Дегустация профессии

Виталий РЕПЕЦКИЙ.

Я быстренько пробегу по редакционным кабинетам (вот уж никак это слово не соответствует тем тесным, но уютным комнатам, где делалась тогда "Молодежка") и коротенько расскажу о тех, кто в них трудился.

В крохотном закутке хозяйничала Валентина Михайловна. Такое впечатление, что ей всегда было глубоко за семьдесят: махонькая, сухонькая, вся в морщинах... Но при этом поразительно подвижная и деятельная. Она была истинной хозяйкой редакции, без всяких-яких вмешивалась во все разговоры, знала о каждом куда больше, чем он сам. Но никогда не "закладывала", хотя на ее глазах проходила и вечерняя, а порой и ночная жизнь журналистов. Она не упускала случая принять рюмочку-другую-третью на редакционных торжествах, никогда не хмелела и вообще была физически сильна и вынослива. Помню, надо было как-то перенести газетные подшивки в архив. Двое плечистых парней взяли по пачке и, согнувшись, как ива под ветром, покряхтели к выходу. Не стерпев подобной беспомощности, Валентина Михайловна вырвала у них из рук тяжеленные ноши и пружинистой походкой скрылась за дверями. Бог отпустил ей жизнь долгую и нужную всем, кто ее окружал.

Сразу за закутком размещался "учмол" - отдел учащейся молодежи - и спортсмены. Учмолом ведал Роман Трубецкой. Хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, с едва намечающейся залысиной, он упивался атмосферой собраний членов клуба "Проба пера". Старшеклассницы и студентки млели от его спокойного голоса, ладной, порой умышленно витиеватой речи с философскими отступлениями и нравственно-психологическими пассажами. Писал Роман основательно, забираясь порой в такие дебри межучительских отношений, что, выбравшись и отписавшись, становился на какой-то срок непубликуемым. (Была в ту пору такая мера воздействия на особо въедливых журналистов - полгода, скажем, его фамилия не должна появляться на страницах газеты.) Природная выдержка (мать - эстонка) не покидала Романа ни тогда, ни позже, помогая ему успешно выгребать ладью своей жизни из всевозможных пучин и водоворотов, уготованных судьбой.

Литработником у Трубецкого была Зина Старовойтова. Экспансивная, впечатлительная, она с удовольствием писала огромные очерки, влюбляясь в своих героев и влюбляя в них читателей.

Соседние два стола занимали Юра Носков и Николай Жадин. О Юре мне вспоминать и трудно, и больно - мы были с ним накоротке, дружили семьями. Он безумно любил свою красавицу-жену, родившую ему троих детей, в которых души не чаял. И тем не менее жена зачастую выискивала повод приревновать своего компанейского, веселого мужа. Если вдруг Юра задерживался в командировке, не сумев известить об этом супругу, дома страсти накалялись до ужаса. Однажды он утренним поездом вернулся из Нарвы и прямиком в редакцию:

- Домой и звонить боюсь, и приходить.

Знаток женских душ Роман Трубецкой тут же нашелся:

- Купи букет роз, сердце ее оттает...

Назавтра Юра приходит с исцарапанным лицом. На немой вопрос бурчит:

- Ну спасибо, Ромка, насоветовал - вон как она меня этими розами...

Роман потупился:

- Извини, Юра, недоучел темперамент жены, надо было нарциссы покупать.

Работоспособность у Юры была фантастическая. Помимо спорта он вел на страницах газеты и военно-патриотическую тематику. Успевал везде, писал практически в каждый номер. Именно он открыл имя Леэн Кульман, опубликовал массу материалов о ней, вместе с Петром Карпенко написал книгу "Дочь республики". И как результат его журналистских поисков - присвоение Леэн посмертно звания Героя Советского Союза. Сейчас, как говорится, другие времена, другие и песни. Но тогда дело Юрия Носкова иначе как журналистским подвигом никто не называл.

Мне часто доводится ездить по питерской трассе. И всегда между 48-м и 49-м километрами, немного не доезжая до локсаского поворота, я нажимаю на сигнал. Именно здесь погиб в автокатастрофе Юра. Собственный корреспондент "Советского спорта" по Эстонии в первый и последний раз не выполнил редакционное задание...

Помощником у Юры по спортивным делам был Николай Жадин. Мастер спорта по международным шашкам, неоднократный чемпион Эстонии и, кажется, призер союзных первенств, этот почтенный пенсионер с лицом Де Голля с утра до вечера наполнял комнату медленным, тяжелым стуком пишущей машинки: голы, очки, секунды - вот был его приработок к пенсии. Однажды на редакционной летучке его покритиковали за профессиональное однообразие, посоветовали написать хоть какую-нибудь заметку. По-военному исполнительный Жадин корпел три вечера над первым своим объемным трудом и родил рассказ о каком-то спортивном клубе в 110 строк. К сожалению, как выяснилось на следующий после публикации день, он допустил в них 11 ошибок и неточностей. Больше его никто не подбивал на расширение творческого диапазона.

Следующий кабинет - редакторский. Тонкого, лиричного, вальяжного Адика Куканова сменил энергичный, взрываемый тысячами идей и инициатив Петр Пушкин. Он был живым воплощением сомнительного ленинского определения "газета не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор". Пушкин не только сам загорался собственными идеями, планами, инициативами, но умел расшевелить, завести каждого человека, любую организацию, не только в республике, но и далеко за. Начисто лишенный административного чванства, Петр - душа всех застолий, камерного ли, общественного ли значения.

Рядом - заместитель редактора Гера Вейзблат. О его творческом почерке судить трудновато: писал мало, чаще всего официальные отчеты, как и было положено по статусу. Но все, что касается редакторской читки материалов (а через него проходила львиная доля наших репортажей, статей, очерков, фельетонов, корреспонденций, интервью), то здесь он был гигантом. Потрясающее чувство слова, стиля, обостреннейший нюх на неточность, описку, оговорку, или, как у нас говорили, "ляпу". Если уж материал завизировал Гера, каждый мог быть спокоен: никакой "телеги" не последует.

Я не раз рисовал на Геру дружеские шаржи: к его дням рождения, редакционным торжествам. Делать это было всегда интересно. "Вся мировая скорбь еврейского народа" - это о Гериных глазах. Чуть-чуть навыкат, всегда подернутые пленкой, идущей из глубинных глубин его естества грусти. Он и в жизни был небросок (любил, правда, яркие галстуки), скромен, не кичился, не выпячивался, но стоило ему где-нибудь появиться, очень скоро он становился центром беседы или события. Эрудиция, образованность пронизывали каждую его фразу.

Работал Гера до фанатизма, вкладывая в любимое дело все свои знания и нервы, всю душу и сердце. И оно не выдержало, остановилось, когда календарь жизни Геры едва перелистнул сороковую страницу.

Секретариат возглавлял Руди Пауль. Значительно старше всех нас, мужественно сражался с доживавшим тогда свой первый век туберкулезом, что не мешало ему нещадно курить, был образцом компромиссов. В любой ситуации Руди умел примирить стороны, да так ловко, что никто не бывал обижен. Внутриредакционной классикой стали его слова: "С одной стороны - это так. А если с другой - вот тебе и пожалуйста".

Всем нам очень помогало, что Руди был эстонцем. Он корректировал эстонские названия, имена. Однажды спас меня от неприличного казуса, когда я подписал материал псевдонимом, составленным из первых трех букв моего имени. Представляю себе реакцию читателей, если бы эта подпись пошла в тираж...

Там же трудилась Людмила Адамович. Каждый день Люда приходила в редакцию с пакетами сухариков, которые ежевечерне собственноручно и готовила. На любой вкус - и ржаные, и пшеничные, и с солью, и сладкие. Поскольку в секретариате постоянно толпились сотрудники, пакеты опустошались довольно быстро.

Следующая дверь вела в отдел писем. Женя Лебедев, завотделом, - человек умудренный жизнью. Язвительный, саркастичный, он, мучимый тяжким недугом, старался быть всегда с молодыми коллегами, не уступая им ни в количестве написанных материалов, ни в объеме выпитой на вечеринках водочки.

Сотрудницей отдела была Света Иванова. Ладненькая, плотненькая, она сновала по редакции, как теннисный мячик. Живые глазенки оценивающе обстреливали всех посетителей, да и сотрудников мужского пола. Все относились к этому с пониманием: у Светы тогда не заладилась семейная жизнь.

Зато в редакционной почте всегда был полный ажур. Света знала, когда можно попрыгать, а когда надо быть усидчивой и добросовестной.

За соседним столом трудилась Нина Пановская, наш переводчик с эстонского и на эстонский, знала она и другие европейские языки. Всегда предупредительная, изысканно-вежливая, Пановская одним своим присутствием сдерживала наши порой распущенные языки, мы все относились к ней как к почтенной, очень милой классной даме.

Отдел пропаганды располагался рядом. Возглавляла его Татьяна Опекина. Она просто сражала нас своими умными статьями. И писала-то их таким языком, что мы бегали друг к другу с вопросами вроде "что бы это значило?". Татьяна вызывала всеобщее восхищение редакционных мужчин. Стройная, изящная (о ней позже Сергей Довлатов скажет: "Эта женщина, как модель планера"), модно одетая, с тонкими манерами Татьяна побуждала относиться к себе по-рыцарски: дарить конфеты, подносить цветы. Автор этих строк однажды нырял на глубину озера в Вийтна, где мы отмечали круглую дату "Молодежки", чтобы вручить ей лилию со стеблем до самого дна. Мало кто может похвастаться, что был обласкан Татьяниным поцелуем...

Она стоически терпела своего сотрудника, малоприметного человечка, в профессиональном отношении импотента, малопишущего, но много пьющего. До сих пор загадка, как он попал в коллектив. Правда, вскоре он совершенно незаметно и сгинул.

Зато когда из далекого Казахстана, из расформированного "Молодого целинника" в отделе появился Геннадий Розентшейн - это было событие. Массивно нескладный, в лице - бурятско-казахские черты начисто забили кровные еврейские, седые волосы, лохматые седые брови, голос, звучащий, как из артезианской скважины, вечные семечки или обрывки бумажек во рту, и рык: "Не ной, старуха!" - все это выбивало из колеи людей куда пообтертее, чем рафинированная Татьяна. Сценка, когда Татьяна сидит за столом, а над ней возвышается утес-Розенштейн в красно-желто-салатово-белом полувере, руки совершают бесконечные вращательно-поступательные движения в районе, скажем, гульфика, изо рта вперемежку со словами вылетает семечная шелуха, сцена эта - для Фредерико Феллини. К счастью, Татьяне хватило стойкости и выдержки, да и Гена быстро отшлифовался, оказался очень сильным журналистом, певуном и балагуром, надежным товарищем.

В машбюро безраздельно царствовала Вера Хлопина. Чтобы представить себе, как она тогда выглядела, нужно взять лицо Джины Лоллобриджиды (тех лет, понятно), грудь Софи Лорен, талию Людмилы Гурченко из "Карнавальной ночи"... Можно и остановиться, пожалуй. Музыка, танцы, застолье - вот стихия этой вулканической натуры. Печатала Вера с непостижимой скоростью. Нередко, принимая по телефону материал (на машинку, естественно), подгоняла автора на другом конце провода: "Заснул, чай, милок, а ну-ка поторопись". От природы Вера была наделена абсолютной грамотностью, часто, перепечатывая наши материалы, на ходу правила их. И всегда толково.

Фотокорреспондентом был известный всей республике Дмитрий Пранц. Высокий, подтянутый, кажется, бывший десятиборец, он следил за своим здоровьем с поражавшим нас упорством. Каждое утро - холодная ванна (не душ, а именно ванна, в которую он не погружал только голову и кисти рук), строгая воздержанность в еде и выпивке, абсолютное пренебрежение к одежде, вещи носил десятилетиями. Аскет, да и только. Законченный трудоголик: за снимком, не в пример своим разборчивым и капризным коллегам из других изданий, мог помчаться куда угодно. При этом был щедр. Одалживал деньги всем, хотя нередко ему их и не возвращали. Реагировал философски: "На дело человеку было нужно, вот и помог".

В прошлом году я встретил его в Таллине (сейчас он живет в Германии). Годы пролетают мимо Димы, лишь чуть-чуть сединой оставляя отметины.

Каждый вечер приходил в редакцию Ник-Ник - Николай Николаевич Игнатьев. Он работал художником в кинопрокате и у нас подрабатывал ретушером (тогда ни одна редакция не обходилась без этого), иногда и очень неважно иллюстрировал материалы. Хорошо играл в бильярд, открывал нам, молодым, глаза на некоторые стороны жизни с безапелляционностью бывалого повесы, любил выпить (для этого в кармане всегда держал замусоленный, бог весть откуда полученный рубль) и закусить (все на тот же рубль). Он, безусловно, вносил определенный колорит в редакционную жизнь.

И, наконец, в дальнем правом углу располагался отдел рабочей молодежи. Заведовал отделом Вольдемар (все звали его Володя) Томбу. В постоянном творческом поиске он изящно строил фразы своих материалов, любил раскапывать проблемы. Уже тогда забрасывал идеями сотрудников, требовал тщательности и точности в подготовке публикаций.

За левым столом сидел Женя Лебедько. Писал трудно, нередко его заносило так, что Володе приходилось чуть ли не переписывать Женькины опусы. Вскоре он ушел на завод, стал приносить в редакцию большие, отличные очерки. Правда, как потом выяснилось, не свои...

Правый дальний стол принадлежал Осику Растригину. Журналист Растригин образца 60-х годов - это тема отдельного повествования. У него все было "от земли". И внешность, и речь, и письмо, и взгляды на жизнь, и творчество, и юмор. Кто, кроме Осика, мог написать такое, например. Повествует он о переходе через океан. Обратил внимание на севшего на палубу голубя. И дальше: "Голубь - явно не русского происхождения: на гули-гули не откликается". Таких наблюдений в его материалах - россыпи.

Мы часто писали с ним вместе. Вообще-то это было тогда чуть ли не нормой - едут в командировку два журналиста, вместе собирают материалы, вместе отписываются. Один из наших очерков сыграл мне добрую службу - при поступлении в Ленинградский университет на журфак. Среди представленных опубликованных работ был очерк о бригаде шоферов со строительства Прибалтийской ГРЭС. По объему занимал он разворот. В приемной комиссии отобрали несколько публикаций, а эту со словами: "И так достаточно", - вернули. И объявили, что завтра предстоит писать сочинение. Все мои просьбы разрешить сдавать со вторым потоком остались неуслышанными. Засунув в газету нужные бумаженции, я поутру пришел на первый вступительный экзамен. Среди тем, как водится, была и свободная: "Молодой герой-современник". Надо ли говорить, что, развернув "Молодежку", я понял, что сочинение у меня готово. Сократил очерк до подобающих размеров, посидел для приличия - не первым же выходить! - и со спокойной душой поехал на встречу с моим "болельщиком" Сашей Панченко. В то время он был кандидат наук, специализировался на древнерусской литературе, работал в Пушкинском доме у Дмитрия Сергеевича Лихачева. Сейчас мой нежный друг - ученый с мировым именем академик Александр Михайлович Панченко). Так вот Саша как-то быстро снял восторженное блаженство с моей физиономии:

- А как попадутся среди экзаменаторов зануды, напишут в рецензии, мол, не показал в сочинении знание литературы...

Три дня места себе не находил. На объявление результатов шел, волоча за собой глаза на веревочке. Но зануд не оказалось, "Молодежка" выручила. Во всем потоке было всего два "отл". Один, понятно, мой.

И хоть писал я очерк в газету сам (вместе с Осиком мы собирали материал и обсуждали общий план), уверен, что пусть не его талантливая рука, то уж точно его добрая душа помогла мне поступить в университет.

Осик был общепризнанный редакционный поздравитель. Стихотворные адреса, наверняка, хранятся у многих газетчиков, все они точны и бесконечно веселы. К сожалению, сейчас мы видимся нечасто, но каждая встреча с Осиком Растригиным - это бальзам для души. Дай-то Бог ему всего самого наилучшего.

Вот такой была "Молодежка", когда ее порог впервые переступил вчерашний воин. Было это летом 1965 года. Пролетели 35 лет. Но отношение мое к первой газете, к первым коллегам, как к первой любви - чистое и трепетное.