино, Тианы, Нелли, Ингриды и несколько харьковских пажей... Но все-таки всех "кудесней" был сам "поэзоконцертант": высокий, черный, кудрявый, с "лицом немым, душою пахотной", в длинном сюртуке, с хризантемой в петлице, ну, словом, русский Оскар Уайльд..." Трудно припомнить хотя бы одни воспоминания о Северянине, где автор смог бы избежать соблазна выразить пренебрежительную снисходительность к творчеству "короля поэтов" и духовного лидера русского эгофутуризма. Может быть, это часть той цены, которую должен платить поэт за талант и прижизненный триумф? Северянин и платил. Он расплачивался за блекс дореволюционной слевы печалью уединенного последующего существования в Эстонии, оторванностью от среды трепещущих поклонников и поклонниц и полным забвением со стороны братьев-поэтов. В недавно изданных мемуарах Ирины Одоевцевой описана циничная сценка, хорошо характеризующая нравы творческой эмиграции тех лет, заодно подчеркивающая меру трагического существования Северянина в тойлаский период: "Однажды в гостеприимном доме Мильруда, редактора рижской газеты "Сегодня", за литературным завтраком, присутствовал... и Петр Пильский. Я выразила удивление, что никогда не вижу в "Сегодня" стихов Северянина... Мильруд с притворным отчаянием схватился за голову: - Ах, не вспоминайте о нем! Просто закидывает меня стихами. Много он мне крови испортил, пока меня не осенило чисто соломоново решение - платить ему пенсию за молчание. С предупреждением - пришлете хоть одно стихотворение - тут и каюк! Конец пенсии. И он, слава Богу, внял голосу благоразумия". Что интересно, никто не помнит, кто такой Мильруд, только пытливые литературоведы ведают, кто такой Петр Пильский. Ирина Одоевцева интересна тем, что в молодости была замечательно красива и рекордной длительностью жизни зацепила первые годы перестройки. Северянин по-прежнему интересен, и потому по-прежнему переиздается значительными тиражами. И рядом с нами, не нужно пересекать границ, есть места пропитанные его поэзией и, стало быть, ощущением сопричастности к русской культуре... А.БОРИСОВ. |