Памяти современника

Я познакомился с Шумаковым, когда он еще жил на самой окраине парка Кадриорг в тесной двухкомнатной квартире на улице Куристику. Наше знакомство состоялось в ту пору, когда мой интерес к поэту Игорю-Северянину перестал быть просто интересом. Правда, сам Шумаков утверждал, что хорошо знал меня еще в самом юном возрасте.

Вообще Шумаков знал всех и вся. Несколько раз мне приходилось наблюдать, как он ставил в неловкое положение желающих с ним познакомиться. "А ведь мы с вами знакомы, - Шумаков называл точное место и обстоятельства, - только вы меня не помните, а я вас помню". Иногда он любил ошарашить нового собеседника фразой: "А ведь я хорошо знал вашу матушку. Большая шалунья была в молодости". После такого вступления доверие нового знакомца к Шумакову становилось безграничным. Он хорошо помнил имена и лица, но часто жаловался мне, что точные даты - это не его стихия.

Когда мы познакомились, еще была жива его тогдашняя жена Ольга Муравина. Старики любили под ручку старомодно и церемонно прохаживаться по аллеям парка до "Русалки" и обратно. Иногда на такие прогулки приглашали и меня. По дороге, бывало, подолгу отсиживались на скамейках из уважения к Ольге Владимировне, которая уже тогда была неважным ходоком. Если Юрий Дмитриевич бывал в настроении, то забавлял нас бесконечными историями - эстляндскими былями в авторском исполнении. Тогда я не придавал им особенного значения, но охотно запоминал имена из малознакомого мне еще окружения Игоря-Северянина.

Однажды Шумаков удивил меня, когда обратил внимание на тот простенький факт, что именно Игорь-Северянин сподобился стать родоначальником Ленинианы в русской-советской поэзии, когда весной 1918 года воспел позорный для России Брестский мир. На стихотворение "По заслугам" из сборника "Вервэна" мне пришлось взглянуть другими глазами. Этот случай я запомнил надолго.

В конце 80-х годов Юрий Дмитриевич переживал ренессанс своей переводческой деятельности и начинал пробовать себя в роли мемуариста. Мало кто теперь помнит, что он был уникальным переводчиком и владел даром взаимного перевода с русского и эстонского языков. Несмотря на свои колоссальные заслуги перед двумя культурами, после возвращения из эвакуации, сидения в лагерях и ссылки Шумаков до конца 80-х годов не мог восстановиться в союзе писателей. За ним ходила некрасивая история с угоном автомашины, якобы посланной для эвакуации из Усть-Нарвы больного Игоря-Северянина. Это обстоятельство сильно осложняло его творческую жизнь и напрочь перечеркнуло карьеру. Только в 1989 году мне удалось доказать, что эта глупая история была выдумана от начала и до конца последней гражданской женой Игоря-Северянина Верой Борисовной Коренди.

Шумаков часто грешил против чистоты мемуарного жанра, вероятно, потому, что, будучи натурой творческой, писал воспоминания, а не бухгалтерские отчеты, сверенные с накладными до последнего знака. Недопонимание этого со стороны читателей и специалистов часто ему вредило. Несмотря ни на что, я люблю перечитывать "Эстляндские были" Шумакова, пусть даже изуродованные его соавтором. Исторические факты, приправленные мистификациями и литературными анекдотами, гораздо вернее передают атмосферу эпохи, чем мемуары типа бухотчетов. Оспаривать исторический анекдот - дело глупое и безнадежное. Шумаков был литератором, а не мемуаристом, и это многое объясняет. Никто из его гостей не уходил обиженным: каждый получал в подарок какую-нибудь забавную историю. Наиболее удачные истории со временем становились эстляндскими былями.

Шло время, и отношение Юрия Дмитриевича ко мне несколько изменилось: он перестал воспринимать меня как доверчивого слушателя своих мистификаций и литературных анекдотов. После того как мне удалось реабилитировать его в истории с угоном машины, якобы посланной за Игорем-Северяниным, наши отношения изменились еще более. Внешне это выразилось в том, что Шумаков перестал "обкатывать" на мне сырые истории и стал выдавать только перлы. Мне показалось тогда, что в наших отношениях наступил период охлаждения. Словом, мы стали общаться редко, встречались от случая к случаю, в основном на официальных мероприятиях, иногда перезванивались.

Недавно в мои руки попала тоненькая книжка, изданная в этом году в Германии. Автор рассказов, очерков и эссе об Игоре-Северянине Лазарь Городницкий назвал ее "О бессмертье своем не забочусь". Бывший житель Таллинна так пишет о себе в предисловии:

"Эта книга написана не профессионалом, а любителем поэзии, многие годы в порядке сильного хобби интересовавшимся жизнью и творчеством поэта".

Практика приучила меня осторожно относиться к трудам энтузиастов, интересующихся поэзией в "порядке сильного хобби". Как правило, такие любители-графоманы падки на сенсации и обожают хвастаться своими "приоритетами". Да я и сам когда-то прошел через это. В смысле сенсаций книга Городницкого, "заполняющая безлюдный лирический мир поэта", меня не разочаровала. Изрядно ободрав, естественно, без указания первоисточников, Шумакова и вслед за ним меня, присвоив без всяких на то оснований многие наши приоритеты, Лазарь Городницкий из своего германского далека довольно критически оценил наши скромные заслуги перед литературоведением.

Более десяти лет в своих, теперь уже без преувеличения можно сказать, многочисленных газетных публикациях я пытался знакомить читателя с героинями стихотворений Игоря-Северянина. Однако никогда не покушался присвоить себе чужие приоритеты в "заселении безлюдного лирического мира". Я был первым, кто опубликовал текст одного из писем Елены Новиковой - знаменитой Мадлэны, которой Игорь-Северянин был обязан всероссийской славой лирического поэта. В письме Мадлэна цитирует знаменитые строки Беранже в классическом русском переводе, которые Городницкий воспроизводит в своей книге следующим образом:

Бога ради ей подайте:
Она была мечтой поэта.

Смею утверждать, что автор этого шедевра никогда не держал в руках писем Новиковой, потому что никогда не имел доступа к частным архивам в Эстонии. Не упомню, чтобы мне приходилось встречать его имя в описях литературного музея им.Крейцвальда в Тарту, или в Москве в ЦГАЛИ. Пример с Новиковой не единственный. Публикуя главы из своей книги, я настоял на том, чтобы словосочетание "донжуанский список Игоря-Северянина", вынесенное в заглавие, было напечатано с нарушением правил современной орфографии. В книге Городницкого есть целая глава под названием "Дон-Жуанский список Игоря-Северянина". Выбирая название, я пренебрег оригинальностью в пользу стилизации. А чем пренебрег Лазарь Городницкий?

"Дон-Жуанский" список Городницкого оказался на удивление бесфамильным. Бесфамильными остались Елена Новикова и ее кузина писательница Татьяна Краснопольская, княгиня Арусян Шахназарова. Зато в список попала гречанка Людмила Карем, развлекавшая песенками публику в симферопольском ресторане зимой 1914 года. Даже единственную законную жену Игоря-Северянина Фелиссу Лотареву, урожденную Круут, Городницкий умудрился, в обход правил, поместить в донжуанский список. Я остановился на этих подробностях, чтобы яснее было видно, как Городницкий поступил с Шумаковым. Признавая, что образ Игоря-Северянина, созданный Юрием Дмитриевичем, сочетает в себе массу привлекательных черт, Городницкий характеризует его как полуправду и даже неправду: "Вообще, воспоминания Шумакова зачастую являются пересказом северянинских стихотворений с вкраплениями собственных комментариев". Феномен собственного невежества Лазарь Городницкий пытается выдать за "научное" открытие, совершенное "в порядке сильного хобби".

Незадолго до смерти Юрий Дмитриевич признался мне, что долгое время его отношения с Игорем-Северяниным носили натянутый характер. Игорь-Северянин ревновал молодого переводчика эстонской поэзии, и в этой ревности было отчетливо видно право гения, охраняющего свои приоритеты. Ни для кого, кроме Городницкого, не секрет, что переводы Шумакова эстонская критика сравнивала с переводами Игоря-Северянина и признала их более удачными. Вот почему автограф Шумакову на "Рояле Леандра" отмечен "запоздалой ласковостью" поэта. Любопытно было бы знать, как отреагирует на откровения Лазаря Городницкого "соавтор" Шумакова по книге "Эстляндские были". Он уже держал книгу Городницкого в руках и должен был бы первым выступить на защиту покойного Юрия Дмитриевича, но смолчал, передоверил другим.

В 1946 году в одном из ярославских лагерей НКВД Шумаков писал:

Утрачу смелость, благородство,
Но не добьются одного -
Бесплодного немотства -
И пусть вокруг мертво,
Но буду сеять строки,
Они сторицею взойдут
И мой упорный труд
Преодолеет век жестокий.
Я заклеймлю тщету и вероломство
И проклянет потомство
Никчемный идеал,
И вместе с ним зазнавшийся нахал
В небытие постыдно рухнет.

Пример Лазаря Городницкого опровергает пророчество: строки взошли, но зазнавшийся нахал устоял.

Сегодня на кладбище Александра-Невского в Таллинне собираются отмечать 200-летие перехода Суворова через Альпы. Праздник состоится на "могиле" внучки великого полководца. Будет молебен и доклады двух кандидатов исторических наук. Готов биться об заклад, что о Шумакове, к которому после его смерти многие набивались в друзья, даже и не вспомнят. Что нам Суворов и его переход через Альпы, если через два года после смерти мы забыли своего современника, имя которого еще не совсем стерлось в памяти?

Я узнал о смерти Юрия Дмитриевича уже после похорон. Мало того, что не договорили при жизни, так и проститься по-христиански не довелось. Чувство вины и досады теперь останется надолго. Так что сегодня я пойду не на могилу внучки Суворова, а на могилу Юрия Дмитриевича Шумакова: без панихиды и научных докладов буду поминать современника.

Михаил ПЕТРОВ.