Принцесса с эстонской мызыГлава из книги Михаила ПЕТРОВА "Донжуанский список Игоря-Северянина. Истории о любви и смерти поэта".Они расходились, как ветви гиперболы.Василий Шульгин.
Деревушка расположена на крутом обрыве, с которого открывается великолепный вид на море и на живописную долину Святой реки - Puhajogi. На противоположной стороне долины - в Ору когда-то стоял великолепный особняк купца Елисеева, который в 30-е годы стал летней резиденцией президента Эстонской Республики Константина Пятса. Во время войны особняк был полностью разрушен. От него сохранилась лишь терраса, да старый парк с полуразрушенной системой прудов. Рядом с остатками террасы, в ущелье, надежно укрытый от посторонних глаз, бьет родник. Существует поверье, что кристально-чистая вода родника один раз в год творит чудеса.
24 февраля 1918 года в Ревеле был провозглашен Манифест о независимости Эстонии. На следующий день, с утра, город был украшен флагами, состоялись торжественные собрания и молебны, но уже в полдень в Ревель вошли немцы и без происшествий отобрали у эстонцев власть. Признать самостоятельное эстонское государство немцы категорически отказались, а 3 марта 1918 года был подписан Брестский мир, по которому Эстония до окончательного решения ее судьбы перешла под контроль полицейских войск Германии. Как это ни странно, но именно Игорь-Северянин в стихотворении "По заслугам" первым из русских поэтов приветствовал Ленина в связи с заключением им этого позорного для России мирного договора. Таким образом, он сподобился стать основоположником ленинской темы в русской советской поэзии. Немецкий оккупационный режим в Эстонии просуществовал до первой декады ноября 1918 года. С началом революции в Германии Брестский мир был аннулирован. Большевики предприняли усилия для того, чтобы взять под свой контроль ускользающую из немецких рук Эстонию, но 27 ноября Константин Пятс стукнул кулаком по столу: "- Никакого соглашения с большевиками. Нам фактически нечего терять, так что нам ничего не остается как выступить против насилия. Все мужчины на фронт, навстречу наступающему врагу!" На следующий день началась Эстонская освободительная война. Утром 29 ноября 1918 года Нарва попала в руки большевиков, а уже к вечеру в ней была провозглашена Эстляндская трудовая коммуна. Начало декабря не предвещало для независимой Эстонии ничего хорошего: 9 декабря пало Йыхви, а 13-го большевикам сдали Раквере. И в Ревеле было неспокойно: 17 декабря коммунисты попробовали устроить митинг на Ратушной площади, но военный патруль, состоявший из школьников старших классов, чьи имена так и остались неизвестными, сделал два залпа - один в воздух, а другой по невооруженной толпе. Двое безоружных участников митинга были убиты на месте. В декабре 1918 года Игорь-Северянин трагически восклицал:
Грядет Антихрист? не Христос ли? 22 декабря большевики захватили Тарту, а уже к 24-му продвинулись до станции Тапа. Однако в январе 1919 года положение на фронте резко изменилось. В рядах эстонской армии появились финские добровольцы. Близ железнодорожной станции Википалу Бронепоезд №1 нанес сокрушительное поражение Тартускому коммунистическому стрелковому полку. К концу месяца эстонская армия уже прочно удерживала Нарву. Ходили слухи, что эстонцы двинутся на Петроград. Игорь-Северянин писал в январе 1919 года:
Они идут на Петроград В ночь на 14 января 1919 года отступающие эстонские большевики расстреляли в подвале Кредитной кассы в Тарту 19 заложников, среди которых были иудейские, лютеранские и православные священнослужители. В подвале Кредитной кассы был изуверски убит православный епископ Платон. Наступление эстонцев на Северо-Западном фронте весной остановили отборные части латышских стрелков, и все лето армия была занята в разборках с латышами, литовцами и немцами.
В это же самое время во Пскове были предприняты
первые попытки мирных переговоров с Советской Россией, которые
завершились лишь к концу января 1920 года, а 2 февраля в Тарту
был подписан мирный договор, по которому большевики Возвращение в Россию потеряло для Игоря-Северянина всякий смысл, и он принял эстонское гражданство. Вероятно, на решение переждать российскую смуту в Эстонии повлияла и трагедия семьи Крут. Старший брат Фелиссы - красный командир Георг Крут - отступил вместе с большевиками и на долгие годы потерял связь с семьей. Сообщение о расстреле Николая Гумилева, дошедшее в Тойла в сентябре 1921 года, лишь подтвердило правильность сделанного выбора. К осени 1921 года назрел конфликт в отношениях Игоря-Северянина с Марией Волнянской, а причиной тому была юная Фелисса, на которую все чаще заглядывался поэт. Совершенно очевидно, что вместе с появлением в жизни поэта Фелиссы Крут надолго прервалась в его жизни череда узнаваний. Надолго, но не навсегда. Фелисса занимает в жизни и в творчестве Игоря-Северянина совершенно особое место. Их брак, продлившийся без малого 15 лет, был освящен церковью, и Фелисса была его единственной законной женой. Ее семья надолго оградила поэта от большинства бытовых проблем. Фелисса умела быть мягкой и требовательной одновременно. Она понимала, что жизнь с поэтом требует от нее подвига: постоянной готовности к всепрощению и самопожертвованию. Фелисса родила ему сына и ради таланта мужа пожертвовала собственным поэтическим даром. Посвященные Фелиссе стихи, по сути своей, являются настоящим гимном эстонской женщине. Василий Витальевич Шульгин, который был близко знаком с супружеской четой Лотаревых по Югославии, оставил нам любопытные наблюдения: "Ее звали Фелисса, что значит счастливая. Не знаю, можно ли было назвать их союз счастливым. Для него она, действительно, была солнцем. Но он казался ли ей звездой? (...) Несомненно только было то, что сейчас он смотрел на нее с любовью. И при том с любовью, отвечавшей его общему облику; с любовью и детской, и умудренной. (...) Она была младше его и, вместе с тем, очень старше. Она относилась к нему так, как относится мать к ребенку; ребенку хорошему, но испорченному. Она, как мне кажется, не смогла его разлюбить; но научилась его не уважать. (...) Да, она была поэтесса; изысканна в чувствах и совершенно не "мещанка". Но все же у нее был какой-то маленький домик, где-то там, на Балтийском море; и была она, хоть и писала русские стихи, телом и душой эстонка. Это значит, что в ней были какие-то твердые основы; какой-то компас; какая-то северная звезда указывала ей некий путь. А Игорь Васильевич? Он был совершенно непутевый; 100-процентная богема; и на чисто русском рассоле. Она была от балтийской воды; он - от российской водки. Он, по-видимому, пил запоем, когда она стала его женой. Но у нее был характер, у этой принцессы с эстонской мызы. Она не отступила перед задачей более трудной, чем выучиться писать русские стихи; а именно: она решила вырвать русскую душу у болярина Петра Смирнова (Намек на водку "Смирнов"). Ей это удалось, в общем. Когда я с ними познакомился, он не пил ничего; ни рюмки! И в нем не было никаких внешних признаков алкоголика; кроме разве вот этой полупечали. Это, как мне показалось, не была печаль простая, низменная по сладостям "казенного вина". Тут что-то другое. В борьбе, которую повела эстонка за русский талант, он, "талант", много раз больно огорчал Ингрид (Фелисса Лотарева). Сколько раз ей казалось, что одержана окончательная победа; и вдруг он запивал так, как будто хотел проглотить всю "Балтийскую лужу". Сколько "честных слов" оказались бесчестными? Она его все же не бросила; она не могла бросить дело своей жизни; она была и тверда, и упряма; но она была бессильна удержать в своем собственном сердце уважение к своему собственному мужу; мужчине бесконечно спасаемому; и вечно падающему. Ее чувство существенно переродилось; из первоначального восхищения, вызванного талантом, оно перешло в нечто педагогическое. Из принцессы ей пришлось стать гувернанткой. А потребность восхищения все же в ней осталась; ведь она была поэтесса! И он это понял, он это чувствовал. Он не мог наполнить поэтических зал в ее душевных апартаментах. Но ведь он был поэт! Поэзия, можно сказать, была его специальность; это было то, зачем он пришел в мир. И вот, можно сказать, родная жена... Это было горько. Тем более горько, что справедливо. Разве он этого не заслужил? Но именно заслуженное, справедливое оно-то и печалит. Наоборот, несправедливость таит в себе природное утешение. Чем выше она, жена, подымалась, тем ниже он, муж, падал в собственных глазах. Они расходились, как ветви гиперболы". Эти свои воспоминания Шульгин записал 9 января 1951 года, сидя на лагерных нарах, спустя 21 год после знакомства с четой Лотаревых. Теперь уже трудно судить о том, чего в этих воспоминаниях больше: истины или психоанализа, наблюдений или авторского домысла. И, тем не менее, благодаря Шульгину мы имеем сегодня великолепные психологические портреты и самого Игоря Васильевича, и Фелиссы Михайловны. Фелисса, конечно же, заслуживает отдельного разговора, но он выходит далеко за пределы темы донжуанского списка, к которому она не имеет ни малейшего отношения. С появлением в жизни Игоря-Северянина Фелиссы, узнавания надолго сменились почтовыми романами, наиболее интересным и длительным из которых был роман с Августой Дмитриевной Барановой. Впрочем, этот роман менее всего был похож на любовную интрижку, но более всего на долгосрочный заем. Почтовые романы со Златой и Мадлэн были обречены на быстрое угасание. Иное дело роман с таинственной Северянкой.
|
В Северо-Восточной Эстонии на берегу моря есть
маленькая рыбацкая деревушка Тойла. Здесь подолгу жил поэт Федор
Сологуб, снимавший дачу на краю деревни. В начале века это было
уютное и немноголюдное местечко, имевшее, однако, все шансы со
временем стать модным курортом для столичной публики. 
Еще перед войной Игорь-Северянин стал снимать дачу
у тойлаского плотника Михкеля Крута (Написание эстонской фамилии Kruut приведено по рукописям и письмам поэта), в семье которого
подрастала дочь Фелисса. В конце января 1918 года поэт решил
перебраться в Тойла. Он рассчитывал пережить голодную и холодную
петроградскую зиму в достатке эстонской деревенской глуши. Поэт
привез сюда больную мать и Елену Семенову с дочерью Валешей,
а сам вместе с Марией Волнянской отправился в Москву выполнять
концертные обязательства перед Ф.Долидзе.