По трубе с четвертого на первый

Николай ХРУСТАЛЕВ.

- Никогда не чувствовала себя классиком. Во-первых, я еще не все умею, а во-вторых, мне кажется, человек вообще не может чувствовать себя классиком. При жизни он думает совсем о другом - достичь того, что еще не дается.

- В свой первый приезд к нам, три года назад, вы показали несколько работ, главными на которых были игральные карты. Вы верите в карты, в судьбу?

- Мне нравится раскладывать пасьянсы, требуются собранность, терпение. Почему-то так получается, что работаю я обычно достаточно быстро, а больше всего времени в мастерской забирают именно карты, пасьянсы. Пока их раскладываю, соображаю, что же потом должно случиться на холсте. К картам у меня вообще-то свое отношение: я не люблю красные и люблю черные, и хотя именно черные при определенном раскладе сулят большие неприятности, беды и мучения. С красными дело иметь приятней, но мне они все равно нравятся меньше. И играть люблю, особенно много времени мы проводили за картами с отцом, он ушел в прошлом году, ему было 85. Так что на моих полотнах карты появились не случайно.

- Начинали вы в 60-х, когда сильны были разного рода выставкомы, определяющие, что можно показывать, а что нет. Такие приемные комиссии многое решали в судьбе?

- Память - вещь короткая, всего не удерживает. Конечно, выставкомы играли большую роль, но и сейчас ведь не без этого.

- Другими словами, они и сейчас что-то решают?

- Безусловно, и сейчас выбирают вас или работу, которая больше подходит для конкретной экспозиции.

- Теперь в качестве профессора и члена-корреспондента вы ведь тоже можете выносить вердикты: это, мол, то, что надо, а это, извините, нет...

- Никогда и никоим образом не могу себе этого позволить. Я преподаю живопись в Российской академии театральных искусств и стараюсь никоим образом не давить на ребят. Никогда не навязываю своих пристрастий, своего мировоззрения. Мое дело направить, привлечь внимание к творчеству каких-то художников, не допускать вкусовых просчетов. Я, скорее, со студентами робка, нежели активна. Предмет наш называется академическая живопись, но я как раз стараюсь меньше всего приучать их к академической живописи, хочется, чтобы увлекали больше декоративные решения.

- Работаете вы с будущими сценографами, а самой спектакли в театре приходилось оформлять?

- Всего один раз в жизни, и, считаю, что мне невероятно повезло. В Большом театре я сделала оперу "Прекрасная мельничиха", и даже получила за нее премию "Дебют" и ездила с молодыми людьми в Австрию. Вообще же в нашей академии преподают совершенно блестящие сценографы. Сергей Бархин - главный художник Большого театра, Станислав Морозов работает с Петром Фоменко, у него просто замечательная "Пиковая дама" и "Чудо святого Антония" по Метерлинку. Очень прогрессирующий и чрезвычайно оригинальный художник.

- После столь удачного опыта у вас не чешутся еще руки в желании снова прийти на сцену?

- Мне, может быть, и хочется, но, слава Богу, пока никто больше не зовет. К тому же, если бы не наши студенты, у меня бы ничего не получилось, у них есть опыт, знание театральной кухни, а я была просто поверхностным человеком. У Бархина возникла такая мысль, чтобы декорации имели вид моих картин. Это, правда, не очень получилось, режиссер потянул на себя, но что-то похожее на меня все же осталось.

- У художников часто спрашивают, насколько их изменили годы и изменили ли?

- Если считать, что я занимаюсь с красками лет с трех, то, наверное, изменилась. Хотя сейчас мне хотелось бы вернуться именно в те свои три-четыре года. Не знаю, интересна я себе или нет, но, конечно, мне любопытно, что выйдет на моем полотне в следующий раз, я ведь в общем не всегда это знаю. Не в смысле темы или формы, а относительно какой-то неожиданности. Тут или настроение, или рука сама чего-то выведет, или огорчение вдруг посетит.

- А насколько сама жизнь с ее открытиями, верностью или предательствами вмешивается в творчество, удается ли от нее дистанцироваться?

- Практически, нет. Живем среди людей в определенной стране, поэтому, может быть, только в тюремных стенах можно почувствовать себя свободным. Но, конечно, каждый художник, особенно станковист, половину жизни проводит сам с собой, в своей мастерской, со своими размышлениями, невзгодами.

- На что вы обращаете внимание, придя на выставку, что вам интересно?

- Обычно я проверяю себя так: если после вернисажа мне хочется работать, очень хочется, значит, выставка эта прекрасная и шикарная. Но чаще удручена, это бывает в последнее время после посещения зала на Крымской набережной, который превратился сейчас в салон холодный и купленный. Во всяком случае мне всегда интересны работы моих друзей, вот недавно видела совершенно замечательную выставку Саши Ситникова.

- Сейчас немало говорят, что главной становится суета - поскорее сделать, поскорее продать...

- Это есть. Когда мы заканчивали учиться лет 30 назад, то работы ставились к стенке, и их смотрели сначала только друзья, о чем-то большем как-то и не мечталось. Я впервые поехала за границу, когда мне было уже 40 лет, и, думаю, это произошло очень поздно, я многое тогда для себя открыла, того, что могла бы узнать раньше. А профессионализм, об уходе которого сейчас так печалятся, так о нем и по всему миру особой нужды сейчас не испытывают. Появился компьютер, заменивший множество рукодельных, так скажем, произведений. Во Франции, к примеру, живопись вообще отменили, как предмет изучения. По-моему, сейчас только в России можно научиться классической живописи. Но поскольку Россия всегда оглядывалась не на своих художников, а на Запад, то, естественно, молодые люди стараются следовать новым веяниям оттуда.

- Прошлое нам оставило великие имена, кто-то любим больше, кого-то воспринимаешь с пиететом, но они есть. А будут ли говорить о ком-то из нашей компьютерной эпохи лет через 200?

- Вопрос трудный. Про себя знаю, что живопись - это безумно интересно, это моя жизнь. А насчет компьютера... Я сейчас в Нью-Йорке видела экспозицию, где выставлены только инсталляционные вещи, можно сесть в какую-то трубу и проехать с четвертого этажа на первый, еще что-то. Мне было интересно, не могу сказать, что это затрагивает мои чувства, но каких-то знаний добавляет.

- Но возле своих полотен вы все же всегда остаетесь представителем реалистической школы?

- Полет в трубе мне не кажется таким уж далеким от реализма, от того, чем я занимаюсь...

- Неожиданный поворот...

- Речь ведь о моих фантазиях, а не о том, что конкретно, реально. На моих полотнах - мои люди, мои пейзажи, они только трансформированы взглядом, фантазией.

- Ваша "Тайная вечеря" - из разряда вечных сюжетов - вера, предательство.

- Мне кажется, что к этому сюжету я буду еще возвращаться, не раз возвращаться. Это уже четвертое или пятое обращение. Самое первое было еще в 69-м, называлось "Трапеза". Я тогда очень часто ездила в Среднюю Азию, и на полотне были узбекские лица. А "Тайную вечерю" мне хотелось написать всегда. Но я не считала себя вправе, не была крещеной. 14 лет назад я крестилась и позволила себе обратиться к этой теме всерьез. Сначала это были люди, закрытые масками, мне не хотелось в какой-то момент тиражировать лица, про которые мои друзья говорили, что постоянно видят их на моих картинах. Закрывая лица, я хотела уйти от стереотипа. Потом я открыла лица, но, возможно, в следующий раз опять закрою. И потом у меня в памяти и сознании запечатлелось огромное количество сюжетов, виденных мною, к которым обращались художники во все времена.

- Ваш Иисус - страдалец, счастливец?

- У меня он довольно жесткий человек. Ведь каждый человек выбирает свой путь, а выбрав, становится сильным по-настоящему.

Фото Александра ПРИСТАЛОВА.