В стране заходящего солнца

Сними обувь свою...

Сразу же после Нового года, 3 января, они вдвоем с разрешения японских властей прибыли на Сахалин, на советско-японскую границу. Сугимото и Окада привезли детям пограничников подарки, обещали устроить представление. Японские пограничники не могли поверить своему счастью - звезда кино пожаловала к ним сама и даже хочет посмотреть на границу. Гостям выделили сани с теплой подстилкой, и они помчались по нетронутому снегу. Отъехав подальше от контрольного пункта, Сугимото и Окада вдруг спрыгнули в сугроб и побежали в сторону СССР.

...На далекой пограничной заставе Зандас (о. Сахалин) командир отделения Григорий Сизенко первым сообщил о нарушителях Государственной границы СССР: "З января 1938 года. Два человека перешли Госграницу. Получил приказание лейтенанта взять с собой подкрепление и задержать нарушителей. Подойдя к вышке, я услышал свисток и, дойдя до второго визирного столба, различил голоса нарушителей, которые между собой переговаривались и подавали свистки. Я крикнул: "Стой, руки вверх!" Нарушители подчинились. Японец держал в руках сапоги, а сам стоял на снегу в носках. При окрике сапоги бросил: "Мы политические. Идем к вам", - объяснил он.

После обыска конвоир доставил нарушителей на заставу. Вряд ли Сизенко когда-нибудь слышал об обычаях далекой Японии - когда переступаешь порог новой родины, обязательно надо снять обувь.

На пограничном пункте Окаде и Сугимото выделили комнату с печкой, поставили на довольствие и стали ждать указаний из Александровска. Через два дня их конвоировали в город и там уже поместили в разные камеры. Начались допросы.

В Москву, в Москву...

Через полтора месяца Окаду и Сугимото, сломленного, в разбитых очках, из Хабаровска спецконвоем отправили в Москву. Они так и не узнали, что едут в соседних вагонах поезда <168>97 и больше не увидят друг друга.

Секретное сообщение из Хабаровска о японских перебежчиках было направлено заместителю наркома внутренних дел Фриновскому. Следователи долгими часами допрашивали Окаду, били Сугимото. А спустя пару месяцев, с приходом Лаврентия Берии, их самих и Фриновского расстреляли как врагов народа.

На первых допросах Окада не понимала, чего от нее хотят, говорила правду. Ей казалось, что переводчик-кореец неверно истолковывает многие слова. И на упорный вопрос следователя: "С какой целью вы перешли границу?" - она снова и снова повторяла: "Муж - коммунист, переводил русскую литературу. Сейчас, с приходом в Японии к власти реакционных сил, муж боялся репрессий и решил перейти на сторону СССР. Вместе с ним перешла и я".

Ответ не устраивал следователя, и он вновь допытывался: "Что вас заставило бежать с Сугимото в Советский Союз?" - "С одной стороны, любовь к Риокичи, с другой - изменения в театральном искусстве Японии, которые мне не нравились. Со слов мужа я знала, что в Советском Союзе театральное искусство очень ценят, оно отражает действительность. А я очень хотела играть на сцене СССР". Следователи никак не могли взять в толк: зачем такой известной, преуспевающей актрисе, ни слова не понимавшей по-русски, бежать в другую страну?

Вскоре тон допросов изменился. Переводчики уже были отменные, и Окада не сомневалась в их компетентности. Внезапно в деле Окады появляется "чистосердечное" признание: оказывается, они вместе с мужем были засланы японской разведкой для выполнения спецзадания.

А в деле №537 (дело Мейерхольда), которое фабриковали не один год и в котором не хватало лишь свидетельских показаний о причастности режиссера к шпионской деятельности, появилась решающая страница - доказательство о сотрудничестве с японцами.

Перед самым расстрелом Мейерхольд послал жалобу на имя Молотова: "...Меня здесь били, больного шестидесятипятилетнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой), по местам от колен до верхних частей ног. В следующие дни, когда эти же места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине резиной, руками били по лицу, размахивая с высоты..."

В это же время Иосико писала следователю: "...У меня теперь очень плохое здоровье. Я уже пять дней ничего не ем. Очень прошу вас распорядиться, чтобы доктор прописал мне белый хлеб... Я очень обременяю вас просьбами, мне стыдно... Дайте мне, пожалуйста, книгу и словарь".

О словаре, кстати, актриса просила с первых дней пребывания на Лубянке: "Я очень хочу получить русско-японский словарь. Если это возможно, то вышлите мне что-нибудь из книг русских писателей, переведенных на японский, - Толстого, Горького. Если у вас нет лишнего экземпляра словаря, то дайте мне на выходной день какой-нибудь, может, из комнаты переводчиков. Мне очень хочется учиться русскому языку, хотя бы час в неделю... Я боюсь, что моя голова отупеет. Не дайте мне превратиться в свинью.

Очень прошу вас - скажите мне, как здоровье Риокичи. Простите, что я несколько раз прошу об одном и том же".

Во многих записках Окада просила перевести ей и деньги, которые у нее были при переходе границы. 5 мая 1939 года она уже молила: "У меня очень плохо со здоровьем... Переведите мне, пожалуйста, денег. Так как я нездоровая, прошу перевести мне их поскорее". На этой записке была наложена резолюция начальства: "Сегодня же вызвать ее и передать ей денег".

Но, видимо, дел было у следователей невпроворот, и о просьбе забыли. 20 мая того же года Окада опять умоляет: "За время пятнадцатимесячной жизни в тюрьме я чувствую полное истощение, мое здоровье в очень плохом состоянии. Я хочу белого хлеба. Смогу ли я получить это? Если возможно, то я просила бы насчет выплаты денег (японских), которые я имела. Нельзя ли их обменять? В случае невозможности обмена японских купюр нельзя ли дать мне денег вместо часов, которые я имела... Я хотела бы учиться, но, как мне сказали, словарь дать невозможно. Нельзя ли два-три раза в месяц вызывать меня и давать на час словарь? Я от всего сердца хочу как можно скорее стать гражданкой прекрасного Советского Союза. Поверьте мне, что другого желания у меня нет".

20 августа 1939 года состоялось подготовительное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Дело слушалось в закрытом судебном заседании без участников обвинения и защиты, без вызова свидетелей. Председательствовал в суде армвоенюрист Ульрих. Тот самый, который вынес смертный приговор Сугимото, а позднее - Мейерхольду. Даже среди своих Ульрих прослыл палачом. Его внешность точно соответствовала его деяниям: тонкие губы, белесые глаза, коротко стриженные, как у Гитлера, усики. Практически все дела, попадавшие к нему, заканчивались расстрелами. После войны Ульриху присвоили звание генерал-полковника юстиции, умер он от старости и был с почестями похоронен на Новодевичьем кладбище.

В конце сентября Иосико Окаду приговорили "...подвергнуть лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет без конфискации имущества за неимением такового". В том же помещении несколькими часами раньше вынесли смертный приговор Риокичи Сугимото. Окада так никогда и не узнала, что в тот день они были совсем рядом.

Лагерный роман

Была зима, из-за непогоды самолеты не летали в Киев. Но ждать я не могла и отправилась к бывшему узнику ГУЛАГа на поезде.

- Знаете, а ведь в Вятлаг в 1940 году попала красавица - японская актриса, она совсем не говорила по-русски, - вспоминал семидесятидевятилетний Петр Никитович. - Через год ее увезли неизвестно куда, я долго искал, но никаких следов... Наверняка не выдержала она этих испытаний.

- Выдержала, - воскликнула я и показала Буинцеву фотографию Иосико.

...Петра Буинцева посадили за пререкания с начальником - надежным и проверенным партийцем. Петр Никитович не смолчал, когда тот в очередной раз оскорбил его, и в двадцать три года оказался на Лубянке. Как враг народа.

В первом лагере - Котласе - он попал к уголовникам, они его избивали. Помог случай. Бригадир уголовников как-то спросил у Буинцева: "Слушай, паря. Романы тискать умеешь?"

С тех пор Петр, начитанный, с прекрасной памятью, в любую минуту должен был рассказывать увлекательные истории.

- Что же вы рассказывали? - поинтересовалась я.

- Пересказывал Конан-Дойля, Майн Рида, Жюля Верна, Вальтера Скотта и даже Вольтера, "Философские письма". Да, да, и Шиллера, и Гете, но... особым языком. Все приходилось объяснять блатным языком. Иначе они не поняли бы. А выжить очень хотелось, потому и матерщинником стал. В зоне без этого нельзя. Другая жизнь, другой язык. Слава Богу, недолго я "тискал романы". Меня перевели в Вятлаг в 39-м. Там я и встретился с Иосико.

Эту встречу Буинцев по сей день помнит в мельчайших деталях:

- Прибыл этап с женщинами. Все, конечно, бросились к проволочному ограждению. Я перелез первым и увидел японку. Ее отвели в каптерку, переодели в ватник, на котором сохранились пятна крови убитого солдата, дыры от пуль, выдали уродливую шапку. Я смотрел на нее и говорил ребятам: "Смотрите, жемчужина в навоз попала!" Она будто вся светилась. Даже лагерная одежда не могла скрыть ее красоту.

Определили ее в мою бригаду - лес рубить и сучья жечь. С рубкой у нее, конечно, ничего не получалось. Я делал это за нее. По-русски она немного понимала, но говорить не могла. Знала, правда, одно слово "штидно", что означало "стыдно".

Да мне самому было стыдно за все происходящее. Ведь этот кошмар происходил в моей стране. А чего стыдилась Иосико?! На Лубянке она, конечно, многое поняла, и закалка у нее чувствовалась крепкая.

В этом гнилом, болотистом аду Петр Буинцев впервые почувствовал себя счастливым. Он влюбился.

- Окада редко вспоминала Японию. Единственное, о чем она рассказывала несколько раз, так это об удивительном рассвете, а здесь, в лагере, за деревьями и высоким забором она не могла увидеть восходящего солнца.

Тогда Петр решился на отчаянный поступок. Он объяснил Окаде, что поздно ночью ждет ее у входа в лазарет. Только надо быть очень осторожной, предупредил он. Все прошло на редкость гладко: их не заметили, и они пробрались на чердак. Около часа сидели в полной темноте, затаив дыхание, и вот бледный рассвет высветил верхушки елей. Окада не могла оторвать глаз. В этот момент они забыли о лагере, о многочисленных автоматчиках на вышках.

- Был еще один радостный день в лагерной жизни Иосико, - вспомнил Петр Никитович. - Видимо, что-то человеческое осталось в лагерном начальстве, и оно неожиданно вернуло ей кимоно, отобранное при поступлении в лагерь.

Иногда на самодельной сцене, превращенной из столовой, она выступала с танцами. На сцене Иосико преображалась. Вероятно, забывала о том, где находится и кто ее окружает.

Перед самым Новым годом, когда мы возвращались с работы, Окада подбежала ко мне и сунула какой-то сверток, произнеся одно слово: "Подарок". Первое, о чем я подумал: "Наверное, еда". Когда развернул серую тряпицу, то увидел миниатюрное карликовое деревце. И сразу вспомнил рассказ Иосико: сколько труда, терпения надо приложить, чтобы его сделать, вернее, вырастить. Проволочками осторожно обматывают ветки, маленькими палочками закрепляют ствол.

Больше я никогда не видел ее. Ночью партию заключенных отправили в другой лагерь. Меня же через несколько лет этапировали в Карлаг, где было много пленных японцев. Когда я поздоровался с ними по-японски и назвал имя Иосико Окады в надежде что-то узнать о ней, случилось невероятное. Все японцы бросились ко мне, окружили, без конца повторяя: "Расскажи про Иосико Окаду! Звезда Иосико!"

Если бы я только мог знать, что она выжила, переехала в Москву!

- А вы знали, сколько лет было Окаде? - спросила я Буинцева.

- Думаю, лет двадцать.

- Ей было тридцать девять.

- Не может быть!

Петр Никитович даже растерялся. Он и не подозревал, что был почти вдвое моложе своей возлюбленной.

Расставаясь со мной, без малейшей иронии Буинцев похвастался:

- А знаете, после двадцати лет лагерей меня не только реабилитировали, но даже в 1992 году выдали компенсацию: целых 225 рублей.

Наконец-то в Москве

Окада подружилась с заведующим редакцией вещания на Японию Липманом Левиным. И только ему рассказала о допросах на Лубянке. Левин вспоминает:

- Ее первым переводчиком был кореец, плохо знавший русский язык. Окада как-то вспомнила: "Видимо, что-то в моем ответе или неправильном переводе не понравилось следователю, он подскочил ко мне и с размаху ударил по лицу". Я спросил ее: "Вы заплакали?" - "Нет, зачем? Может, неправильно понял меня".

После этого случая ей несколько дней не давали спать, допрашивали через каждые три часа. Еле живая от голода и усталости, она подписала все бумаги. Она говорила так: "Пытки совести были потом страшнее всего на свете. Два года в лагере в Сибири я мечтала об одном - умереть. Сразу после суда мне сообщили, что Сугимото заболел воспалением легких и умер. Но я не поверила".

Спустя два года, не в силах сдерживать в себе эту муку, 27 января 1940 года она отправила письмо Сталину на японском языке. Его подшили в пухлое дело. Сталин ведь по-японски не читал.

Окада работала диктором. Образный язык актрисы удивлял слушателей, они постоянно ей писали.

В 1950 году из Хабаровска в Радиокомитет перевели двух бывших военнопленных японцев - Акиру Сейто (он стал лучшим другом Окады) и Синторо Токигучи. За него Иосико вскоре вышла замуж.

Казалось бы, наконец-то в жизни все устроилось. Но мечта о театре, несмотря на лагеря, унижения, так и не перестала быть мечтой.

И Окада поступила в ГИТИС на режиссерское отделение - в пятьдесят три года.

Мечты сбываются

В 1972 году Иосико полетела на родину. Билет ей прислал губернатор Токио г-н Минобе. На следующее утро все японские газеты вышли с сенсационными сообщениями о возвращении великой кинозвезды Иосико Окады. С тех пор она несколько раз посещала Японию, поставила там несколько спектаклей, снялась в эпизодических ролях, но все-таки не осталась на родине. Почему?

Ее друг Акира Сейто так ответил мне:

- Вернувшись оттуда в последний раз, она призналась: "Пока ты полон сил, энергии и можешь работать, в Японии очень хорошо. Когда же ты не сможешь больше работать или заболеешь, то там будет очень холодно. Я не могу себе позволить жить за чей-то счет".

Актриса Театра им. Маяковского Нина Тер-Осипян долгие годы дружила с Окадой. От нее я тоже услышала много хорошего об Иосико:

- В возрасте восьмидесяти девяти лет Окада вместе с одним журналистом полетела в Сочи. За неделю до отъезда она позвонила мне и радостно сообщила: "Я скоро полечу в Сочи. Мне звонил директор музея Николая Островского и сказал, что какой-то японец подарил им книгу "Как закалялась сталь" на японском языке. Перевод книги делал Сугимото! Они хотят знать, кто он такой, что с ним стало. Я должна лететь!"

Я пыталась отговорить ее - чувствовала Окада себя неважно. Но долгий путь ее не испугал. Она вернулась через три дня - воодушевленная и помолодевшая. "Знаешь, как меня встречали? Были очень признательны за мой рассказ. А ты меня отговаривала!"

"Синяя птица" с белыми пятнами

Член Верховного суда СССР - Б. Цырлянский".

Тогда об этом никто не сообщил Окаде. Лишь спустя двадцать лет в скромную московскую квартиру пришел помощник прокурора Москвы Валентин Рябов. Он лично разыскал Окаду и рассказал ей о трагической гибели Сугимото.

- Как же Окада восприняла это? - спросила я Валентина Рябова.

- Сказала, что давно предполагала подобное.

...В конце 90-х известный японский драматург Сейто Рен написал пьесу-монолог "Синяя птица", повествующую о жизни актрисы Иосико Окады. Роль Окады должна была исполнять красавица Огава Маюми. Сейто и Огава специально прилетели в Москву, чтобы показать сценарий Окаде и получить ее одобрение. Она в то время находилась в больнице.

- Я пришел к ней на следующее утро после визита японских коллег и не узнал ее, - вспоминает Акира Сейто. - Лицо осунулось, глаза уставшие, припухшие. Рядом лежал сценарий, весь в пометках красным карандашом. Окада долго лежала молча, а потом произнесла одну-единственную фразу: "Я никогда не рассматривала свою жизнь как цепь любовных похождений". Больше мы об этом не говорили. К сожалению, я слышал, что спектакль в Японии поставили без учета замечаний Окады. Думаю, она об этом узнала.

После смерти Окады друзья обнаружили ее дневники. На одной из страниц написано: "Период Лубянки". Только заглавие, и ни одной строчки. Период в Сибири тоже отсутствует. Может, Окада намеренно оставила "белое пятно" в своей биографии?

Ежемесячный иллюстрированный журнал "Люди", Россия.