ЕСТЬ ТАКОЕ ЧУВСТВО - ПОКЛОНЕНИЕ КУМИРУ

Леонтьев сначала улыбается: "А вы, значит, должны были стать свахой?" Но слушает внимательно. Потом слегка прищуривается, словно пытаясь восстановить в памяти забытую картинку.

- Припоминаете?

- Да, что-то такое ворочается в памяти. Кажется, вы призывали ее к тому, что не нужно любить телевизионное изображение, а лучше отдать это живое чувство живому человеку.

- Именно так. А в конце посоветовала ей утешиться тем, что пройдет время, она выйдет замуж, у нее родятся дети, потом пойдут внуки, и однажды она расскажет им о том, как любила в юности безумно знаменитого певца Валерия Леонтьева, чье имя им ни о чем не говорит, потому что жизнь скоротечна, а актерская слава тем более. Потом мне передали, что в каком-то интервью вы выразили некоторое недоумение по поводу этого вывода. Действительно, с моей стороны это было свинство!

Леонтьев весело рассмеялся, что-то хотел возразить, но я продолжала:

- А иначе не скажешь, потому что прошло двадцать лет - и сидит передо мной знаменитый певец, и только что ему бешено аплодировал зал... Но я настолько счастлива, что зрители по-прежнему вас любят! Потому и осмелилась напомнить вам эту историю.

- А вeдь хорошо, что рассказали. И хорошо, что история еще не закончилась. И наверное, вы во многом были правы: эта история отражает нашу жизнь, где правят бал средства массовой информации и зрительницы влюбляются в тени, которые мелькают на телевизионном экране. С одной стороны, это нормальная ситуация, с другой - конечно, лучше любить соседского мальчика. По крайней мере, с ним будут дети, а внукам можно будет рассказать о той несбывшейся любви и - слава Богу! - показать: вот он! Ведь бывшие поклонницы уже внуков за кулисы приводят. А когда-то ездили по стране, писали письма, чем-то возмущались, чему-то радовались, а теперь совершенно успокоились: привет, вот, дочка родила. Внука Валерой назвали.

- И они с вами знакомы?

- Конечно! И у меня остались очень яркие впечатления от самых первых, самых пылких, самых ярых поклонниц.

- А знаете, меня всегда поражает, что при всей своей бешеной популярности вы совершенно не производите впечатление человека сытого и благополучного.

- Наверное, это отражение той жизни, которая прячется под оболочкой.

- И эта жизнь полна внутренней неустроенности и драматизма?

- Мне стыдно и неловко произносить высокие слова типа "художник", "творческая личность" и так далее, но все-таки я смею относить себя к этой категории человеческих существ. И такие люди просто не могут быть благополучными, они не должны быть благополучными. Ведь как только ты покрываешься жирком сытости и удачливости, это сразу передается в зал, и температура того, что ты делаешь на сцене, сразу падает: оно уже никого не цепляет, не волнует, не трогает. У тебя непременно должно внутри что-то болеть, и эта боль становится созвучной каждому сидящему в зале, и они глубоко сопереживают твоему неблагополучию, твоей неустроенности - и между вами пробегает искра.

- А каким термометром вы измеряете градус ваших устойчивых многолетних отношений?

- Есть у меня такая шкала: сделай сегодня все, что можешь, не береги на завтра свой голос, свои легкие, свою ногу. Все очень просто.

- Вы полагаете, публика это понимает?

- Конечно, понимает. Она понимает, что человек делает максимум возможного именно сейчас, в ее присутствии. По крайней мере, знает, что я не буду работать левой ногой.

- Но все же это не повод для столь долгой зрительской привязанности. Должно быть что-то еще.

- Наверное, они не перестали ждать от меня очень для себя важного, быть может, откровения какого-то, возможно, лечения своеобразного. Знаете, есть люди, которые верят в то, что я их лечу.

- А вы действительно лечите?

- Они верят в это.

- Хорошо, они - верят. А вы - лечите?

- (Cмеется.) У кого-то проходит сердечная боль. Кто-то пришел на концерт с давление под двести - оно падает. И действительно, есть категория зрителей, которая приходит ко мне за физическим излечением в буквальном смысле, за каким-то состоянием, которое нравственно, морально их успокоит, быть может, снимет какой-то груз с души. Есть, конечно, и любопытные, которым просто интересно: а что он сегодня выкинет? Хотя вроде бы все уже выкинул, чего еще ждать. Но приходят - и слава Богу.

- У вас не возникает впечатление, что на протяжении концерта публика вас пожирает, и пока вы ее лечите, она вытягивает из вас все соки?

- Возникает такое ощущение. И ест она меня до тех пор, пока не наступает какой-то переломный момент, и тогда зрители уже мне начинают отдавать свою энергию, сами того не замечая.

- Каждый раз?

- Каждый раз, раньше или позже. Где-то такое случается уже на первой песне, а в ваших широтах обычно минут через тридцать, но происходит это обязательно. И тогда будто гора сваливается с плеч - я начинаю все делать в свое удовольствие. Не работать, а именно получать удовольствие.

- А вообще, вы считаете себя свободной личностью?

- Пожалуй.

- Но что в вашем понимании - свобода личности?

- Видимо, это некое пространство, у которого есть четко очерченные и очень ощутимые границы, которые при всей своей свободе эта личность не может преступить, может только подойти к ним. Где они пролегают, определяю я сам, но быть должны непременно, иначе твой путь приведет только к разнузданности. Вот потому я свободен - в тех рамках, которые сам себе определил. По-моему, так и должно быть.

- А интересно, нынешние поклонницы будут похуже прежних?

- Да нет. Не хуже и не лучше. Есть такое чувство - поклонение кумиру, и я его понимаю. Вот Миша Боярский своих палкой гоняет...

- Вы не гоняете?

- Я - нет. Я стараюсь поддерживать разумный нейтралитет, держать в цивилизованных рамках отношения с людьми, которые непременно хотят потрогать тебя и подергать.

- Все-таки хотят?

- Хотят, конечно.

- Но противно же, когда дергают!

- Это не самое страшное в жизни.

- Тогда скажите напоследок, что самое страшное в жизни.

- Самое страшное в жизни - перестать хотеть чего-либо: перестать хотеть подергать кумира, перестать хотеть увидеть новый фильм, перестать хотеть с кем-то познакомиться. А для меня самое страшное - перестать хотеть петь. И если я перестану хотеть выходить на сцену, это будет страшно. Поэтому готов неустанно повторять: не переставайте хотеть хоть чего-нибудь!

Фото Николая ШАРУБИНА.