Прости меня, деревенька родная

В 1909 году в селах Пензенской области по переписи населения родился 24451 человек, умерло 8105. Сорок лет спустя эти показатели поменялись с точностью до наоборот. Число сельских населенных пунктов за эти годы сократилось с трех тысяч до одной, не считая покинутых, но пока остающихся на географической карте деревень.

В этой исповеди нет ничего нового и необычного. В рутине повседневных забот и привычной отмашке - надоело, уже слышали! - мы всем миром день за днем, год за годом хороним родные русские деревеньки. Сознательно не называю деревню. Ее судьба - судьба многих других. И возрождение России должно начинаться с возрождения малых и больших деревень.

- Я живу в родной деревне вот уже сорок лет. В ста тридцати километрах от Пензы, в пятидесяти - от райцентра, в пяти - от центральной усадьбы бывшего колхоза. Наша деревня - двести дворов. В основном пенсионеры. Старожилу - 92 года. Больше горького, чем сладкого, было на его веку. Видел он, как с каждым годом обновлялась деревня добротными избами. Слышал, как каждое утро раздавался колокольный звон по всей округе.

Жила и расцветала наша деревня. Была вера, была надежда. И не было большей радости для мужика, чем полный дом ребятишек да двор со всякой живностью.

Самому младшему жителю деревни - три года. Не рожают наши бабы. Скоро выпустит последних “птенцов” и умрет начальная школа. Да и молодежи наберется человек двенадцать.

Областной центр жители знают плохо. Многие ни разу так и не увидели красивую Пензу. Ездят туда только по великой нужде - в больницу. Направили в Пензу - значит, дело труба. Новость эта облетает всю деревню, поселяя в душах страх за уехавшего.

В райцентр люди ездят чаще: на базар, шерсть чесать да документы оформлять. Едут в основном по осени, когда появляются деньги от продажи картошки и скотины. Это пора свадеб и беспробудного пьянства. Деревня пестрит от множества машин - картошку отдают почти что даром. В хорошие годы за 200 граммов спирта давали три ведра картошки. Зимой наступает затишье. Редкие гости из города - свои же выходцы. Новости тоже свои, деревенские. Все общение с миром ограничивается телевизором. Да и тот не всем по зубам: дорого. Неудивительно, что хватаются люди за самую дикую сплетню и раздувают ее до невообразимых размеров.

Когда-то посреди села стояла церковь, а на площади гуляла несколько раз в году большая ярмарка. Церковь своим малиновым звоном созывала на праздники, спасала заплутавшихся в метель путников. На ярмарки съезжались со всей округи, да и свои мастера выставляли товар. А были у нас и кузнецы, и бондари, и валяльщики. Славилось село промыслами. Овец считали гуртами. В редком дворе не стояла лошадь. Люди знали, что от кормилицы-земли будут сыты, не ведали безнадежности и лени. Праздники ложились на душу, пелось и плясалось само собой. Сейчас это ушло. Не плетут девушки больше венков, а праздники с веселыми ярмарками остались в прошлом.

Нашему селу повезло: оно большое, к тому же стоит рядом с центральной усадьбой. Вот и выжило. Остальные канули в небытие. Ушли люди, бросили дома, землю, в которую, казалось, вросли корнями. Никто не спросил, хотят ли сельские становиться горожанами. Наверное, эта обида и потушила песню.

Существовал колхоз не один десяток лет. Худо-бедно, но жили. Одних овец было более двух тысяч, лошади, огромные стада коров. Но все это была показуха. Говоря по-другому, такие села, как наше, так и называли - “кормушки”. Бытует на селе горькая частушка:

Кто за гриву, кто за хвост,

Растащили весь колхоз.

Смотрят теперь пустыми окнами коровники, разваливаются пустые овчарни, зарастает бурьяном брошенная земля. Да толку что - обрабатывать-то нечем. Многие поля уже поросли молодыми сосенками, а на других гоняет ветер перекати-поле.

Фермеров у нас пока еще не завелось.

Зажиточные крестьяне, впрочем, есть и у нас. Это, как правило, руководители хозяйств, бухгалтеры и управляющие. Бедных больше, тех, кто когда-то работал на земле или ухаживал за скотом за зарплату. Сейчас люди уже не верят, что когда-нибудь им отдадут за два года честно заработанные деньги. Недаром в поговорку “Кто у власти, тот у сласти” вылилась горькая крестьянская правда.

Богатеет у нас и еще одна категория граждан - шинкари. В деревне им раздолье. Власть и милиция далеко, а желающих выпить полна деревня. Цены-то на водку в магазине растут, а у шинкарей всегда на пятерку дешевле. Шинок открыт круглые сутки, там можно взять и не за деньги, а за вещь или под пенсию. Вроде бы бесплатно... К пенсионеру - любителю спиртного - шинкари идут вместе с почтальоном и забирают порой всю пенсию. Бывает, пенсионеры после таких набегов умирают с голоду или просто спиваются. Пьют и женщины. Нередко можно видеть такую картину: лежит в крапиве пьяная хозяйка, а рядом с ней скорее орет, чем мычит, недоенная корова. У таких философия твердая: все, что по пьянке делается, осуждать нельзя. И такая философия прижилась во всей деревне. Тащат вещи из своего дома, воруют по соседям да несут к шинкарям. Забрасывают по пьянке собственные огороды, еще и смеются над старушками, что тащат за полсела воду к своим огурцам, мол, все равно своруют.

Раньше, когда звучал колокол над селом, пойманных воров обвешивали наворованным и провожали с позором по улицам, а теперь общественное мнение будто умерло.

Яблони для внуков не сажают. А ведь были и яблоневые, и вишневые сады. Вырубить-то вырубили, а сажать кто будет? И остается село, как старый Фирс из “Вишневого сада”, непутным и беспомощным.

Прости меня, деревенька моя родная, что рассказала о тебе горькую правду. Да не всю... О вырубленных лесах, о многодетных матерях, которым не в чем отправить ребятишек в школу, о праздниках, превращенных в пьянку с переходом в повальный мордобой, о синяках на лицах женщин и о многом другом, что терзает и наполняет болью мое сердце, не сказала. Но мне так хочется помочь тебе, докричаться...

Любовь КАШТАНОВА.
(“Российская газета”).

Пензенская область.